Мрачный Жнец

Terry Pratchett

REAPER MAN

Copyright © Terry and Lyn Pratchett, 1991

First published by Victor Gollancz Ltd, London,

in association with Colin Smythe Ltd

Перевод с английского Александра Гагинского

Иллюстрации Полины Граф

Художественное оформление Екатерины Петровой

© Гагинский А. М., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Танец моррис есть во всех обитаемых мирах мультивселенной.

Его танцуют под солнечным небом, приветствуя пробуждение земли весной, и под ясными звёздами, потому что на дворе весна и есть шансы, что двуокись углерода оттает. Тягу к нему ощущают даже глубоководные твари, ни разу не видавшие солнца, и горожане, которых с природными циклами связывает только тот случай, когда они сбили на своём «Вольво» овцу.

Его танцуют все. Кто невинно, как молодые математики с растрёпанными бородами, под неуклюжую обработку «Жильца миссис Виджери» для аккордеона. Кто сурово, как Ниндзя-Танцоры Нью-Анка, способные вытворять дикие, жуткие вещи при помощи простого полотенца и колокольчика.

Но нигде его не танцуют правильно.

Кроме как на Плоском мире – на диске, стоящем на спинах четырёх слонов, летящих сквозь космос на панцире всемирной черепахи, Великого А’Туина.

И даже тут в моррисе смыслят только в одном месте. В маленькой деревушке высоко в Овцепикских горах, где эту великую и простую тайну передают из поколения в поколение.

Тут мужчины скачут в первый день весны взад и вперёд – под коленями привязаны колокольчики, белые рубахи развеваются. Народ сходится посмотреть. Потом все жарят быка, и в целом это считается славным семейным праздником.

Но тайна не в этом.

Тайна – в другом танце.

И для него время пока не пришло.

Что-то тикает, словно часы. И в самом деле, в небесах есть часы, а из них льётся тиканье свежеотчеканенных секунд.

По крайней мере, выглядит это как часы. На самом деле это полная противоположность часов, а большая стрелка делает всего один оборот.

Под тусклым небом есть равнина. Она покрыта плавными изгибами, которые могут напоминать волны или дюны, если глядеть на них издали. А если вы глядите на них издали, радуйтесь, что не делаете этого вблизи.

Прямо над равниной парили три серые фигуры. Что они собой представляли, обычным языком не описать. Кто-то называет их херувимами, хотя ни крылышек, ни пухлых щёчек им не досталось. Они из тех, кто следит, чтобы притяжение работало, а время оставалось отделённым от пространства. Назовём их аудиторами. Аудиторами реальности.

Они вели беседу без единого слова. Им говорить и не требовалось. Они просто меняли реальность так, будто уже сказали.

Один из них сказал: Такого прежде не случалось. Это возможно?

Один из них сказал: Должно быть. У него есть личность. А личности неизбежно приходят к концу. Вечны лишь безличные силы. Сказано было с долей самодовольства.

Один из них сказал: Кстати… уже начались странности. Когда возникает личность, странности случаются. Общеизвестный факт.

Один из них сказал: Что, он работал неэффективно?

Один из них сказал: Нет. На этом его не поймаешь.

Один из них сказал: В том-то и суть. В самом слове он. Стать личностью – уже неэффективно. Нельзя позволять этому распространяться. Что, если личность вдруг появится у гравитации? Вдруг ей начнут нравиться люди?

Один из них сказал: Типа, она начнёт к ним тянуться?

Один из них сказал, и можно было бы заметить, что тон его похолодел, если бы он уже не был ниже абсолютного нуля: Нет.

Один из них сказал: Прошу прощения, я неудачно пошутил.

Один из них сказал: Кстати, он размышляет о своей работе. А подобные размышления опасны.

Один из них сказал: С этим не поспорить.

Один из них сказал: Итак, договорились?

Один из них о чём-то задумался и сказал: Погодите-ка. А вы случайно не использовали единственное число – «я»? Не завелась ли у вас случайно личность?

Один из них сказал с невинным видом: Кто? Мы?

Один из них сказал: Где личность, там всегда раздоры.

Один из них сказал: Да. Да. Совершенно верно.

Один из них сказал: Ладно. Осторожнее в будущем.

Один из них сказал: Так что, договорились?

Они подняли глаза на лик Азраила, чьи черты проступали на небе. Если точнее, они и были небом.

Азраил медленно кивнул.

Один из них сказал: Отлично. Что это за место?

Один из них сказал: Это Плоский мир. Летит через космос на спине гигантской черепахи.

Один из них сказал: А, один из этих. Я такие терпеть не могу.

Один из них сказал: Вот опять. Вы сказали «я».

Один из них сказал: Нет! Нет! Лично я ни за что не сказал бы «я»… ой, блинский…

Один из них вспыхнул пламенем и сгорел, точь-в-точь как клуб газа – быстро и без останков. Почти сразу же на его месте появился другой. На вид он не отличался от исчезнувшего.

Один из них сказал: Пусть это послужит уроком. Стать личностью – значит стать конечным. А теперь… пора.

Азраил наблюдал, как они уплывают прочь.

Трудно постичь мысли создания столь исполинского, что в реальном пространстве его длина измерялась бы в световых годах. Но так или иначе, он повернул свою неизмеримую массу и поискал глазами, в которых терялись звёзды, среди мириада миров тот, Плоский.

Который на спине черепахи. Плоский мир – зеркало прочих миров.

Звучало это интересно. А Азраил, заточённый в плену тысячелетий, заскучал.

А вот зал, в котором будущее вливается в прошлое сквозь воронку настоящего.

Вдоль стен выставлены часы. Не песочные, хотя форма у них та же. Не те часики, которые можно купить как сувенир, с названием вашего любимого курорта, начертанным тем, у кого чувства прекрасного не больше, чем у пончика с повидлом.

То, что в них сыплется, не песок. Это секунды, что без конца превращают «может быть» в «было».

Это часы жизней, и на каждых написано чьё-то имя.

Целый зал, наполненный лёгким шелестом утекающей жизни.

Только представьте…

А теперь добавьте к этому звонкий цокот костей по камню. Он приближается.

Тёмный силуэт проходит перед нами и направляется дальше вдоль бесконечных рядов этих пророческих склянок. Цок, цок. Ага, вот часы, в которых верхняя колба почти опустела. Костяные пальцы тянутся к ней. Забирают. И ещё одну. Забирают. И ещё. И ещё много, много других. Забирают, забирают.

И такая работа идёт целый день. Если можно так сказать, конечно, ведь дней тут никаких нет.

Цок, цок – тёмный силуэт терпеливо шагает вдоль рядов.

И останавливается.

И замирает в замешательстве.

Потому что перед ним – маленькие золотые часики, не больше наручных.

Вчера их тут не было – вернее, не было бы, будь тут «вчера».

Костяные пальцы обхватывают часы и поднимают на свет.

На них написано имя заглавными буквами. Это имя – СМЕРТЬ.

Смерть опустил часы, затем снова поднял. Пески времени уже бежали в них. Он перевернул часы – чисто ради эксперимента, посмотреть, что будет. Песок продолжил струиться, только теперь снизу вверх. Другого Смерть и не ожидал.

Это означало, что, даже существуй тут «завтра», его отныне всё равно не будет.

В воздухе за ним что-то пошевелилось.

Смерть медленно обернулся и обратился к смутной фигуре, парившей во мгле.

– ПОЧЕМУ?

Тот ответил ему.

– НО ЭТО… НЕПРАВИЛЬНО.

Тот ответил ему: Нет, правильно.

На лице Смерти не дрогнул ни единый мускул – их всё равно там не было.

– Я ПОДАМ ЖАЛОБУ.

Тот ответил ему, что уж он-то должен понимать: жалобы бесполезны.

Никаких жалоб. Никаких жалоб.

Смерть поразмыслил над этим, а затем сказал:

– Я ВСЕГДА ИСПОЛНЯЛ СВОЙ ДОЛГ ТАК, КАК СЧИТАЛ ПОДОБАЮЩИМ.

Фигура подплыла ближе. Она отдалённо напоминала монаха в серой рясе с капюшоном.

Она ответила: Мы знаем. Поэтому разрешаем тебе оставить коня.

Солнце клонилось к закату.

Из всех созданий на Плоском мире самая коротая жизнь у мушек-подёнок – не более двадцати четырёх часов. Две самые старые мушки бесцельно кружили над рыбным ручьём, повествуя недавно вылупившимся о былых временах.

– Да, в наши часы солнышко уже не то, – сказала одна.

– И то верно. В старые добрые времена солнце было настоящее. Всё такое жёлтое, не то что это, красное.

– А ещё оно висело выше.

– Верно говоришь.

– А куколки и личинки уважали старших!

– И то верно! И то верно! – с жаром согласилась другая подёнка.

– Думается, ежели бы мушки в те времена вели себя получше, солнце не померкло бы.

Младшие подёнки уважительно внимали.

– А ещё помню, – сказала одна из старейших мушек, – кругом были поля, широкие, доколь хватает глаз.

Младшие огляделись.

– Тут и сейчас поля, – заметила одна из них, выдержав уважительную паузу.

– Да, но я помню времена, когда поля были лучше, – процедила старая подёнка.

– Верно! – согласилась её товарка. – А ещё тогда была корова.

– Совершенно точно! Вы правы! Я помню эту корову! Стояла прямо вот тут целых сорок, нет, пятьдесят минут. Бурая такая, как сейчас помню.

– Да уж, в нынешние часы таких коров не бывает.

– Их теперь вообще не встретишь.

– А что такое корова? – спросила одна из личинок.

– Видали? – торжествующе заявила пожилая подёнка. – Ничего-то они не знают, современные ephemeroptera. – Она задумалась. – Кстати, чем мы занимались до того, как заговорили о солнце?

– Бесцельно кружили над водой, – предположила мушка помладше. Тут было трудно ошибиться.

– Нет, ещё раньше.

– Эм-м… вы рассказывали о Великой Форели.

– А, ну да. Форель. Видите ли, если б вы были достойными подёнками и кружили вверх-вниз, как подобает…

– …И слушались старших и мудрых…

– …Да, и слушались старших и мудрых, то однажды Великая Форель…

Плюх.

Плюх.

– …То что? – спросила мушка помладше.

Ответа не было.

– Великая Форель однажды что? – с тревогой переспросила другая мушка.

Они опустили глаза и увидели, как по воде расходятся круги.

– Священный знак! – воскликнула однодневка. – Помню, мне об этом рассказывали! Великий Круг На Воде! Сие есть знамение Великой Форели!

Старшая из младших мушек задумчиво всмотрелась в воду. До неё начало доходить, что, раз она старшая из присутствующих подёнок, именно ей выпадает честь летать ближе всех к поверхности.

– Есть предание, – сказала мушка сверху, – что, когда за тобою приходит Великая Форель, ты попадаешь в край, где реки текут… текут реки… – Однодневки ничего не едят, так что идей у неё не было. – Текут водой, – обречённо закончила она.

– Представляю, – сказала старейшая подёнка.

– Там наверняка очень хорошо, – сказала младшая.

– Да? С чего бы?

– Ну, раз оттуда никто не хочет возвращаться.

Ну а старейшие существа на Плоском мире – знаменитые Считающие сосны. Они растут у самой границы вечных снегов высоко в Овцепикских горах.

Считающие сосны представляют собой уникальный пример заимствованной эволюции. Большинство видов эволюционируют сами по себе, доходя до всего в процессе, как и заповедовала Мать-Природа. Это очень естественно, органично и сочетается с загадочными космическими циклами, предполагающими, что только миллионы лет дико утомительных проб и ошибок позволят вашему виду обрести моральные устои, а то и позвоночник.

С точки зрения видов, это, может, и нормально, но с точки зрения участвующих в этом отдельных индивидов, им подложили свинью – или, как минимум, розовую ящерку, питающуюся корнями, которая со временем может эволюционировать в свинью.

Так что Считающие сосны избежали всего этого, позволив всяким прочим овощам эволюционировать за них. Семя сосны, оказавшись в любой части Плоского мира, сразу же заимствует самый успешный местный генетический код при помощи морфического резонанса и вырастает тем, что лучше всего подходит местной почве и климату. Как правило, у них это получается даже лучше, чем у самих местных деревьев, которых новички вскоре вытесняют.

Но в первую очередь Считающие сосны интересны тем, что умеют считать.

Они откуда-то узнали, что люди научились узнавать возраст деревьев по количеству годовых колец. И тогда старейшие Считающие сосны возомнили, что именно ради этого люди спиливают деревья.

В ту же ночь каждая Считающая сосна поменяла свой генетический код так, чтобы на уровне глаз на её стволе бледными цифрами проступал её возраст. Не прошло и года, как их вырубили почти полностью работники компаний по производству табличек с номерами. Лишь немногие сосны уцелели в труднодоступных местах.

Шесть Считающих сосен из этой рощицы слушали седьмую, старейшую, чей узловатый ствол украшало число тридцать одна тысяча семьсот тридцать четыре. Разговор занял семнадцать лет, здесь он ускорен для удобства.

– Помню, в моё время вокруг не были сплошные поля.

Сосны оглядели тысячи вёрст окрестностей. Небо мигало, как плохой спецэффект из кино про путешествия во времени. Появлялся снег, лежал минуту-другую, затем таял.

– А что же было? – спросила ближайшая сосна.

– Лёд. Но не такой, как нынче. В те годы ледники были настоящие. Не то что нынешний снежок: зимой выпал, весной растаял. Те льды и снега не таяли веками.

– И куда же они делись?

– Всё ушло.

– Куда ушло?

– А куда всё уходит. Вечно все куда-то спешат.

– Ого. Вот это сейчас жёстко было.

– Что именно?

– Да эта зима только что.

– И это вы называете зимой? Вот, помню, была я росточком, у нас были такие зимы…

И тут дерево исчезло.

После потрясённого молчания, длившегося несколько лет, молодая сосна сказала:

– Ну, дела! Она просто исчезла! Раз – и всё! День назад ещё была, а сегодня уже нет!

Будь остальные деревья людьми, они бы сейчас неловко переминались с ноги на ногу.

– Так случается, дружок, – ласково сказала одна сосна. – Её забрали в Лучшее Место^[1], можешь не сомневаться. Она ведь была добрым деревом.

Младшенькая, которой едва стукнуло пять тысяч сто одиннадцать, спросила:

– А что это за Лучшее Место?

– Мы точно не знаем, – признала другая, неуютно покачиваясь от метели недельной длины. – Но полагаем, что оно как-то связано… с опилками.

Деревья не способны замечать события, занимавшие менее дня, а потому не услыхали стука топоров.

Ветром Сдумс, старейший волшебник Незримого университета – всемирно известного центра магии, волшебства и сытных обедов, – тоже готовился к смерти. Он чуял её приближение всем своим слабым, дрожащим телом.

Конечно, думал он, катясь в кресле-каталке к своему кабинету на первом этаже, в каком-то смысле все знают, что когда-нибудь умрут, даже не волшебники. Никто не знает, где был до рождения, но когда наконец рождаешься, то вскоре узнаёшь, что прибыл сюда уже с обратным билетом.

Но волшебники действительно чуяли свою смерть. Конечно, нельзя предсказать насильственную гибель вроде убийства, но если причина смерти – просто в том, что запас жизни кончился… что ж, такую они предчувствовали. Обычно предчувствие приходило заранее, чтобы было время вернуть книги в библиотеку, постирать свой лучший костюм и занять как можно больше денег у друзей.

Сдумсу уже исполнилось сто тридцать лет. Он осознал, что пробыл стариком большую часть своей жизни. Честно говоря, это казалось несправедливым.

И ведь никто ничего не сказал. Он упомянул о предчувствии в Негостиной на прошлой неделе, но никто будто не понял намёка. А сегодня за обедом с ним почти не разговаривали. Даже так называемые старые друзья, казалось, избегали его – а ведь он даже не пытался занять у них денег.

Ощущение такое, что все забыли про твой день рождения. Только хуже.

Ему предстояло умереть в одиночестве, и всем было плевать.

Он распахнул дверь, толкнув её колёсиком кресла, и пошарил на столе у двери в поисках огнива.

Вот ещё какое дело. Теперь уже почти никто не пользовался огнивом. Все покупали эти большие вонючие жёлтые спички у алхимиков. Ветром такого не одобрял. Огонь – это вам не игрушки. Нельзя его зажигать вот так, одним взмахом, без уважения. Люди теперь такие: всё-то у них суета, спешка… Да и огонь этот нынешний. В старые времена он был куда теплей. Этот их современный огонь не греет, пока на него практически верхом не сядешь. Видимо, всё дело в дровах… нынче дрова уже не те. Да всё нынче уже не то. Тонкое какое-то. Мягкое. Нет ощущения, что делали на века. А ещё дни стали короче. Хм-м… Что-то с нынешними днями не так. Один короче другого. Хм-м… И каждый день тянется как вечность, что очень странно, ведь дни, во множественном числе, неслись мимо как испуганная толпа. У 130-летнего волшебника оставалось мало обязанностей, а потому Сдумс взял за привычку приходить в столовую за два часа до обеда или ужина – просто так, убить время.

Дни тянутся бесконечно, а летят так быстро. Бред какой-то. Где логика? Хм-м… Мде, даже логика нынче уже не та, что в старые добрые времена.

А ещё теперь Университетом заправляют совсем уж мальчишки. В былые времена тут правили настоящие волшебники, здоровенные мужики с пропорциями баржи, на таких не посмотришь свысока. Но вот они все куда-то пропали, и на Сдумса теперь снисходительно глядели свысока юнцы, у которых даже зубы ещё не все выпали. Вроде этого сорванца, Чудакулли. Ветром хорошо его помнил. Тощий такой, лопоухий подросток с вечно сопливым носом, в первую ночь в общаге плакал и звал мамочку. И вечно хулиганил. Давеча кое-кто заливал Ветрому, что Чудакулли теперь аркканцлер. Ха! Видать, решили, что старый Сдумс совсем из ума выжил.

Да где же это чёртово огниво? Пальцы… эх, вот в моё время пальцы у людей были на совесть…

Кто-то сорвал покрывало с лампы. Кто-то другой сунул в его шарящие руки бокал.

– Сюрпри-из!

В вестибюле дома Смерти стоят часы с маятником, подобным лезвию, но без стрелок, ведь в доме Смерти нет иного времени, кроме настоящего. (Конечно, до этого настоящего было другое, но оно тоже было настоящим. Просто чуть постарше.)

При виде такого маятника-лезвия сам Эдгар По бросил бы всё и ушёл в эстрадные юмористы, гастролировать по барам и склепам. Качается он со слабым «вжух-вжух», аккуратно нарезая окорок вечности на тонкие ломтики мгновений.

Смерть прошёл мимо часов в хмурый полумрак кабинета. Его дворецкий Альберт уже ждал с полотенцем и щёткой.

– Доброе утро, хозяин.

Смерть молча уселся в высокое кресло. Альберт накинул ему полотенце на костлявые плечи.

– Славный денёк, не правда ли? – Он пытался поддержать беседу.

Смерть ничего не ответил.

Альберт встряхнул тряпку для полировки и снял капюшон с головы Смерти.

– АЛЬБЕРТ.

– Да, сэр?

Смерть достал золотые часики.

– ВИДИШЬ?

– Да, сэр. Очень милые. Никогда ещё таких не видал. А чьи они?

– МОИ.

Альберт покосился в сторону. На углу стола Смерти высились большие часы в чёрной раме. Песка в них не было.

– А разве не те – ваши, сэр? – спросил он.

– ТАК БЫЛО. ТЕПЕРЬ ЭТИ. ПОДАРОК К ОТСТАВКЕ. ОТ САМОГО АЗРАИЛА.

Альберт вгляделся в предмет в руке Смерти.

– Но там же… песок, сэр. Он сыплется.

– ИМЕННО ТАК.

– Но это значит… в смысле…?

– ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ОДНАЖДЫ ВЫСЫПЕТСЯ ВЕСЬ ПЕСОК, АЛЬБЕРТ.

– Я понимаю, сэр, но… вы же… я думал, время – это то, что бывает с другими, сэр. Разве не так? Вас же оно не касается, сэр… – Под конец голос Альберта звучал умоляюще.

Смерть сбросил полотенце и встал.

– СЛЕДУЙ ЗА МНОЙ.

– Но вы же Смерть, хозяин! – Альберт вразвалку семенил за высокой фигурой, шагавшей наружу, в зал, и дальше вниз ко входу на конюшню. – Это что, шутка какая-то? – с надеждой добавил он.

– Я НЕ СЛАВЛЮСЬ ЧУВСТВОМ ЮМОРА.

– Нет-нет, конечно, не обижайтесь. Но, слушайте, вы же не можете умереть, ведь вы сами – Смерть, вы не можете случиться сами с собой! Это всё равно, что змея съест собственный хвост…

– И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ Я ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ. ЖАЛОБЫ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ.

– А что тогда будет со мной? – спросил Альберт. В его словах блестел страх, как блики на острие клинка.

– БУДЕТ НОВЫЙ СМЕРТЬ.

Альберт взял себя в руки.

– Не думаю, что готов служить другому господину, – заявил он.

– ТОГДА ВОЗВРАЩАЙСЯ В МИР. Я ДАМ ТЕБЕ ДЕНЕГ. ТЫ ВЕРНО СЛУЖИЛ МНЕ, АЛЬБЕРТ.

– Но если я вернусь…

– ДА, – сказал Смерть. – ТЫ УМРЁШЬ.

В тёплом, пахучем полумраке конюшни бледный конь Смерти поднял голову от овса и приветственно заржал. Звали коня Бинки. Он был самой обычной лошадью. Смерть пробовал ездить на огненных жеребцах и скелетах, но нашёл их непрактичными. Особенно огненных: они поджигали стойло, а потом тупо стояли посреди пожара с виноватым видом.

Смерть взял седло с крюка и поглядел на Альберта, которого мучила совесть.

Тысячелетия назад Альберт решил, что лучше служить Смерти, чем умереть. Он не был по природе своей бессмертен. Просто в доме Смерти реальное время не шло. Было лишь вечно меняющееся сейчас, но тянулось оно очень долго. В реальности Альберту оставалось жить менее двух месяцев, и последние дни он ценил как золотые слитки.

– Я, ну… – начал он. – Это…

– ТЫ БОИШЬСЯ УМЕРЕТЬ?

– Я не это хотел сказать… В смысле, я всегда… Просто жизнь уже вошла в привычку, и от неё трудно отказаться…

Смерть глядел на него с любопытством – словно на жука, который упал на спину и не может перевернуться.

Наконец Альберт умолк.

– ПОНИМАЮ, – сказал Смерть и взял уздечку Бинки.

– Но вы как будто совсем не волнуетесь! Вы правда готовы умереть?

– ДА. ЭТО БУДЕТ СЛАВНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ.

– Что, правда? И вы не боитесь?

– Я НЕ УМЕЮ БОЯТЬСЯ.

– Могу научить, если хотите, – предложил Альберт.

– НЕ НАДО. ПРЕДПОЧИТАЮ САМ ВСЕМУ НАУЧИТЬСЯ. МНЕ НУЖНЫ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. ПОСЛЕДНИЕ.

– Хозяин… но если вы уйдёте, кто будет…

– Я УЖЕ СКАЗАЛ. НОВЫЙ СМЕРТЬ РОДИТСЯ ИЗ ВЕРЫ ЖИВУЩИХ, АЛЬБЕРТ.

– Ага. – Альберту как будто полегчало. – А вы, часом, не знаете, каким Он будет, этот Смерть?

– НЕТ.

– Может, мне стоит, знаете, прибраться тут немного, инвентаризацию провести, всё такое?

– НЕ ПОМЕШАЕТ, – сказал Смерть как можно ласковее. – КОГДА ВСТРЕЧУ НОВОГО СМЕРТЬ, СКАЖУ, ЧТО РЕКОМЕНДУЮ ТЕБЯ ОТ ВСЕГО СЕРДЦА.

– Ой. А вы его точно встретите?

– О, ДА. А ТЕПЕРЬ МНЕ ПОРА.

– Что, уже?

– БЕЗУСЛОВНО. НЕЛЬЗЯ ТЕРЯТЬ ВРЕМЕНИ! – Смерть поправил седло, обернулся и с гордостью поднёс золотые часы прямо к крючковатому носу Альберта.

– ВИДИШЬ? У МЕНЯ ЕСТЬ ВРЕМЯ. НАКОНЕЦ-ТО У МЕНЯ ЕСТЬ ВРЕМЯ!

Альберт испуганно отпрянул.

– Ну, есть оно у вас, и что вы с ним будете делать? – спросил он.

Смерть взобрался на коня.

– Я НАМЕРЕН ХОРОШО ПРОВЕСТИ ЕГО.

Вечеринка была в самом разгаре. Транспарант с надписью «Пращай, Ветром – 130 прикрасных лет» слегка увял на жаре. Уже дошло до того, что нечего стало пить, кроме пунша, и нечего есть, кроме странного жёлтого соуса к очень подозрительным начос, – и всё равно никто не расстраивался. Волшебники болтали с преувеличенной весёлостью людей, которые и так обычно видятся целыми днями, а теперь им пришлось видеться ещё и весь вечер.

В центре этого празднества сидел Ветром Сдумс с большим стаканом рома и смешным колпаком на голове. Он был растроган до слёз.

– Настоящая Отходная вечеринка! – всё повторял он про себя. – Таких у нас не было с тех пор, как Преставился Старый Чессал Подошва. – Он буквально произнёс эти Большие Буквы. – Это было, дай вспомню, в Год Зловещего… э-э-э… Дельфина. Я уж думал, все про них забыли.

– Библиотекарь нам рассказал, как их устраивают, – пояснил Казначей и указал на здоровенного орангутана, который пытался дуть в бумажную гуделку. – И банановую подливу он приготовил. Надеюсь, хоть кто-нибудь её съест.

Он наклонился к столу.

– Положить ещё картофельного салата? – спросил он громко и разборчиво, так говорят с имбецилами и большими чудаками.

Ветром поднёс дрожащую руку к уху.

– Что? Что?

– Ещё! Салата! Ветром?

– Нет, спасибо.

– А может, ещё колбаску?

– Что?

– Колбаску!

– Меня от них потом до утра пучит, – проворчал Ветром. Затем о чём-то вспомнил и взял пять штук.

– Эй, – крикнул ему Казначей, – а ты, случаем, не знаешь точное время, когда…

– Что?

– В какое! Время?

– Полдесятого, – сразу ответил Ветром с набитым ртом.

– Это славно, – сказал Казначей. – Значит, у тебя весь вечер, так сказать, свободен.

Ветром пошарил в зловещих глубинах своей каталки, служившей кладбищем старым подушкам, книгам с заломанными страницами и столетним недососанным леденцам. Оттуда он выхватил книжицу с зелёной обложкой и сунул в руки казначею.

Казначей перевернул книжку. На обложке были слова: «Ветром Сдумс: Ево Днивник». Сегодняшняя дата была отмечена закладкой из корочки от ветчины.

В разделе «Планы» дрожащей рукой было написано: «Умиреть».

Казначей не удержался и перевернул страницу.

Да. Под завтрашней датой было написано: «Планы: Радиться».

Его взгляд невольно скользнул к столику в углу комнаты. Хотя в комнате было весьма людно, вокруг этого столика образовалась пустота, своего рода заповедное пространство, в которое все старались не входить.

На Отходных церемониях соблюдались особые правила для такого столика. Его надо покрыть чёрной тканью, украшенной магическими символами. Поставить тарелку с набором лучших закусок. И бокал вина. После долгих обсуждений, волшебники добавили к этому списку забавный бумажный колпак.

Эти вещи как будто чего-то ждали.

Казначей достал часы и открыл крышку.

Часы были новые, карманные, из тех, что со стрелками. Они показывали четверть десятого. Он тряхнул их. Под числом 12 открылось окошко, крохотный демон высунул голову и сказал:

– Отвянь, начальник! Кручу я педали, куда уж быстрее?

Казначей закрыл часы и отчаянно огляделся вокруг. Больше никто не спешил пообщаться с Ветром Сдумсом поближе. Казначей понял, что именно ему выпала обязанность поддерживать беседу. Он обдумал возможные темы. Все они казались проблемными.

Ветром Сдумс сам пришёл ему на помощь.

– Я подумываю переродиться женщиной, – сказал он как бы между делом.

Казначей открыл рот, закрыл, снова открыл.

– Жду не дождусь, – продолжил Сдумс. – Думаю, это, м-м-м, будет очень увлекательно.

Казначей судорожно перебирал свой ограниченный набор тем для разговоров о женщинах. Наконец он нагнулся к сморщенному уху Сдумса.

– А разве им не приходится много стирать? – сказал он наугад. – И кровати заправлять, и готовить, и всё такое?

– Нет, лично я планирую вести другой, образ жизни, – твёрдо ответил Ветром.

Казначей закрыл рот. Аркканцлер побарабанил по столу ложкой.

– Братья мои, – начал он, когда воцарилось нечто отдалённо похожее на тишину. Ему откликнулся громкий нестройный хор радостных криков. – Как вы все знаете, сегодня мы собрались, чтобы проводить, кхм, в отставку, – раздались нервные смешки, – нашего старого товарища и коллегу Ветрома Сдумса. Знаете, гляжу я на старину Сдумса, сидящего перед нами, и мне невольно вспоминается одна история о корове с тремя деревянными ногами. Жила-была, значит, эта корова, и…

Казначей слушал его краем уха. Слыхал он этот анекдот. Аркканцлер не умел их смешно рассказывать, а у казначея совсем другое было на уме.

Он снова и снова глядел на столик.

Казначей был человеком добрым, хоть и нервным, и работу свою любил. Самое главное – ни один другой волшебник не мечтал об этой должности. Многие хотели, например, стать аркканцлером или главой одного из восьми факультетов магии. Но практически никто не хотел всё время проводить в кабинете, перебирая бумажки и считая расходы. Вся бухгалтерия Университета неизбежно копилась в кабинете казначея, а потому он порой ложился спать уставшим, зато спал спокойно. Ему не приходилось проверять, нет ли в его ночнушке внезапных скорпионов.

Убить вышестоящего волшебника – привычный способ делать карьеру в магических орденах. А вот казначея мог попытаться убить разве что тот, кто получал извращённое удовольствие от тщательно выстроенных столбцов цифр. Такие люди редко решаются на убийство^[2].

Он вспомнил своё детство, прошедшее давным-давно в Овцепиках. Они с сестрой на каждое Страшдество оставляли Санта-Хрякусу бокал вина и кексик. С тех пор всё изменилось. Тогда он был моложе, многого не знал и, пожалуй, был куда счастливей.

Например, не знал, что однажды станет волшебником и вместе с другими волшебниками будет оставлять бокал вина, кекс, сомнительного вида куриные волованы и смешной бумажный колпак для…

…кое-кого ещё.

Когда он был малышом, они устраивали страшдественские празднования. Они всегда проводились по определённому принципу. Когда всех детей уже начинало мутить от веселья, кто-то из взрослых должен был лукаво сказать: «Кажется, у нас скоро будет особенный гость!». И как нарочно в ту же минуту за окном раздавался звон колокольчиков на кабанах, и в дом входил…

…В дом входил…

Казначей тряхнул головой. Чей-нибудь дед с накладными усами входил, конечно. Старый весельчак с мешком игрушек, стряхивающий снег с башмаков. Тот, кто дарил тебе что-то.

А вот сегодня…

Конечно, старый Ветром Сдумс наверняка воспринимал это иначе. Он прожил сто тридцать лет, и смерть его скорее привлекала. Ему наверняка уже не терпелось узнать, что там дальше.

Аркканцлер кое-как дорассказал анекдот до скомканного финала. Слушавшие его волшебники вежливо посмеялись, а затем попытались понять, над чем именно.

Казначей украдкой поглядел на часы. Уже двадцать минут десятого.

Ветром Сдумс взял слово. Речь его была долгой и бессвязной: он всё лопотал о старых добрых деньках. Кажется, он возомнил, будто его окружают те, кто помер лет пятьдесят назад. Это никого не обидело – все привыкли пропускать болтовню старины Сдумса мимо ушей.

Казначей уже глаз не мог оторвать от часов.

Из них доносился скрип педалей – демон усердно крутил их навстречу вечности.

Двадцать пять минут десятого.

Казначей пытался представить себе, как это случится. «Кажется, у нас скоро будет особенный гость» – и цокот копыт за окном?

Распахнётся дверь или Он пройдёт прямо сквозь неё? Дурацкий вопрос. Он славится тем, что проникает даже в запертые помещения – особенно в запертые, если подумать логически. Запрись где-нибудь без еды и воздуха – и Он себя ждать не заставит.

Но всё же казначей надеялся, что Он войдёт в дверь как подобает. Нервы и так на пределе.

Разговоры постепенно стихали. Казначей заметил, что некоторые другие волшебники тоже поглядывают на дверь.

Ветром оказался в центре круга, который как бы невзначай расширялся. Никто его специально не избегал, просто случайное броуновское движение относило всех прочь.

Волшебники способны видеть Смерть. А когда умирает волшебник, Смерть лично приходит забрать его на Тот Свет. Казначей задумался, привилегия это или…

– Не понимаю, на что вы все уставились, – весело заявил Сдумс.

Казначей открыл часы.

Окошко под цифрой 12 распахнулось.

– Может, хватит меня уже трясти? – пропищал демон. – Я со счёта сбиваюсь.

– Прости, – шепнул казначей. На часах было девять двадцать девять.

Аркканцлер шагнул вперёд.

– Что ж, прощай, Ветром, – сказал он, пожимая руку старика, пожелтевшую и высохшую, как пергамент. – Университет без тебя уже не будет прежним.

– Даже не знаю, как мы справимся, – с благодарностью добавил казначей.

– Удачи тебе в следующей жизни, – сказал декан. – Заглядывай, если будешь мимо проходить и вдруг вспомнишь, кем был прежде.