Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика

Ил. 5. Александр Иосифович Знамеровский. До 1917 г. Москва

На другой день все были заняты, Леля была не совсем здорова, а мне очень хотелось посмотреть Третьяковскую галерею, и я начала уговаривать тетю Тасю отпустить меня одну. Тетя Тася нарисовала план и рассказала мне дорогу.

Когда я поднималась по лестнице музея, мне не верилось, что вот я сейчас увижу давно знакомые мне по открыткам и журналам полотна картин. Так долго я об этом мечтала!

Возможно ли передать свое впечатление от всего мною увиденного? Здесь слова бессильны – это можно понять только сердцем и почувствовать, насколько гениален человек в своем творчестве.

В Третьяковской галерее я оставалась, пока ее не закрыли, но разве я могла все осмотреть, как мне хотелось? Для этого было слишком мало времени.

Приехав к тете Тасе, я поделилась с ней своими впечатлениями. Вечером с Алексеем Ивановичем была в Большом театре, который восхитил меня своим великолепием, золотой отделкой и напомнил мне наш Мариинский, только не голубой, а красный. Мы смотрели балет «Красный мак» Глиэра^[53]. Великолепная постановка, оригинальная, красочная, в китайском стиле.

На другой день я была у Лели и вечером поехала домой. На вокзал меня провожал дядя Саша. Папе дали телеграмму о моем приезде. В Синельниково^[54] у меня была пересадка, но я не была уверена, что меня встретит папа. В вагоне попутчики были симпатичные, и один из них угощал меня по дороге яблоками и приносил чай. В Синельниково приехала я ночью и, выйдя из вагона, увидела папу. Я так обрадовалась, что сразу не могла говорить от радости. Мы 5 часов просидели на вокзале, ожидая поезда. Пили чай и разговаривали и только утром поехали в Днепропетровск.

28 февраля. После небольшого перерыва снова взялась за перо. Когда я ехала с папой с вокзала в трамвае, который бежал по широкому проспекту между улицей и бульваром, обсаженным деревьями, а с другой стороны перед моими глазами мелькали большие дома с витринами магазинов, я не ожидала, что это такой большой город. По сторонам бульвара, который тянется от вокзальной площади до главной улицы, далеко поднимаясь в гору, широкие тротуары, вдоль которых бегут трамваи. Выйдя из трамвая, мы остановились на углу перед большим красивым домом на главном проспекте и, войдя в подъезд, поднялись по лестнице на третий этаж. К нам навстречу бежал с громким лаем Пушок, а за ним Боря, радостно говоря своим ломающимся голосом, переходящим часто в баритон. Один поцеловал меня, а другой усиленно лизал мне руки, прыгал вокруг меня. Я радостно смотрела на Борю, но он теперь не был похож на прежнего Борю. За это время он вырос, стал выше меня, в длинных брюках, и не хорошенький мальчик, а подрастающий юноша, говорящий как молодой петушок. В комнате меня встретили мама и бабушка^[55]. Мне было хорошо, и я сразу не заметила, что в столовой праздничный стол накрыт, на нем стоит корзина белых хризантем, убранная белыми бантами, и много вкусных, моих любимых, пирогов и печений. Кроме закуски на столе стояла бутылка вина, а перед моим прибором лежали для меня подарки: духи, книжка и на моей тарелке букетик фиалок. Когда я села за стол, папа налил всем вина и поздравил меня с моим 16-летием, пожелав мне в дальнейшей жизни сохранить хорошие качества сердца и развить свои способности. Мама, надевая мне на палец золотое колечко, сказала: «Пусть это колечко принесет тебе счастье и радость в твоей жизни. Это подарок тебе от меня и Бори». Давно, еще когда мне было 10 лет, Боря в Киеве нашел запонку. Она оказалась золотой и с выпуклым гранатом. Мама добавила к ней золота и сделала кольцо, которое берегла до моего шестнадцатилетия. Я одела его теперь с невольным ощущением, что это талисман. Ведь гранат надо носить на счастье родившимся в январе. А этот еще и находка!

Ложась спать, я передала маме письмо от Ады Филипповны. Она писала маме, что я по-прежнему остаюсь в рядах первых учеников, разделяя первенство с Чубом^[56], Петровым^[57], Залесским^[58] и Пироговым. Что пожаловаться она ни на что не может, что был один неприятный случай с редколлегией, когда я стала на враждебную ей сторону, но что она это объясняет моей дружбой последнее время с Барышевым и другими, которые имеют на меня влияние не всегда хорошее. Я с этим абсолютно не согласна.

20 февраля. Квартира у нас приятная, две больших светлых комнаты с дверью на балкон, выходящий на бульвар, откуда открывается вид на главную улицу, на красивые дома. В квартире, уютно обставленной новой мебелью, которую здесь купили, есть только самое необходимое, а потому комнаты пустоваты, но мамины вышивки все украшают и всему придают уют. С Борей, когда он не в школе, я провожу целые дни в разговорах и знаю теперь его многих товарищей по школе. Когда я с книгой сажусь в кресло, Пушок, как и раньше, вскакивает ко мне на колени и, облизав мои руки, лежит смирно.

5 марта. День сегодня весенний, ослепительно светит солнце, снег всюду стаял, бегут ручьи. Я сняла шубу и одела весеннее пальто. После обеда мы с папой поехали в полк и осматривали всех лошадей, обойдя конюшню. Там стояла и папина лошадь, которую он купил, англо-араб. Пьеро – высокий вороной конь с красивой мордой и умными глазами, но еще не выезженный. Я им любовалась, мечтая летом на нем поездить. На обратном пути за городом все время вспыхивало яркое зарево от доменной печи Петровского завода^[59]. Днепропетровск – еще молодой город, быстро растущий, у которого мало связано с прошлым, а в будущем он обещает стать промышленным центром Украины. В нем строятся новые дома, открываются институты и насаждаются парки. Через Днепр перекинут двухэтажный большой мост, и здесь Днепр много шире, чем в Киеве. По берегу Днепра раскинулся Потемкинский парк^[60] с видом на Богомоловский остров^[61] и Днепр. В свободное время Бори мы с ним гуляем подолгу, он мне показывает новые места, сады, бульвары, знакомит с городом.

15 марта. Какой прекрасный день! С утра я сижу, нежась, на балконе под горячими лучами солнца и чувствую, как теплота пронизывает все тело, и минутами бывает лень пошевелиться. Мысли в голове становятся неясными, спутанными, веки тяжелыми, и я закрываю глаза. Открытая страница лежащей в руках книги остается непрочитанной. Я смотрю в ясное голубое небо и ощущаю всем своим существом знакомую радость – начало весны. Я слежу, как с каждым днем пробуждается природа, даря все новые прелести. Во всем чувствуется весна, – в запахе распускающихся почек, первых подснежников, в зеленых лепестках в саду, на кустах. Я открываю глаза и читаю несколько строк, и снова погружаюсь в полуявь-полусон. Я думаю: еще так недавно я была в Детском, где всюду лежал снег, мороз хрустел под ногами, а здесь разлился Днепр во всю ширь, затопив Богомоловский остров, и по Днепру пошли двухэтажные пароходы. Так тепло, хорошо. Внизу под балконом тянется далеко бульвар, обсаженный тополями и белой акацией, теперь они зазеленели, и распускающиеся клейкие листочки тополя хорошо пахнут.

Детское Село

6 апреля. Вот я и в Детском и снова берусь за перо. Проезжая через Москву, я останавливалась там на один день у тети Таси, была в Музее революции^[62], в Щукинском музее^[63]. Картины футуристов и кубистов не произвели на меня впечатления, в них все надуманно и неестественно. Снова любовалась Кремлем и памятниками. В Москве много замечательных уголков, где можно встретить старинный особняк с колоннами и вспомнить «Войну и мир» Толстого^[64]. Много старинных церквей, пришедших в ветхость, но с ними связана история давно прошедших времен. Я бродила по Москве одна, рассматривая здания, любуясь их архитектурой. С Лелей была в кино, видела картину «Ледяной дом» по роману Лажечникова^[65]. С грустью в сердце я прощалась с тетей Тасей, видя, как болезнь уносит ее силы. Очень хороший она человек! На вокзал меня провожала Леля, а в Детском встречали Катя и Миша. Теперь надо много заниматься, потому что я много пропустила и приходится догонять пропущенное.

9 мая. Давно не заглядывала в свой дневник, было некогда. Вот пришел и май. Теплая, солнечная погода, начало северной весны. В такие дни все кажется ярким, радостным и прекрасным. 1-е мая я провела в Ленинграде. Невский^[66] был празднично убран, гремели оркестры на площадях, и алые знамена колыхались над толпой. Мы смотрели на проходящие длинные процессии, идущие на парад с оркестрами музыки, и настроение было праздничным. Нева отражала красные флажки на мосту, и в каналы смотрелись разукрашенные красными складками полотен высокие дома. Я ходила по городу с Марусей и Жоржем^[67], который приехал к Марусе. От него я узнала, что он развелся с женой и уехал от нее. Дойдя до Октябрьского вокзала^[68], мы зашли в кафе и выпили там кофе с пирожками. Вечером была у дяди Миши.

11 мая. Вчера вечером ездила в Павловск^[69] на концерт вместе с Катей, Костей Барышевым и Павлушей. Неожиданно погода изменилась, накрапывал теплый дождь, но это нас только веселило, и мы, идя по парку, смеясь, перебрасывались шутками. Мелкие капельки дождя падали на волосы, и хотелось тряхнуть головой, чтобы они рассыпались. Все окружающее, как и музыка, поднимало настроение. В саду в антракте звучали задорные звуки фокстрота, и свет фонарей, смешиваясь с бледным сиянием белой ночи, придавал всему фантастический характер, отчего учащенней билось сердце. Обратно мы ехали поездом, стоя на площадке вагона. Мимо мелькали силуэты деревьев и небольшие лужайки, поросшие травой. Павлуша нас смешил, изображая, как поет Лопухова^[70], которую мы только что видели в оперетте, а потом, обращаясь ко мне, смеясь, говорил: «Таня, я вас очень прошу не смотреть на меня и Катю. Я ей должен сказать что-то очень важное, а вы мешаете, и я теряюсь и путаюсь в словах. Помните, что сказала Мария Ивановна, – во всем слушаться только меня». Смеясь, я поворачивала лицо к Косте, и мы с ним, разговаривая, начинали спорить. «Ну можно ли так смеяться? Как вы себя, Таня, ведете? Взгляните на Костю, почему он так смущен и взгляд растерян, ведь в этом виноваты только вы», – шутливо-серьезным тоном говорил Павлуша. В этот вечер нас охватывало хорошее чувство радостного веселья. Я была счастлива, что живу, что мне только 16 лет, что вся моя жизнь впереди, что Катя, Костя и Павлуша так же молоды, как и я. Мальчики нас проводили домой.

22 мая. На днях Боря Абрамов уехал в Охват^[71] на две недели, а может быть, и надолго. Он там поступает на работу. Это случилось неожиданно. Я с Павлушей была в Ленинграде в Народном доме^[72], слушала оперу «Богема»^[73]. Когда меня провожал Павлуша, нам дверь открыла Мария Ивановна и сказала об отъезде Бори и о том, что она даже не успела с ним попрощаться, потому что была в Ленинграде. На его отъезде настоял Михаил Ефремович: сказал, что он должен ехать служить в Охват или дать ему слово, что он осенью поступит в ВУЗ. Мария Ивановна была недовольна: разве Боря мог дать слово, что выдержит экзамен, – ведь могут быть разные случайности. Конечно, Боря был сам виноват, что мало занимался и потому в прошлом году на экзамене провалился. Но Михаил Ефремович все же неправ, отправляя его в Охват, где он не может серьезно заниматься. Я думаю, что Мария Ивановна уговорит Борю вернуться, хотя пожить ему одному будет полезно, он будет более самостоятелен, не будет инертен, узнает жизнь.

Он мне пишет письма, что тоскует по дому, живется ему трудно, много работы. В Охвате страшная глушь, даже нет кино. Костя, как-то сидя у нас, посоветовал мое письмо к Боре кончить поцелуем. Я, шутя, ответила, что лучше я это сделаю не в письме, а на самом деле при встрече. Костя в своем письме к нему передал об этом и в конце одного письма Боря написал: «Целую вас всех, и Таню, если она позволит». Павлуша сделал большие глаза и строго посмотрел на меня. Все засмеялись. «Ну тогда, разрешите, я буду его заместителем и охотно исполню его желание». – «Если я разрешаю это сделать Боре, это еще не значит, что разрешаю вам; если бы я была при его отъезде, то, возможно, поцеловала бы его».

В эту зиму я хорошо узнала Борю. Он застенчив, скромен, и в нем есть глубокая мягкость; самый большой его недостаток – слабость характера, и это ему мешает энергично работать. Он ко всему относится вяло, не проявляет жизненного интереса. Мария Ивановна говорит, что я нравлюсь Боре. Может быть, это и правда, но во всяком случае мне втайне Павлуша нравится больше всех других. Только ли нравится? Он меня увлекает своим развитием, своим умом, своей недоступностью и ядовитой усмешкой. Он умеет владеть собой – это признак характера. По вечерам, в сумерках, сидя на диване, я люблю слушать, как Павлуша играет свои любимые вещи; тогда лицо у него становится серьезным, и тонкие длинные пальцы бегают по белым клавишам, а звуки музыки так много говорят. Теперь, когда нет Бори, он каждый вечер приходит к нам. Недавно он Кате в альбом написал стихи, чуть не объяснение в любви, а мне написал в альбом дерзкие. Жаль, что нет у него альбома, я бы ответила ему тоже стихами.

26 мая. Противный Павлуша, кто же ему в конце концов нравится, как это узнать? Знаю только одно, что он мне слишком нравится. Миша теперь у нас бывает редко. Недавно он объяснился Кате в любви, а Катя сказала об этом Марии Ивановне, которой это не понравилось. Она считает, что Кате еще рано увлекаться. Впрочем, увлечение Кати было мимолетно и не серьезно, и она дала Мише теперь это понять. Мишу жаль, он слишком сильно любит Катю.

29 мая. Просматривая свой дневник, я вспомнила, что забыла написать об одном нашем вечере в складчину у Надежды Павловны^[74], – Павлушиной матери, – в ее квартире. Это был вечер-маскарад. Кроме нас с Катей, были Таня Руперт^[75], Мария Орлова^[76] и их подруга Леля; они старше нас. Одеты они были молодыми людьми, а Тася^[77] – племянница нашего учителя Юрия Павловича^[78] – была в костюме цыганки, который к ней шел. Сережа был одет рыбаком, Леша Гоерц – в костюме «Зеро»^[79], а Витя Лифанов^[80] – в костюме хулигана. Катя была хорошенькой в костюме цветочницы, а я была в своем восточном. Брат Павлуши, Юля^[81], был одет паяцем. Боря и Павлуша были одеты как всегда. Было шумно, весело. Мы с Катей много танцевали и играли в разные игры; Таня Руперт была недовольная и скучная, потому что мальчики уделяли мало внимания ей и ее подругам, тогда как раньше они все время были с ними, считая нас маленькими. Я знаю, что Павлуша нравится Тане. Мы веселились до часу ночи, и Надежда Павловна угощала нас сладостями и бутербродами. Но в глубине души мне было все-таки невесело, – Павлуша слишком много уделял внимания Кате.

30 мая. Занятия в школе кончились, и я перешла в последний класс. Теперь я выпускная. Это звучит как-то радостно и гордо. Еще один год, и школа будет окончена, и надо будет подумать, где учиться дальше. Первые ученики в классе по-прежнему остались – Залесский, Чуб, я и Петров. У меня по всем предметам «хорошо», кроме естествознания. «Отлично» нам никому не ставят.

На днях в школе был вечер. Ставили «Царскую невесту»^[82], и Грязного^[83] играл очень хорошо Сережа Муравьев. Эта роль к нему очень подходила, и он был интересен в богатом боярском костюме.

Спектакль сошел прекрасно. Костюмы были привезены из Ленинграда. Я танцевала на пиру у Грязного русский танец в голубом атласном с золотой вышивкой сарафане, с длинной белокурой косой и в богатом боярском кокошнике из жемчуга. Меня много раз вызывали, и я повторяла свой танец. Боярский костюм ко мне шел, и говорили, что я была красивой, а Павлуша, увидев меня, заявил, с обычной насмешливостью, что только потому я и была хороша, что не была похожа на себя. После спектакля были танцы, и я, кажется, никогда так много не танцевала. Ада Филипповна, прощаясь со мной, сказала, что в этот вечер она любовалась мной, когда я танцевала русский.

5 июня. Четвертого июня в нашей школе был выпускной бал, на который мы с Катей получили по два пригласительных билета. Мы одели белые платья, светлые туфли и к поясу прикололи цветы розовой жимолости. Катя вместо обычной косы заложила свои волосы в прическу. За нами зашли Миша и Павлуша и на извозчиках довезли нас до школы. Школа была празднично убрана, и всюду встречались счастливые, радостные лица. Вечер был оживленный, я танцевала без перерыва со многими окончившими школу и со своими мальчиками. В перерывах гуляла с Витей Лифановым и Сережей. Витя в прошлом году окончил школу и готовится поступать в ВУЗ. Я была с ним знакома и раньше, но он у нас не бывал. Его никак нельзя назвать красивым, он даже бесцветен, но у него доброе лицо с мягким (слишком мягким!) выражением внимательных глаз.

«Драная Кошка»^[84], пустое и глупое существо, с которым у меня были не очень хорошие отношения, на вечере вдруг стал проявлять ко мне внимание и даже надоедать. Костя и Павлуша подсмеивались, что я приобретаю слишком большой успех и новых поклонников. Около меня вертелся и Маторин^[85], без конца приглашал на танцы и, узнав, что я скоро уеду на Украину, все вздыхал и жалел, что меня летом не будет. Когда раздались звуки фокстрота, ко мне подошел Костя, приглашая меня танцевать. Я была удивлена, зная, что он никогда не танцует и это даже к нему не идет. Правда, мы с Катей один раз в шутку приставали к нему, почему он не научится танцевать. И вот он теперь, верно, решил нас наказать и пригласил сначала одну, а потом другую, а для храбрости немного выпил. Танцевать с ним одно мученье, он так неловок и неуклюж, наступает на ноги, а многие, увидев его танцующим, начали ему аплодировать, что его смущало и он еще больше путался в танце. Подошел Миша и пригласил на вальс. Я заметила, что в этот раз он танцует хуже, чем всегда, но я не придала этому значение. Когда же он взял меня под руку и мы пошли по коридору, он начал говорить такие глупости, что я поняла, что он выпил. Раньше я его таким никогда не видела, очевидно на него так подействовала неудачная любовь к Кате. Ко мне подошли Витя Лифанов и Руперт, и я с ними постаралась скрыться от Миши, но он последовал за нами и, чтобы привлечь мое внимание, слегка дотронулся полупотухшей папиросой до моей руки и немного обжег. Меня это возмутило, и я резко сказала: «Это слишком! С пьяными я не разговариваю и прошу, чтобы вы оставили меня». Витя спокойно сказал: «Миша, твои дерзкие шутки могут кончиться плохо». – Миша вспыхнул и, резко обращаясь к Вите, вымолвил: «Скажи, что ты этим хочешь сказать?» – «То, что я говорю». – «Но я ведь с тобой могу поговорить серьезно». – «А я считаю, что здесь для нашего разговора не место, и прошу тебя нас оставить». – «Почему ты бледнеешь? Где мы будем разговаривать с тобой?» – «Хотя бы во дворе, а пока оставь меня», – холодно ответил Витя. – «Хорошо», – и Миша скрылся. Я была взволнована и боялась, что Вите будет большая неприятность, зная Мишину силу, да еще и в пьяном состоянии, когда он без труда может избить его. Я поторопилась найти Катю, чтобы все ей рассказать. Она подошла к Мише и предупредила, что если он тронет Витю, то она его больше не захочет знать. Это на него подействовало, и он ушел домой.

На этом вечере Павлуша был больше с Катей. Когда мы возвращались домой, белая ночь сменялась белым утром и на верхушках деревьев чуть дрожали первые лучи солнца. Нас провожали Витя, Павлуша, Костя, и мы решили зайти в парк. Мы шли по широкой аллее парка, наполненного предрассветным сиянием зарождающегося утра. Потом сели на скамейку среди белеющих в густой зелени статуй. Вокруг была полная тишина, и только где-то высоко в ветвях просыпались птицы, негромко чирикая. В воздухе чувствовалась бодрящая свежесть раннего утра. Бледные золотые лучи солнца скользили среди стволов деревьев и полосами ложились на траве. Я посмотрела на Катю. Ее прическа слегка растрепалась, и мягкий утренний набегающий ветерок играл прядями ее волос. Она была удивительно хороша в это раннее утро, и я любовалась ею. Павлуша сидел рядом с ней, что-то напевая, а Витя шутил и смеялся, называя его «кавказским соловьем». Потом, взглянув вокруг, Витя восторженно сказал: «Таня, побежим к озеру». Он взял меня за руку, и мы побежали вместе вниз по аллее, за нами побежал Костя. У самого берега мы сели. Озеро было неподвижное и прозрачное, как зеркало, слегка окутанное белым тонким туманом. В аллеях еще скрывался бледнеющий сумрак, а за озером, краснея, все больше зажигался тихим рассветом восток. Вокруг все было неясно, нереально, необычно. Загадочным казался парк, и в глубине души все чувства были спутаны, как в полусне. Хотелось сосредоточенно молчать, боясь нарушить покой, и сидеть у озера, пристально всматриваясь в его глубину.

«Таня, скажите, о чем вы сейчас думаете? Ваши глаза такие загадочные, как бывают только у русалок», – сказал Витя. – «А вы их видели когда-нибудь?» – засмеявшись, спросила я. Где-то далеко за озером зарождался трепетный луч и, робко скользнув по поверхности воды, неожиданно ярко блеснул. За ним хлынули целые потоки золотых лучей. Они озолотили верхушки деревьев, скользя по зеркальной поверхности озера, и вода в нем заискрилась, засверкала так, что было больно глазам. Громче запели птицы в зелени деревьев парка. Наступало утро, ласковое, пригретое солнцем. Мы вышли из парка и пошли домой. Павлуша шел по-прежнему с Катей.

7 июня. В последний раз сегодня была на уроке английского языка и рассталась с мисс Робертс до осени. Днем я играла в теннис, позднее гуляла с Костей, Сережей и Павлушей в парке. Катя и Павлуша вспомнили школьный вечер, рассказывая, как Маторин вдруг заявил им на вечере, что он влюблен в меня и не знает, что ему делать. Мы посмеялись над этим, а Костя рассказал, как к нему подошел Гриценко и таинственным тоном спросил: «Скажи, ты не знаешь, куда она ушла?» – «Кто же это она? Для меня непонятно». – «Ну, конечно, Катя, ведь все знают, что она единственная». Посмеялись и над этим. Только Миша после вечера не совсем себя хорошо чувствовал и был скучным. В этот день к нам в комнату робко вошел Маторин с большим букетом сирени, который подарил мне. Мы его оставили у себя пить чай. Позднее пришли Миша, Павлуша и Сережа.

11 июня. Через три дня я уезжаю домой, и не одна, а с Катей и Алешей. За это время я привыкла к Кате, и меня радует, что она едет со мной; да и Алеша, живя на Украине, поправится, а то после болезни он побледнел и похудел.

В один из вечеров, когда мы сидели на диване, разговаривая с Костей, он так разоткровенничался, что сознался нам, как он безнадежно был влюблен в Катюшу Бушен^[86], которая теперь замужем и в которую до сих пор влюблен Саша Голубенков. Он много говорил в этот вечер о себе, о том, как до смешного любит Сережу Муравьева за его ум, сценическое дарование и относится к нему с каким-то благоговением. Он, оказывается, был убежден, что Леша Гоерц мне нравится больше всех; а когда я сказала, что это неверно и что Сережу я всегда ставила выше всех наших мальчиков, он заметил, что его мнение о моем вкусе повысилось, но что понять, кто мне нравится, довольно трудно. «Это потому, что я ни в кого не влюблена, хотя меня интересуют многие и даже нравятся», – сказала я, улыбнувшись. «Вот, несмотря на скрытность Павлуши, я хорошо знаю, что он интересуется очень Катей», – сказал Костя, приведя несколько доказательств. Стараясь скрыть мучительное волнение, я чувствовала, что он говорит правду.

Потом мы были в Павловске на концерте, возвращались поездом обратно и, как обычно, смеялись, много шутили. Павлуша запел, а Катя прикрыла ему рот рукой, и Павлуша поцеловал ее пальцы. Катя смутилась, покраснев, а мы, смеясь, им зааплодировали. Хотя в душе я почувствовала щемящую боль. Приехав в Детское, мы медленно шли домой, Павлуша с Катей впереди, Костя мне что-то говорил, но я его не в состоянии была слушать. Когда мы их нагнали около дома, я заметила, что у них был смущенный вид. Я догадалась о многом. Да Катя и сама не могла удержаться и рассказала мне об объяснении в любви и об ее отказе. Что говорить о том, как я это выслушала, боясь выдать охватившие меня чувства? Я должна подавить их в себе. Даже себе не надо говорить об этом! Страшно! Я сама не своя с того вечера.

Рудяково^[87]

17 июня. Несколько дней, как мы живем в Рудяках. 14-го Катя, Алеша и я выехали рано утром из Детского Села в Ленинград. В Детском на вокзале нас провожали Костя, Борис Соколов, Толя Лапшин и Маторин, который пришел неожиданно к нам с двумя большими букетами сирени и жасмина для меня. Он так смущался, передавая мне цветы, и был таким тихим, что я была тронута. Он завязывал мои вещи, а Костя сказал, что он долго не решался идти к нам и спрашивал Костю, можно ли. Когда он ушел, я подумала: «Прошла только одна зима, а как много изменилось за это время, и больше всех я сама».

В Ленинград нас поехали провожать Мария Ивановна, Корешок и Дидерикс^[88]. Павлуша тоже хотел прийти, но, верно, проспал. На Московский вокзал пришла попрощаться и Наташа^[89]. Они усадили нас в вагон, поезд тронулся. Я смотрела в окно, передо мной потянулись знакомые картины северной природы. Мимо Детского поезд пролетел быстро, без остановки. На платформе стояли Костя и Сережа, поджидая, когда мы проедем, и махали нам своими кепками. Вначале наши мысли были около оставшихся. Но вот в окне вагона замелькали белые украинские хатки, окруженные садами, и я поняла, насколько дорога для меня Украина. На севере есть свои прелести, белые ночи без теней, красивые парки, Нева, закованная в гранит, но для Украины в моем сердце есть особый уголок.

В Киев мы приехали к вечеру, и нас никто не встретил. Очевидно, наша телеграмма запоздала, и папа не успел выехать за нами. Сдав свои вещи на хранение, мы остались на вокзале ждать утра. Алеша заснул, а мы с Катей не спали всю ночь. Наутро папы не было, и мы решили дальше ехать одни. Нам надо было узнать, когда отходит пароход по Днепру и как добраться до лагеря. Увидев артиллериста, я подошла к нему, чтобы узнать, как нам ехать. «А вы к кому едете, к мужу?» – спросил он. – «Нет, к отцу», – ответила я. – «А кто ваш отец?» – спросил он. Я сказала. «Так, значит, вы Таня Знамеровская? Я вас помню маленькой в Конотопе^[90], а теперь вы так выросли, что вас не узнать». Оказалось, что это был командир батареи папиного бывшего полка. Мы разговорились и вспомнили Батурин. К нам подошел еще один военный, тоже артиллерист из Конотопа, который сразу меня не узнал. Они подробно рассказали мне, как ехать пароходом и где вылезать.

19 июня. Мы собрались уже ехать на пароходную пристань, как вдруг я вижу, идет папа. Я обрадовалась и бросилась его целовать. Он сказал, что мы поедем не пароходом, а поездом, и вечером, а пока пойдем в город.

Вот я снова в Киеве, с которым у меня связано так много хороших воспоминаний раннего детства. Четыре года я не была в Киеве, и теперь, идя по Крещатику, я думала, какая я тогда была маленькая, когда ходила в балетную студию. Теперь многое изменилось, нет Маргариты Григорьевны^[91] в Киеве, и дома, и улицы будто не те, тогда они казались много больше, а теперь, после Москвы и Ленинграда, все кажется меньше, но зато еще более уютным, своеобразно милым. В зелени цветущих больших каштанов и деревьев белой акации тонет Киев. Воздух напоен ароматами цветов. Стройными рядами высоко тянутся по бульвару тополя, а улицы то поднимаются в гору, то опускаются вниз, и кажется, будто дома висят в воздухе. Золотые купола старинных церквей ослепительно блестят на солнце.

Мы зашли в кафе, потом походили по магазинам, купив, что нужно, зашли в Купеческий сад^[92]. По-прежнему в саду цвели цветы; те же дорожки, усыпанные желтым песком, по которым я часто бегала, когда здесь бывала с мамой в детстве. Только ресторан сгорел, и на этом месте стоит новый павильон. Когда зашли в бывший Царский сад^[93], там все было запущено и похоже на старый парк. Все легли спать на траву, а я пошла к обрыву и, сев на крутом берегу Днепра, смотрела на далекие просторы украинских степей, и в голове моей проносились вереницы воспоминаний. Внизу раскинулся Подол, где жила наша няня Анюта^[94]. Высоко была видна Владимирская горка, а кругом расстилался чудесный вид. И я не могла насмотреться на украинские просторы. Мне казалось, что я не уезжала отсюда, что все, что было, – только сон. День был жаркий, ослепительно играло солнце в бегущих струях Днепра и заливало светом парк, сверкало бликами в листве высоких деревьев. Но жара здесь не чувствовалась, от воды шла приятная прохлада, и было хорошо сидеть одной. Только в глубине была все та же боль и на глаза невольно готовы были выступить слезы.

21 июня. Под вечер мы выехали из Киева и ехали до Борисполя^[95], где нас ждали лошади. Было около 7 часов вечера, солнце клонилось к западу, и в вечернем воздухе был разлит покой, когда мы вышли из вагона на станции. Сев в экипаж, мы поехали. Гулко стучали копыта лошадей по проселочной дороге. Перед нами раскинулась широкая степь, и дышалось легко. В догорающих лучах заката волновалась и золотилась рожь. Медленно угасало солнце, бросая красновато-розовые тени, скользящие по полю.

В 10 часов мы остановились на отдых в селе Старом^[96]. В белой, чистой хатке мы выпили молока с вкусным черным хлебом и поехали дальше.

Была темная украинская ночь. Яркий серп месяца горел в небе, и крупные звезды, рассыпанные по небу, мелькая, искрились. По бокам дороги попадались трясины, где концерт лягушек звенел различными звуками. Где-то далеко и близко жалобно стонали болотные бычки^[97], вдали что-то аукало, и болотные голоса наполняли насторожившуюся душу чувством чего-то таинственного, ожиданием чего-то необычного. Все ниже склонялся серп месяца, становясь багровым; он туманно отражался в темной воде болота. Низко склоняли свои пушистые черные ветви деревья, и набегающий ветерок чуть слышно о чем-то шептал в камышах. Весь воздух был пронизан сыростью и запахом болотных трав. Все громче раздавался неугомонный, полный своеобразной прелести и таинственности хор лягушек в ночной тишине, будто они кому-то жаловались в своей безысходной тоске, и водяные бычки громко стонали о своей доле. Как сказочно прекрасен был мир в этот поздний час! Кругом все было непохоже на действительность. Казалось все спутанным, неясным, недосказанным, как во сне, и напоминало сказку. В памяти невольно всплыли украинские поверья, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя^[98].

Но вот месяц спрятался за набежавшее облако, и только мутное пятно осталось от него; он все ниже склонялся к самому горизонту и незаметно угас совсем. В темном небе ярче разгорались звезды, вспыхивая золотыми хороводами и маня в неведомые, бесконечные миры. Мы несколько раз теряли дорогу во мраке ночи, и папа вставал с экипажа, чтобы ее найти. Постепенно утихали болотные голоса, и наконец мы въехали в спящее село. Ни шороха, ни звука не было слышно, и только, когда проезжали по пустынной улице, из ворот выскакивали собаки, оглашая громким лаем уснувшую улицу. Лишь в одной хате светился огонек, маня нас к себе. В этой хатке нас ждали мама и Боря. Громким радостным лаем нас встретил Пушок во дворе. На столе ждал горячий самовар, мамины пирожки, булочки, молоко, яйца, ягоды. Накушавшись, мы, усталые с дороги, пошли спать в клуню на свежее сено.