Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон

Белозерского тут же унесло в аналогии, метафоры, размышления и прочий сор. Хотя до него донесли простую буквальную мудрость.

Громов усмехнулся и крепче прижался к жене.

– Это безобразный сарказм, – заметила Вера. – Главный подрядчик реконструкции клиники становится первым пациентом.

Они уже с полчаса стояли у постели Матвея Макаровича. Точнее, они считали, что стояли у постели Матвея Макаровича. На самом деле Матвей Макарович стоял, облокотившись о спинку той самой койки, на которой всё так же таращил глаза тот Матвей Макарович.

Вера Игнатьевна произвела все положенные физикальные обследования.

– Он моргает, – доложил Белозерский. Чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Разумеется, он моргает. Иначе бы склера высохла.

– Редко, но моргает.

– Тоже мне, открытие. Поразительная наблюдательность! – съязвила Вера.

– Но ты тоже… Вы! Вы, знаете ли, тоже, госпожа профессор! Вы чего же всё стоите столбом да глядите молча?

– Я думаю.

– А-а-а! – ехидно протянул Белозерский.

Снова помолчали. Матвей Макарович с интересом разглядывал эту парочку, считавшую, что они наедине. Моргающее тело они явно в расчёт не принимали.

– Вы… Ты тогда… Когда ты меня выгнала… Мы с тех пор…

Вера не сводила взгляда с лица Матвея Макаровича. Ответила механически:

– Я не выгоняла. Я попросила тебя уйти.

Белозерский кивнул. Неудовлетворённо, но кивнул.

– Ого-го тут у вас, ребятки, вишь чего! Интересно! – Матвей Макарович, несущий вахту у спинки кровати, с любопытством смотрел на них. И совсем не смотрел на моргающее тело в постели.

– Но ты же с ним… С этим…

– У «этого» есть имя! – перебила Вера. – Илья Владимирович Покровский. Вы не злой подросток, чтобы не придерживаться приличествующих взрослому человеку этикетных правил и норм.

– Это ты-то про этикетные нормы?! Хорошо! Вы же с господином Покровским?..

– Есть! – торжествующе огласила Вера Игнатьевна.

Александр Николаевич и Матвей Макарович вздрогнули от неожиданности.

Профессор встала и прошлась по свежеотремонтированной палате, где всё было обустроено по уму.

– Он мыслит!

– Так, ёлки-зелёные, Ваша светлость! Разумеется, мыслю. Я башковитый, – саркастично вставил Матвей Макарович.

– Cogito, ergo sum. Я мыслю, следовательно, существую. Замечательно. Чем нам поможет Декарт?

Александру Николаевичу вновь не удалось вызвать княгиню на откровенный разговор об интересующем его предмете. Ну что же, ординатор в клинике – всегда ординатор в клинике. Для остального лови момент.

– Правильный перевод: я сомневаюсь, значит, я есть. К тому же, задолго до Декарта Блаженный Августин сказал: «Если я ошибаюсь, я существую. Ибо кто не существует, тот не может и обманываться».

– Так что там с господином Покровским, Ваша светлость? – хулигански перебил Веру Матвей Макарович. Всё равно его никто не слышит. Когда ещё такое себе позволишь?! Любопытство разбирало.

Вера Игнатьевна, бороздящая палату, резко остановилась, оглянулась. Встряхнула головой. Посмотрела на Белозерского:

– Я не развлекалась с господином Покровским в том смысле, который так интересует тебя. Сосредоточься на других твоих желаниях. Ты хотел трепанацию и операцию на мозге? Ты её получил. Завтра мы оперируем пациента Громова.

– Какого дьявола?! – возмутился Матвей Макарович.

– Ты же была против, – удивился Александр Николаевич.

Вера Игнатьевна выразительно кивнула на того неподвижного Матвея Макаровича, лишь изредка моргавшего на койке.

– Вы, ординатор Белозерский, не проморгали ли один небезынтересный факт? Обстоятельства изменились.

– Но всё правое полушарие…

– Значит, ты живёшь мечтами и воображением? Или ты живёшь только мечтами и воображением? – ядовито метнула в него Вера. – Вот! – серьёзно указала она на койку. – Вот – дело! Конкретное дело.

Вера Игнатьевна направилась к выходу из палаты. Белозерский торопливо засеменил за ней. Матвей Макарович поглядел на того (он никак не мог придумать, как бы обозначить себя, если теперь у него вроде как совершеннейшее раздвоение, которого он, впрочем, не чувствует; он не понимает того, как тело, потому как он сам есть и тело, и дух; но отчего-то именно того все воспринимают как Матвея Макаровича Громова, а его самоё никто не видит и не слышит), затем сделал несколько шагов, прислушался. Тихо. Никакого состава не слыхать. Значит, можно недалеко отойти.

– Погодите, ядрён батон, лезть ко мне в голову, будто в ящик с инструментами. Хрясь ножом по башке – и в мертвецкую?! Ну уж хрен вам!

Матвей Макарович решительно рванул за докторами.

В сестринской – тоже нарядной, свеженькой, как и вся клиника после реконструкции, – Матрёна Ивановна поила чаем Алёну Степановну. Георгий сидел здесь же, под столом потирая культи: ныли немилосердно.

– Что с ним такое, Матрёна Ивановна? Почему? Матвей-то здоровый, каких поискать!

– Это по-разному бывает, милая, – приговаривала Матрёна. – Жив-здоров человек. А через мгновение: если не мёртв, так калека! Неизвестно ещё, что хуже.

Георгий исподтишка бросил на Матрёну хмурый взгляд. Она виновато улыбнулась. Да что ж это, действительно! Тут жена Громова, а она про калеку, что хуже мертвеца! Успокоила, нечего сказать! Это всё переутомление с этими новыми делами. Столько всего, голова кругом! А персонала и прежде не хватало, теперь куда уж! Ещё и девчонку эту – Бельцеву – Вера навесила. Ладно, девчонка сообразительная, некапризная. Надо срочно исправлять ситуацию, у жены Матвея Макаровича лицо перекосилось.

– Так бывает и наоборот. Вот только всё плохо было, хуже некуда, а глядишь – уже и хорошо, так что лучше и не бывает! – протараторила Матрёна. – Молиться надо! Молиться и…

В сестринскую вошла Вера Игнатьевна со своим неотлучным щенком Белозерским, и Матрёне Ивановне полегчало.

– Вот и Вера Игнатьевна пришла. Вот они доктора, а она и вовсе профессор. Сейчас всё тебе разъяснят!

– Ваш муж – человек с воображением? – спросила Вера Игнатьевна, ничего не разъясняя и отмахнувшись от Матрёны.

Алёна Степановна смотрела на Веру Игнатьевну, как на жирафа. Княгиня Данзайр уже сменила женское платье на мужской костюм. Алёне Степановне это было непривычно, в отличие от персонала клиники. Вера, приняв оторопь супруги пациента за непонимание, чуть нахмурилась с досады и расшифровала:

– Матвей Макарович мечтал о чём-то? Мост хрустальный, всеобщее благо, в Америку под парусами? В молодости. «Построим дом, заведём детишек и кур!»

– Чего мечтать-то? – с опаской косясь на брюки и мужские ботинки, сказала Алёна Степановна. – В Америке он был. Без парусов. На пароходе. Дом любой посчитать и справить мог. А мост хрустальный зачем? Не из дурачков он у меня. Как денег заработал, так и построил дом.

– Странности у него какие-то есть?

– Какие странности, господь с вами! У нас жизнь самая обыкновенная. Я вот во Францию, в Ниццу хотела. Вот, как раз… Но то моя странность, не его. Он говорил, что в Крыму так же. Он был самый обыкновенный человек.

– И что плохого в обыкновенности? – буркнул Матвей Макарович, пристроившийся рядом с Георгием.

– Да-да, самые обыкновенные счастливые люди. Это необыкновенно прекрасно! Но вспомните, это важно. Что такого «обыкновенного» есть в вашем супруге, к чему вы, возможно, уже привыкли, потому что давно вместе, но что вас в нём поражало некогда?

Алёна Степановна поняла, что по какой-то причине это необыкновенно важно для этой женщины, одетой как мужчина, чтобы сообразить, что случилось с её ненаглядным Матвеем. Даже сам Матвей вдруг призадумался. Он-то тоже к себе давно привык.

– Я же шестизначные числа в уме могу умножать-делить. Строительные объёмы без бумажек пересчитываю. И вообще, всё, что касается… Уж скольких архитекторов с университетскими дипломами на ошибках в тангенсах-котангенсах ловил! Я промолчу про электротехнику. И другую всякую технику.

– Он считал без счётов, сразу результат выдавал! – обрадованно доложила Алёна Степановна. Вспомнив, что действительно давно к этому привыкла, а по молодости неустанно восхищалась. – И любую фигуру, цепь свою техническую, всё что угодно – от руки рисует, без линеек и циркулей.

– Тексты?

– Что «тексты»? – не сообразила Алёна Степановна, чего от неё хочет женщина в брюках. Это ж та самая главная, о которой рассказывал Матвей! С восторгом рассказывал, хотя про баб в штанах всегда плевался.

– Хорошо помнил прочитанное?

– Если что прочтёт или услышит – навсегда.

– Но не мечтал? Стихов не писал?

– Стихов?! Матвей? Да вы что!

Алёна Степановна всхлипнула и уткнулась Матрёне в грудь.

– Вера Игнатьевна! Какие тут сейчас, право, стихи! – с укоризной прошипела Матрёна, нянча супругу Громова.

– Ясно! – отчеканила Вера и вышла из сестринской. За ней хвостом Белозерский.

Матвей Макарович, с сожалением глянув на жену, поволокся за докторами:

– Эй, умники! Если условия задачки выкатываете – выкатывайте все! Я решу. Задачка – не загадка. Решение – не фокус-покус, а дельный расчёт.

Иван Ильич едва присел, когда на задний двор вышли Вера Игнатьевна и Белозерский. Матвей Макарович тоже явился, но его явления Иван Ильич, понятное дело, не узрел. Зато заметил, что княгиня сама скоренько прикурила, дабы не дать мальчишке за ней поухаживать мужским манером.

– Галль считал, что мозг работает как единый орган, и если что-то вышло из строя – всей конструкции каюк. Но эта теория была отвергнута, когда Вернике предположил: за речь отвечает левое полушарие.

Александр Николаевич подскочил на месте, как жеребец, которому на одно место клеймо внезапно поставили:

– В тысячу восемьсот семьдесят третьем году он доказал это на пациенте, перенесшем инсульт!

Вера, отмахнувшись от Белозерского, тем не менее согласно кивнула. Иван Ильич и Матвей Макарович внимательно следили за княгиней и ординатором. Признаться, врачи сейчас не замечали и Ивана Ильича.

– Не просто предположил, а пошёл в предположениях дальше. Но вот последующие предположения доказать не смог, – Вера глубоко затянулась, выдохнула горький дым. Матвей Макарович помахал ладошкой. Он сам курил, но ему хотелось видеть Веру Игнатьевну. Она обратила внимание на причудливые движения дыма. – Погода, что ли, меняется?

– В Питере-то? – вставил Иван Ильич, тоже отметивший эдакий кунштюк с дымом, но лишь пожавший плечами. – Тут она всегда чудит.

– Так вот: речь, счёт, анализ, логика, житейская надёжность – это левое полушарие. Нашему замечательному Матвею Макаровичу Громову никогда и не нужно было правое. Он запросто обходился исключительно и только левым.

– Так что же сейчас произошло, – воскликнул Белозерский, – если до того без нужды было?

– А сейчас никакой загадочной нейрофизиологии, которой бредит наш славный Порудоминский. Включилась простая физика. Механика. Санитарная техника, если угодно. Опухоль проросла основание черепа, питающие сосуды, ствол. Вот двигательные функции и нарушились. Но он ещё мыслит. Пока ты наблюдал за тем, с какой частотой он моргает, я следила за выражением глаз: он мыслит. Он хочет до нас что-то донести! Он пытается с нами поговорить!

– Вот тоже мне озарение! – недовольно буркнул Матвей Макарович. – Пытаюсь донести, что не надо мне в башке ножом орудовать.

– А если мы ошибаемся, и его свалило по другой причине?

– Следовательно, мы существуем, – усмехнулась Вера. – Чем даём шанс на полноценное существование нашему замечательному Матвею Макаровичу! – Вера Игнатьевна указала папиросой в сторону палат.

Матвей Макарович внимательно посмотрел на папиросу:

– Не там я! Здесь я, черти! Иван Ильич, хоть ты скажи, о чём они, а?!

Вера, внезапно отшвырнув папиросу, рванула обратно в клинику. Белозерский, понятно, за ней. Иван Ильич пожал плечами:

– Кто их, холер, поймёт, о чём они балаболят?

Вера Игнатьевна приняла решение. Прежде, когда опухоль была видна только на рентгеновском снимке, а Матвей Макарович был внешне здоров, именно Александр Николаевич желал оперировать славного бригадира Громова. Теперь ординатор Белозерский испугался. Но главой клиники был не он.

Первое рабочее совещание после официального открытия «Общины Св. Георгия» проводила профессор Вера Игнатьевна Данзайр. Присутствовали все.

– Проблему с персоналом будем решать. Необходимо расширение штата. Насколько – поймём через месяц-другой работы в новом режиме. С сегодняшнего дня клиника осуществляет медицинскую помощь в полном объёме. Господа Нилов и Порудоминский вполне способны выезжать по вызовам. Дмитрий Петрович Концевич дежурит по приёму. На завтра на утро запланирована операция по удалению опухоли головного мозга. Пациент всем вам отлично известен. Клиническую ситуацию нам доложит… Прошу вас, Александр Николаевич!

Конфуций рекомендовал бояться своих желаний, ибо они имеют свойство исполняться. Речь шла об истинных желаниях или о браваде? Кто знает, что имел в виду Конфуций. Он жил за полтысячи лет до Рождества Христова. А сейчас просвещённый двадцатый век, пусть и самое его начало. Действительно ли желал Александр Николаевич залезть кому-то в черепную коробку или нет, но завтра он будет оперировать человека, к которому успел привязаться. Человека неординарного. Кто знает, исцелит он его или умертвит? Одно Александр Николаевич знал точно: он воистину желал Матвею Макаровичу подняться на ноги, не утратив при этом всего спектра неординарности.

– Ординатор Белозерский! – окликнула Вера Игнатьевна. – Вы куда так провалились, что моргать забыли? Докладывайте!

Рабочее совещание шло своим чередом. Последней отчиталась новоявленная старшая операционная сестра милосердия Анна Львовна Протасова.

– Операционные укомплектованы всем необходимым и готовы к работе.

– Матрёна Ивановна?

– Всё хорошо. Пока. Поживём – увидим! – сухо подытожила главная сестра.

– Есть вопросы, коллеги?

– Вера Игнатьевна, вы уверены, что операцию на мозге стоит производить столь скоро? – выступил Кравченко. Хотя прежде такие вопросы не обсуждались в присутствии среднего персонала. Но Вера Игнатьевна сама определила новый порядок: кроме особо оговорённых случаев, клинические ситуации будут обсуждаться в присутствии сестёр милосердия. Пусть учатся. Тут не закрытое кастовое сообщество. Если же именно оно: не будем плодить кастовость внутри каст. И так чёрт ногу сломит!

– Я не уверена, что её стоит откладывать до завтрашнего утра, Владимир Сергеевич, – Вера ответила корректно, но холодно.

– Возможно, стоит привлечь для консультации…

Вера перебила его, на сей раз, увы, горячо:

– Кого-нибудь более осведомлённого в вопросах нейрохирургии? Кого-нибудь более осведомлённого, нежели я, выполнявшая полостные операции на поле боя? Нежели я, чей архив, в том числе нейрохирургический, ничуть не менее обширен, чем японский, хотя и не так известен? – Вера чуть понизила тон, увидав, как задрожала Ася.

Интересно, из-за чего? Профессор повысил голос? Но это клиника. Здесь такое сплошь и рядом, рутина. Хохлов и не так из себя выходил, и ничего, никто не дрожал, как мышь. Господи, как же Ася бесит Веру! Это нехорошо, нехорошо. И бесит-то непонятно с чего. Хирург, конечно, должен доверять ощущениям, но это всего лишь женская неприязнь. Слава богу, Вера Игнатьевна умеет анализировать себя. Да, эта мелкокалиберная глупая девчонка всего лишь вызывает у неё именно женскую неприязнь, как это ни прискорбно. Добро бы она просто ревновала её к Сашке, но нет! То, что Ася интересна такому человеку, как Владимир Сергеевич, – вот что возмущало Веру. И её возмущение переносилось и на него. Вот это было плохо. Надо владеть собой. Всегда. Всегда и во всём отдавать себе отчёт. Во всяком случае, когда ты в сознании.

– Возможно, Владимир Сергеевич, моя рука не так быстра, как рука Пирогова, – Вера взяла чуть шутливую ноту, – но Вильям Мортон избавил нас от необходимости работать исключительно на скорость. Избавил нас от необходимости сортировать организмы на способных перенести болевой шок и неспособных.

Ординаторы заулыбались. Грубоватая хирургическая истина немного снизила напряжение, возникшее из-за того, что Вера Игнатьевна и Владимир Сергеевич обговаривали тактику ведения пациента вне консилиума, на общем собрании в присутствии среднего персонала.

– Я ни в коем случае не ставил под сомнение вашу хирургическую квалификацию, Вера Игнатьевна.

– Тогда кого вы хотели привлечь? Кого-то более осведомлённого в вопросах мозга? Интересно кого? Единственный из актуальных современников, не считая вашей покорной слуги, кто не боялся оперировать мозг, был Николай Васильевич Склифосовский. Но он умер два года тому назад, вот незадача. Так кого привлекать, Владимир Сергеевич? – последнее профессор сказала печально. – Я бы сама с радостью привлекла, да некого. Вся ответственность на мне.

– Вера Игнатьевна, я всего лишь…

Вера встала – и все встали – подошла к своему доброму другу, восстановлению которого в правах она способствовала, лично обратившись к государю. (Что от Владимира Сергеевича тщательно скрывала.) А теперь, внезапно, так неудачно выступила в присутствии всего коллектива. Где светлых умов раз-два и обчёлся… Фу, и это тоже высокомерие лютое!

Вера Игнатьевна взяла доктора Кравченко за руку, посмотрела ему в глаза с благодарностью:

– Вы всего лишь хотите меня подстраховать. Я понимаю ваше желание, Владимир Сергеевич. И благодарна вам за заботу. Но не надо обо мне заботиться. Я бы не взяла на себя руководство клиникой, если бы не была готова отвечать за каждое своё решение. За каждое! И за всё.

Владимир Сергеевич кивнул. С достоинством. Без позы.

– А чего все как на параде? – Вера оглядела присутствующих в кабинете. Вернулась на место. Села. И все сели.

– Не надо вот этого! Не всегда стоит вскакивать, если профессор встал. Или если дама встала.

– А если дама-профессор? – сделал нарочито большие глаза Порудоминский.

Вера улыбнулась первой.

– Не буду с вами спорить, это действительно непривычно. Но только пока, только пока. Готовьтесь, господа! Скоро мы вас потесним. Я планирую нанять на работу женщин-врачей. И последнее: все сегодня – кроме дежурного персонала, разумеется, – приглашены в ресторан. Я была против шумного празднования, я считала, что торжественной церемонии открытия более чем достаточно. Но Николай Александрович Белозерский настоял. Собственно, он прав. Подобный обед – не просто гулянка, а возможность привлечения новых меценатов и акционеров. Потенциальных кандидатов он и пригласит. Так что… Не знаю. Не делайте незнакомцам козьи морды. Оденьтесь прилично. Соответственно случаю. Я сама прибуду в положенном даме наряде и не буду возражать вашим ванькам-встанькам при любом моём подъёме.

Вера поднялась. Все поднялись.

Ей ужасно захотелось расхохотаться, но для этого надо было выскочить из кабинета, пролететь коридорами на задний двор, перебежать и его, и позволить себе отсмеяться уже во владениях Ивана Ильича. Сейчас она не могла себе этого позволить и потому очень серьёзно надула щёки.

Может, прав Хохлов? Рано ей клиникой руководить? Больно горяча?

Неужто, чтобы чем-то руководить, непременно надо остыть. Тогда лучшие руководители известно где. Хладные, дальше некуда. Жить уже не торопятся, чувствовать тоже не спешат.

Глава VI

Владимир Сергеевич курил на заднем дворе. Вышел Концевич, присоединился к Владимиру Сергеевичу. Тот не возражал. Некоторое время курили молча, глядя как Иван Ильич и Георгий занимаются по хозяйству, причём «начальник живой тяги» нещадно донимает нового санитара по сущим пустякам, а тот только зубами скрипит.

– Эк вас княгиня! – наконец слегка саркастично изрёк Концевич.

– Была совершенно права, – равнодушно откликнулся Владимир Сергеевич. – Она не маленькая девочка, а руководитель клиники. В нашей культуре принято опекать и оберегать женщин. Право слово, ничего дурного в этом нет. Но пришло время всем уяснить разницу между поданным манто, своевременно открытой дверью и равенством в принятии решений и должностей. Что, впрочем, не помешает вовремя подать манто.

– В особенности если никакого манто, признаться, и нет! – Концевич указал подбородком на выскочившую во двор Марину Бельцеву. – А есть, к примеру, тяжёлая корзина.

У младшей сестры милосердия в руках действительно была корзина, судя по всему, тяжёлая. Она проследовала с ней в сторону акушерского блока.

– Вы, господин Кравченко, такой же раб сословностей и условностей, как все прочие. Не ставьте себя выше других. Одно дело в бою: что адмиральское пузо, что матросское – одна требуха лезет. Другое – в миру. Где, признаться, любая баба – от княгини до профурсетки – по требухе тоже неотличимы. Однако манто вам в голову пришло. В такую светлую голову, как ваша.

Кравченко промолчал. Отвесив поклон и усмехнувшись, Концевич зашёл в клинику.

– Я заметил: не любят они друг друга, – вырвалось у Георгия. Невозможно быть в связке с человеком и всё время молчать. – А Вера Игнатьевна на представлении говорила, что этот того продвинул.

– Они тебе что, красна девица с добрым молодцем, чтоб друг друга любить?! – рыкнул Иван Ильич. – Не твоего ума дело, чего там у господ докторов!

– Иван Ильич, что ты до меня пристал, как локоть сбоку! – взорвался Георгий. – Что я тебе сделал, если я тебя знать не знаю?! Пусть бы подрался, да отвязался! – новый санитар сплюнул.

Иван Ильич с готовностью оставил работу. Прищурился. Стал наизготовку.

– На кулачках, значит?

– На кулачках!

Вера Игнатьевна и Матрёна Ивановна шли по коридору.

– Мотя, нам акушерок набрать надо. И врач не помешает, я в Керчь написала, там моя давняя знакомка работает. Ты новенькую сестричку бабичьему делу обучай. Сообразительная, руки способные.

Тут как раз навстречу им та самая новенькая и принеслась, перепуганная:

– Кучер с санитаром драку на дворе затеяли! Я из женского здания шла…

Вера стремительно зашагала на выход. Матрёна, ахнув, прихватила юбки и понеслась следом. Марина Бельцева последовала за ними. Любопытно же! Ей всё нынче было любопытно. Здесь был совсем другой мир. Здесь было куда свободнее и спокойнее, чем в господском доме. Здесь её не считали за неодушевлённый предмет, при котором всё можно и с которым всё можно.

Вера вышла на крыльцо. Иван Ильич и новый санитар мутузились. Это выглядело прекомично. Оба были сильны, разве Георгий в ногах потяжелее, Иван Ильич поманевренней, но санитар был в целом крупнее, так что давил корпусом. Вера еле сдерживала смех. Выскочившая следом во двор Матрёна кружила вокруг мужиков, сцепившихся за грудки. Вера, покачав головой, ринулась промеж сопящих бугаёв. Бельцева застыла в дверном проёме, раскрыв рот. Молниеносным неуловимым движением княгиня вывернула мужикам руки за спины так, что те вынуждены были застыть в низком поклоне аккурат напротив Матрёны.

– Выбирай! – скомандовала княгиня.

– Я?!

– Не из-за меня эти добры молодцы передрались!

«Добры молодцы» кряхтя, пытались вывернуться. Вера Игнатьевна чуть сильнее заломила руки, рявкнув:

– Была команда?!

– Марина, идём, у нас дел невпроворот! – елейным голосом промолвила Матрёна Ивановна и направилась к дверям. Бельцева попятилась не в силах оторвать взора от диковинного зрелища: женщина легко удерживает двух здоровых мужчин. Чудеса, да и только!

– Никаких чудес! – Вера не сочла возможным оставить детское удивление Марины без разъяснения. – «Путь пустой руки»^[29]. Любой может выучиться. При должной степени терпения. Русский кулачный бой при прочих равных бессилен против «пустой руки».

– Выпустите, бога ради, Ваше высокоблагородие! – простонал Георгий.

– Вера Игнатьевна, отпустите, чёрт бы вас побрал! – прокряхтел Иван Ильич.

Вера бросила вопросительный взгляд на Матрёну Ивановну, застывшую на крыльце с видом боярышни, какой её увидел кустарь лаковой миниатюры, творящий по мотивам художника Маковского.

– Ни один предложения не изволил сделать! – отрезала Матрёна и горделивой павой зашла в клинику. Бельцева юркнула за ней, чуть не получив дверью по носу.

Вера отпустила мужиков и расхохоталась. Отсмеявшись, с недоумением посмотрела на соперников, которые оправлялись, пыхтели и утирались. Были в крайней степени недовольны тем, что их баба скрутила, и старались друг на друга не глядеть.

– Что, ни один?!

– А я чего?! – сорвало в нерв Ивана Ильича. – Она ж вся такая важная, куда там ваше дело! Командирша вся из себя! Перед этим ещё задом вертит.

Вера Игнатьевна уставилась на Георгия.

– А он чего?! – раздражённо огрызнулся тот. – Сказал бы прямо! Я почём должен знать, что он меня из-за бабы невзлюбил?! Я привычку имею, Ваше высокоблагородие, с товарищами плечом к плечу. А не… не с интриганами боками тереться!

Такого оскорбления Иван Ильич не в силах был перенести. Он развёл руками, глаза его увлажнились. Дрогнувшим голосом он еле выговорил:

– Ну знаешь! Ты при-при, да не напирай!

Вдруг он взвился весь, как пружина, и бросился на расслабленного противника, толкнул его руками в грудь. Застал, что называется, врасплох. Георгий упал – неудачно упал – нелепо качнулся на земле ванькой-встанькой, штанины задрались, и Ивану Ильичу, собиравшемуся броситься на лежачего санитара, явились деревянные протезы. Вера только головой покачала. Села на крыльцо. Достала портсигар. Сейчас будут представлены акты второй и третий: раскаяние и братание. Здесь русский дух, здесь надрывом пахнет. Здесь на неведомых дорожках Фёдор Михайлович бредёт на курьих ножках^[30].

Минут через пять, после слёз, наматывания соплей на кулак и ожидаемых рукопожатий и объятий, Иван Ильич и Георгий Романович уселись курить рядом с княгиней. От её папирос отказались. Извозчик угостил санитара самокруткой. Как сказать: угостил! Если бы тот отказался от «угощения», Иван Ильич его бы проклял. Таковы особенности русской любви.

– Чего сразу не открылся, шишига безногий?

– А что это меняет, старый чёрт?

– Всё это меняет! Не сильно-то ты и моложе!

– Ничего это не меняет! Сильно, не сильно, а чутка есть. Ничего не меняет, что я без ног. Не сильно-то я и без ног, как видишь. Во всяком случае… – Георгий покосился на княгиню, глаза её смеялись – ну, значит, можно и шуточку отпустить негромко, – во всяком случае, с бабами это ничего не меняет!

– Тьфу! Дурья твоя башка! – сплюнул извозчик и протянул Георгию руку. – Давай по новой: Иван!

– Георгий! – санитар с радостью протянул в ответ увесистую ладонь.

– Тот самый? Держит ангел копиё…

– Бьёт дракона в жопиё!

Пока они хохотали, обнимались и целовались троекратно, Вера Игнатьевна зашла в клинику. Распря была улажена. Хотя, как ни бейся, а инвалида равным не признают. Стал бы Иван Ильич таким добрым, если бы да кабы! Рассмотрел бы так скоро, что Георгий – хороший мужик? Или в нём сострадание, опять же надрывное, заголосило, что он и за бабу сражаться со счетов сбросил? Или индульгенцию себе искал? Вроде и нравится Матрёна, но и жизнь менять охоты нет. Тут ещё дел навалилось с реорганизацией, лошадок много, карет добавилось. Какая уж тут семейная жизнь? А для Моти возможна семейная жизнь? А для Георгия? А для неё самой?! Какого дьявола такие глупости в голову лезут?! Кого-то можно в этом мире назвать совершенно неискалеченным? Или нет таких? Тьфу, сами разберутся! Ты с собой, княгинюшка, разберись, будь так добренька.

– Теперь Матрёшка нам устроит! – ухмыльнулся Иван Ильич.

– Чего устроит?

– Показательную гастроль устроит. Бабы страсть любят, когда за ними по двое сохнут.

– Это если гниды.

– Ты где бабу не гниду видал, а? – Иван Ильич толкнул Георгия плечом.

– Я-то самолично такую не видал. Но рассказывают, что и не гниды бывают. Хотя мне, повторю, не попадались, – Георгий толкнул Ивана Ильича плечом в ответ и подмигнул.

Хорошо, что Вера Игнатьевна их уже не слышала. Она бы сейчас не смогла ответить: гнида она баба или не гнида. И почему она сейчас собирается нарядиться как следует, быть невероятно обворожительной на банкете? Зачем это ей, если она вроде как не придаёт этому особого значения? И так хороша. К тому же она знает, что там будет присутствовать… Но ещё не знает, почему и в каком качестве. Для Сашки Белозерского она в гробу бы видала так наряжаться. А для того? А если сказать: для себя? Кому сказать? Себе? Это, Вера Игнатьевна, и называется самообман, который вы так не терпите в людях. А в себе? В себе терпите? Вы вроде не поклонница Леопольда фон Захер-Мазоха, наряжавшего героинь своей дешёвой порнографии в гуцульские кацабайки и сдабривая их кнутами и канчуками. Во всяком случае, вы, княгинюшка, не та, над которой будут издеваться. И не та, что будет издеваться сама. Вы абсолютно нормальный, неискалеченный человек!

Во главе банкетного стола посадили, само собой, профессора Хохлова. По его правую руку расположилась княгиня Данзайр, по левую – старший Белозерский. За Николаем Александровичем сидел Владимир Сергеевич Кравченко, место рядом с Верой пустовало, она была не столь любопытна, чтобы заглядывать в карточку. Без нужды. Она догадывалась, кто предназначен ей в соседи. Далее все расположились по ранжиру.

Вера Игнатьевна была настолько просто прибрана, что напоминала античную богиню, снизошедшую до пиршества в компании смертных. Николай Александрович изрядно скучал по ней и по возвращении из Берлина ещё не имел чести, удовольствия, счастья, чёрт возьми, и чего там ещё… лицезреть её! Вот только на официальном открытии, считай, увиделись. Теперь ещё банкет. Разве ж это годится?! Особенно не годится любоваться Верой Игнатьевной, когда произносишь речь. Неприлично так коситься, чай, не мальчишка.

– Я уверен: клиника станет лучшей в столице! А то и в обеих! И мы, безусловно, переплюнем одесситов, этих любителей пускать пыль в глаза, с их первой, видите ли, в Российской империи Станцией скорой помощи!^[31]

В залу вошёл тот, кого Вера так опасалась и так ждала. Собственно, всё отгорело (это правда!), и никакого интереса он у неё не вызывал (не врать себе!), разве только игра (а как быть с тем, что ты слишком азартна и никогда не играешь? I^[32]). Останови внутренний монолог, потому что вошедший пялится на тебя, а ты пялишься на него. Это крайне неприлично как минимум в тот момент, когда Николай Александрович, неприлично же пялясь на тебя, произносит приличествующую речь.

– А вот и Илья Владимирович, – старший Белозерский приметил вошедшего, со всем почтением дожидавшегося окончания здравицы. – Милости прошу к нашему шалашу! Рад, рад!

Покровский и старший Белозерский крепко пожали друг другу руки, приобнялись, хотя Николай Александрович и держал наполненный бокал на отлёте. Движения их были опытны, выверены, они были статны и ловки. Помимо воли княгиня залюбовалась короткой интермедией.

– Господа!.. Дамы и господа! Позвольте отрекомендовать обществу Илью Владимировича Покровского! Человека не только богатого, но и щедрого. Не только мудрого, но и великодушного. Господин Покровский изъявил горячее желание пользовать своих фабричных в больнице «Община Святого Георгия» и уже приобрёл, как выразились бы заокеанские коллеги-капиталисты, корпоративную страховку. Но это ещё не всё. Я пригласил Илью Владимировича стать акционером нашего предприятия и совершенно не удивлён тем, что этот дальновидный человечище принял моё приглашение. Прошу любить и жаловать!