Рваные судьбы

Ей очень хотелось хотя бы примерить это пальто, изумрудная ткань просто завораживала девушку. А эти громадные круглые пуговицы! Какое же оно, должно быть, модное! Но Шура не смела даже помыслить о такой дерзкой просьбе. Ей казалось, что она сделает что-то не так, или, примеряя пальто, нечаянно его испортит. А вдруг оно ей будет не к лицу? Хотя, разве такая вещь может быть хоть кому-то не к лицу?! Шура живо представила себя в этом шикарном пальто… и в своих галошах, и тут же усмехнулась возникшей нелепой картинке. Да, дело не только в этом пальто. К нему надо и всё остальное. И эту серую пушистую шапочку, и изящные чёрные ботиночки на шнуровке, и даже эти серые перчатки в тон шапочки.

Шура горько улыбнулась своим мыслям и вздохнула.

– Ну, ладно, до вечера, – сказала Людмила и вышла.

– До вечера, – крикнула в ответ Шура.

Может, и хорошо, что мать не отпустила её днём гулять. Ведь как нелепо она, должно быть, смотрится рядом с такой разодетой подругой, в своих штопаных серых чулках и галошах, в чёрном грубом пальто и сером платке. Нелепо и убого. Шура страдала от своей бедности. И стеснялась сама себя. Раньше она об этом как-то не задумывалась, но теперь, увидев, как бывает по-другому, она ощутила всю убогость их существования. Ей стало ужасно обидно. И захотелось плакать.

Шура оставила веник и присела возле матери, положила голову ей на колени. Лиза отложила шитьё в сторону.

– Что случилось, Шурочка?

Голос её сейчас звучал как никогда мягко. И это ещё сильнее подействовало на Шуру, она вдруг залилась слезами. В голове проносились самые разные мысли, обрывки воспоминаний: их бедность, постоянное недоедание; штопаные чулки и выношенные годами вещи; их с матерью нелёгкие походы по сёлам; её сёстры, угнанные в Германию; погибший любимый. Шура вспоминала счастливые времена до войны, когда все были живы и здоровы; вспоминала, как они с сёстрами веселились и радовались жизни, гуляли и пели; как любили они друг друга с Женей, как счастливы были вместе, как мечтали о женитьбе и о будущем. Всё казалось таким надёжным и стабильным тогда.

И что сейчас? Где всё это счастье? Куда подевалось?

Шура плакала, зарывшись лицом в подол матери. Лиза гладила дочь по волосам и приговаривала:

– Поплачь, поплачь, родная, душе легче будет. Нельзя всё в себе держать. Поплачь.

– Мама, почему так в жизни? – говорила Шура, всхлипывая. – У кого-то есть всё, а у кого-то ничего.

– О чём это ты?

– У Людмилы такие красивые вещи…

– Ах, вон оно что… – протянула Лиза. – Ну, так разве это самое главное в жизни?

– А разве нет? – обиженно спросила Шура. – Разве вам не хотелось бы красиво одеваться?

– Согласна, мы одеваемся не по моде, – горько улыбнулась Лиза.

– Да уж, – поддакнула Шура.

– Но это не главное, говорю тебе, – Лиза ласково улыбнулась дочери. – Наша одежда опрятная, всегда чистая и вовремя починенная. Вот это важно. А самое главное в жизни для женщины – это мужа найти, семью создать да детей нарожать. Вот главное предназначение наше. Баба, которую не любили хоть раз в жизни, которую не взяли замуж и не обрюхатили – неполноценная баба. А в таком деле никакие тряпки помочь не смогут, потому как не на кофточки и платья смотрят парни, а на то, что под ними спрятано. Так-то. А то ведь ещё как бывает. Вроде, и красавица девка, и одета как на картинке, а мужика нет. Так что, как говорят, не в красоте счастье…

9.

Людмила вышла на Широкую улицу, затем к реке, и пошла вдоль берега, а там полчаса – и магазин, в котором работала мать. Людмила шла не спеша, наслаждаясь тёплой солнечной погодой, улыбаясь встречающимся прохожим, и совсем позабыв об осторожности.

Навстречу проехала машина с немецкими солдатами. Затем вторая. Молодые солдаты засвистели, заулюлюкали вслед молодой девушке. Людмила зарумянилась. Она оглянулась и не заметила приближающуюся третью машину. Водитель посигналил. Людмила встрепенулась, испуганно отпрыгнула в сторону. Из машины выглянул немецкий офицер с нашивками «СС» на погонах, с перекошенным ненавистью лицом, и, чертыхаясь на своём немецком, встретился глазами с перепуганной Людмилой. У неё похолодело внутри.

Всё произошло в доли секунды. Машина уже практически проехала мимо, оставляя побледневшую девушку позади. Но тут в последний момент эсесовец выхватил пистолет и выстрелил. Людмила упала на обочину, а машина с чертыхающимися немцами унеслась прочь.

Следом ехала ещё одна машина с солдатами. Она остановилась, несколько человек спрыгнули из кузова на землю и подошли к лежащей на земле девушке. Вокруг уже начали собираться люди, охали и качали головами, а Людмила лежала на спине, и из широко раскрытых от ужаса глаз струились слёзы. Последнее, что она услышала, были немецкие голоса:

– Молодая фройляйн в крови. Кто стрелял?

– Это наши офицеры. Они обогнали нас минуту назад.

– Грузите её в машину. Скорее. Может, ещё успеем…

Двое молодых солдат подняли Людмилу, которая была уже без сознания, и погрузили в кузов к солдатам. Машина тронулась, оставив собравшихся людей в недоумении.

10.

Шура закончила уборку, помогла матери по дому и, как договаривались, пришла к шести часам к Людмиле. Дома были только её младшие сёстры. Где сестра, они не знали. Людмила, как ушла днём из дому, так и не возвращалась. Шура удивилась, потом подумала, что Люда осталась, наверное, в магазине матери помочь, и скоро они вместе придут домой. Она решила дождаться.

Около семи часов в сенях послышался шум открывающейся двери, и Шура встала навстречу подруге. Через секунду дверь в комнату открылась, и вошла тётя Мария, мать девочек. Людмилы с ней не было. Шура от удивления открыла рот.

– А где Люда? – спросила она. – Она разве не с вами?

– Нет, – ответила Мария. – Почему она должна быть со мной?

– Потому что от нас она пошла к вам на работу, ещё днём, – сказала Шура растерянно. – А вечером мы договорились встретиться у вас дома. Вот я и пришла, а Люды нет. Где же она?

– Да, где она?! – повторила Мария, повысив голос и заметно нервничая. – Уже темно и поздно, а её нет дома. Где можно быть? Вот пусть только вернётся, уж получит от меня. Больше шагу из дома не ступит! Что за прогулки могут быть сейчас? Немцы кругом, война!

Мария каждые десять минут смотрела на часы и снова и снова приговаривала:

– Уж я ей задам! Пусть только вернётся. Ох, и получит она у меня!

Но Людмила всё не возвращалась. Напряжение и беспокойство нарастали с каждой минутой. Пробило восемь. Мария не могла больше просто сидеть и ждать. Она снова надела пальто и платок и сказала:

– Надо идти искать её. Она не могла нигде так задержаться. Что-то случилось. Я это чувствую.

– Подождите, я с вами, – сказала Шура, поспешно одеваясь. – Только надо зайти домой, позвать маму. Она нам поможет.

– Хорошо, идём, – ответила Мария.

Они вышли из дому в глухую непроглядную тьму, окутавшую всё вокруг. Лишь светящиеся окна домов скупо освещали улицы. Звёзды тускло блестели на холодном осеннем небе. Их далёкий свет не мог ни согреть, ни сколько-нибудь осветить дорогу. Они мерцали и дрожали, как будто собирались вот-вот погаснуть, словно догоревшие свечи. И тишина вокруг. Только слышались иногда отдалённые звуки – то собака где-то завоет, то глухой стук колёс о рельсы раздастся где-то очень далеко, то дверь скрипнет поблизости. И опять тишина, оглушающее безмолвие ночи.

У Шуры возникло странное ощущение полуяви, полусна, как будто всё, что происходило до этого, ей привиделось. Как будто не было никакой войны, и всё было, как прежде. Немцы, стрельба, взрывы, смерть – всё это приснилось ей в бесконечном страшном сне, а на самом деле всё было мирно и спокойно. И вот сейчас она придёт домой, а там мама, Рая с Верой, ужин на столе, а завтра придёт Женя и заберёт её, молодую жену, в свой дом. Шура ускорила шаг. Она жаждала скорее подтвердить свои надежды, разрушить это непонятное наваждение.

Проходя мимо одного из домов, Шура услышала звуки музыки. Играл патефон, и до ушей девушки донеслась незнакомая мелодия. Совершенно незнакомая, абсолютно чужая. Шура остановилась, чтобы расслышать как следует мотив, и в этот момент дверь дома широко распахнулась, на порог вывалился пьяный солдат в серой форме и с папиросой в зубах. Из распахнутой двери доносились смех, крики и чужая, чудовищно весёлая музыка – немецкая музыка.

Вмиг растаяла пелена забытья. Память вернулась, и реальность больно резанула по нервам. Значит, всё это не привиделось. И немцы, и война, и голод – всё происходит на самом деле, с ними. Шура очнулась. Горькое разочарование постигло её. Она резко остановилась, сердце упало в груди. Стало зябко и холодно. Каждой клеточкой своего тела Шура ощутила тревогу и присутствие врагов кругом. И снова вернулось давящее чувство пустоты и безысходности.

Мария взяла Шуру за руку и приложила палец к губам. Они прошли дом, полный немцев, оставшись незамеченными, и пришли, наконец, к Лизе. Шура объяснила матери, что произошло. Та быстро оделась, набросила на голову тёплый платок и вышла вслед за дочерью.

Мария еле сдерживала слёзы. Лиза понимала волнение и страх соседки, поскольку сама только недавно лишилась двух дочерей, и неизвестно, увидит ли когда-нибудь их снова, или хотя бы узнает о них что-нибудь.

– Не переживай, – сказала она Марии, – мы обязательно найдём твою Людмилу. Или она сама вернётся. Вот увидишь.

Мария смахивала слёзы.

– Дай это бог, – сказала она упавшим голосом. – Только где нам её искать?

– Главное, не опускать руки. Везде будем искать, – решительно сказала Лиза. – Если надо будет, в каждый дом будем заходить и спрашивать; всех соседей на уши поднимем.

Такая решительность и уверенность Лизы немного успокоила Марию и вселила надежду. Женщины пошли по соседям, пока ещё было не очень поздно, и у всех спрашивали о пропавшей девушке. Но, к сожалению, никто ничего не мог сказать.

Час прошёл, может, больше. Женщины обошли уже несколько десятков домов, а так ничего и не узнали. Они шли и разговаривали между собой, забыв о всякой осторожности. Шура пыталась в подробностях вспомнить их с Людой последнюю встречу минувшим днём, припомнить, что именно говорила Людмила, куда она собиралась идти.

Вдруг резкий окрик заставил их остановиться. Прямо перед ними, как из-под земли, выросли двое немцев и наставили на них автоматы.

– Стой! Руки вверх! – сказал один.

Лиза оттолкнула Шуру назад и заслонила её собой.

Немец опять что-то сказал. Шура тихо повторила над самым ухом матери:

– Он спрашивает, куда мы идём.

– Я поняла, что он спрашивает, – вполголоса ответила Лиза. И уже в полный голос сказала на ломаном немецком: – Мы ищем молодую девушку. Она пропала сегодня.

– Уходите домой, – сказал на это второй немец.

Лиза посмотрела на Шуру.

– Он говорит, чтобы мы уходили домой, – перевела Шура.

Лиза отступила, чтобы скорее уйти, и увлекла за собой дочь и Марию. Но тут Мария вырвалась и бросилась к ногам немецких солдат.

– Прошу вас, пропустите. Моя дочь пропала. Я должна её найти.

Немец снова наставил на неё автомат и что-то грубо рявкнул. Шура побледнела и сказала матери:

– Если она не уйдёт, он будет стрелять.

Лиза рванула Марию и силой утащила её в сторону, закрывая ей рот рукой, чтоб та не шумела, и, шипя ей в самое ухо:

– Если ты не успокоишься, они убьют нас всех. Замолчи и пойдём отсюда скорее. Сегодня мы всё равно уже ничего не узнаем. Завтра будем искать, прямо с самого утра.

Мария перестала сопротивляться. Она согласилась расстаться до завтра и поспешила домой в надежде, что Люда уже там, и давно ждёт её. Она бежала и молила бога, чтобы её дочь была дома.

«Вот сейчас я зайду в дом, а Людочка выйдет мне навстречу, – думала Мария. – Я даже ругать её не буду. Лишь бы жива была. Господи, только бы жива…»

Но дома её ждало горькое разочарование. Людмила так и не вернулась.

11.

На следующий день рано утром, едва рассвело, Лиза ушла на рынок. Она хотела купить немного муки для лепёшек, да расспросить людей, может, кто слышал что-нибудь, или видел вчера Людмилу.

Ночью на землю сел густой туман. Лиза шла, как в молоке. Впереди ничего не было видно. Густая белая завеса будто бы расступалась перед Лизой и тут же смыкалась за её спиной. Чтобы выйти к рынку, ей необходимо было карабкаться по крутой горе. Вот и сейчас Лиза уже почти выбралась наверх, как вдруг резко остановилась и отшатнулась. Страшная картина внезапно открылась её взору. На деревьях, росших вдоль тропы, висели казнённые молодые люди, со связанными за спиной руками и с табличками на груди. На табличках было написано по-русски: «партизан». Лиза перекрестилась и пошла дальше, плохо соображая, куда и зачем идёт. Из головы никак не выходило страшное видение: застывшие синие лица с вытаращенными глазами и высунутыми языками; верёвки, врезавшиеся в посиневшие шеи; босые ноги, израненные по пути к месту казни.

На рынке только эта новость и обсуждалась. Как оказалось, не только здесь, но и ещё в нескольких местах были казнены русские партизаны. Всего около десяти человек. Вчера после неудачной вылазки они попались немцам. На рассвете их казнили.

Ещё Лиза узнала, что вчера прибыло немецкое подкрепление, и теперь немцев у них в Осиновке было больше, чем своих. А ещё Лизе удалось узнать, что минувшим днём какой-то эсесовец застрелил девушку прямо посреди улицы. Та, якобы, замешкалась на дороге и чуть не угодили под колёса ехавшей на бешеной скорости машины. Тогда эсесовец выхватил пистолет и выстрелил почти в упор. Лиза поняла, что речь идёт о Людмиле, поскольку девушка, о которой говорили, была в дорогом зелёном пальто.

«Господи, что же делать? – думала Лиза. – Как сказать Марии? Она ведь с ума сойдёт».

А с другой стороны, не сказать – тоже было неправильно. Тем более что та всё равно узнает рано или поздно.

«Но лучше, если позже, – решила Лиза. – Для неё Людмила ещё жива. И вообще, может, это была не она».

Прошла неделя, вторая пошла. Ничего не изменилось. Людмила не возвращалась. Мария выплакала все глаза.

– Ой, Лиза, чувствую я, что больше не увижу свою Людмилочку, – говорила она, – случилось что-то страшное. Я всё не хотела верить. Но я столько уже всего передумала. И, если бы она была жива, то уже давно была бы дома. Не могу поверить, но, наверное, так и есть. Убили где-то мою девочку.

Мария залилась слезами. Лизе было больно видеть страдания женщины. Но что она могла? Продолжать поддерживать ложную надежду она не хотела. Это уже было слишком. Но и рассказать всё, что знала, Лиза тоже не решалась.

– Господи, хоть бы узнать, что с ней случилось, – не унималась Мария. – Сил больше нет никаких. Жду, сама не знаю, чего. Чуда какого-то. А ведь всё и так понятно.

Лиза не могла больше обманывать несчастную женщину.

– Мария, – начала она и запнулась. – Мария, я скажу тебе, что с Людмилой.

– Ты знаешь?! – Мария с надеждой и страхом посмотрела на Лизу. – Так чего же ты молчишь? Почему не говоришь мне? Что с ней?

– Да, знаю… – продолжала Лиза, с трудом выдавливая из себя слова. Нелегко сообщать матери о смерти её дочери. – Уже неделя, как знаю. Всё не решалась тебе сказать…

Она снова запнулась. Мария закрыла рукой рот, чтобы заглушить крик, готовый вырваться из её груди. Лиза отвернулась в окно и уже открыла рот, чтобы сказать всё, что знала, но тут её глаза от удивления полезли на лоб, и она произнесла, сама не веря увиденному:

– Людмила?..

Мария тоже глянула в окно. Лиза не ошиблась, и ей не почудилось. Во двор и правда входила Людмила, живая и невредимая. Мария вскочила со стула и чуть не упала. На ватных ногах она еле побрела навстречу дочери, не помня себя от счастья.

– Людочка, Людмилочка моя, – протягивала она руки к дочери, вошедшей в дом. – Слава богу, ты жива. Лиза, мне вернули мою девочку!

Мария крепко обняла дочь и не отпускала, боясь, что та опять куда-нибудь денется. Она так извелась и настрадалась за эти восемь дней, что никак не могла поверить своему счастью.

– Где же ты была всё это время? – спросила Лиза. – Люди сказали, что тебя… что в тебя немцы стреляли, – неуверенно добавила она. – Или это не с тобой было?

– Да, всё так и было, в меня выстрелил эсесовец. Я упала, было очень больно. И страшно. Я думала, что умираю. А следом ехали немецкие солдаты. Они подобрали меня и отвезли в свой госпиталь, там и выходили. Сказали, что мне повезло. Пуля попала в пуговицу на пальто и срикошетила, прошила мне живот наискось, и чудом не задела никаких органов. В госпитале мне сделали операцию, остановили кровотечение. А потом всю неделю выхаживали меня, и только сегодня отпустили домой. Они – обычные люди, такие же, как мы. Вот офицеры, эсесовцы – те зверьё. Им человека замучить или убить, как стакан воды выпить. Солдаты сами их побаиваются и недолюбливают.

Людмила была ещё бледна, но вполне здорова. На левом боку, чуть пониже рёбер остались две отметины – пуля прошла навылет. А сквозная дырка на пальто и расколотая пуговица остались вечным напоминанием о случившемся.

Как-то раз, через несколько дней Мария сказала Лизе:

– Спасибо, что молчала всю неделю. Знаешь, если бы ты всё рассказала мне тогда сразу, даже не знаю, дожила бы я до этого счастливого дня. Хватило бы мне сил?

– Хватило бы, – тяжело вздохнула Лиза. – Уж поверь мне. Я каждый день засыпаю и просыпаюсь с одной мыслью: «Что сейчас с моими девочками? Где они? Когда я их увижу?». Это невыносимо, это так ужасно. Иной раз я думаю: «Зачем я живу?». Но, наверное, зачем-то я ещё нужна. К тому же у меня осталась Шурочка, и я должна заботиться о ней. Вот поэтому я и говорю, что и у тебя хватило бы сил. Пока не увидишь своими глазами, что человек мёртв – не поверишь; для тебя он продолжает жить. Где-то, может быть, очень далеко, но живёт. Пока жива надежда.

Глава 10.

1.

Зимой бои ужесточились. День и ночь не прекращались автоматные и пулемётные очереди и грохот взрывов. Наши войска подходили всё ближе. Немцы, всё это время хозяйничавшие здесь, словно в своём поместье, сейчас заметушились.

Однажды, в начале весны немцы объявили общую эвакуацию: вывели всех жителей из их домов и погнали пешком на Харьков – по морозу, по холоду. Дали людям всего несколько минут на сборы. Кто что успел ухватить из вещей, с тем и пошли.

Шли долго. Целый день тянулась километровая вереница уставших, замёрзших людей, подгоняемых окриками и выстрелами солдат и полицаев, скакавших на лошадях взад и вперёд вдоль шагающей толпы.

Пришли в Харьков уже к вечеру, наспех поселили людей по домам. А наутро забрали всех молодых и работоспособных – рыть окопы. В их число попала и Шура.

Работа была каторжная: мёрзлую землю приходилось сначала долбить ломом, а потом уже лопатами. Целый день люди топтались по колено в грязи вперемешку со льдом. К концу дня закоченевшие руки и ноги болели до слёз; ныла спина, невозможно было разогнуться. Но самым невыносимым для людей стало то, что отсюда их уже не отпустили к семьям. Их, несколько сотен человек, поселили в бараках, грязных и неотапливаемых. Практически не было условий помыться и постирать, или хотя бы просушить мокрую насквозь одежду. Утром следующего дня приходилось надевать мокрые грязные вещи и так идти на работы.

Свидания с близкими разрешали один раз в неделю – по воскресеньям. Сотни матерей ранним воскресным утром приходили к колючей проволоке, отделявшей их от «заключённых», и ждали, пока тех выведут. Бывало, до самого обеда приходилось ждать.

Когда Лиза в первый раз увидела Шуру, грязную, уставшую, бледную – она не выдержала, расплакалась. Сердце сжималось при мысли о том, в каких условиях находится её дочь. Лиза так хотела обнять свою Шурочку, или хотя бы прикоснуться, но у неё не было такой возможности. По обе стороны от колючей проволоки оставалось свободное пространство шириной в полтора метра, образовывая узкие тоннели, по которым патрулировали полицаи на лошадях. Так что можно было только увидеться и перемолвиться парой слов; но в общем шуме галдящей толпы невозможно было ничего расслышать. Так и стояли они молча напротив друг друга, толкаемые людьми со всех сторон.

Шура очень радовалась воскресным встречам с мамой, но в глубине души она желала лишь одного: поскорее добраться до своего лежака и прилечь, дать отдых ногам и спине. Она упрекала себя за такие малодушные мысли, но ничего не могла с собой поделать: физические страдания были сильнее душевных. Она ничего не ощущала, кроме смертельной усталости, и ничего не хотела – только покоя и отдыха.

Прошёл месяц. С каждым новым свиданием Лиза видела, что её дочь всё больше исхудала и осунулась, на лице застыло выражение усталости и страдания. Мать старалась подбодрить Шуру, просила потерпеть. Ну, не вечно же рыть эти окопы, в самом деле. Хотя и сама понимала: не видно ещё конца и края этой адской работе.

Как-то на очередном свидании Шура сказала:

– Всё, не могу больше. Если останусь здесь ещё хоть один день, помру. Это точно.

Лиза, конечно же, ничего не услышала, но кое-что поняла по губам, а главное, она увидела решимость дочери. К тому же мать знала, что от её взбалмошной Шурки можно ожидать любой выходки. Она страшно заволновалась, сама ещё не зная, отчего.

Она вдруг увидела, что Шура стала подвигаться понемногу влево. Лиза ничего не понимала, она только раскрыла вопрошающе глаза и с мольбой смотрела на дочь. А та решительно двигалась в сторону. И тут Лиза увидела, куда метила Шура. Левее, метрах в пяти от того места, где они стояли, сетка с колючей проволокой провисла. Лиза и охнуть не успела, как Шура, глянув по сторонам, юркнула под сетку и – опрометью в толпу пришедших. Всё случилось настолько быстро, что в общей суматохе люди не сразу сообразили, что произошло. Но тут послышался громкий окрик на немецком языке, и молодой полицай верхом на коне через секунду был уже здесь.

«Как же ты мог увидеть, сволочь?! – подумала Лиза. – Тебя же не было рядом. Ну, всё, если поймают, расстреляют прямо здесь».

Лиза обмерла и не шевелилась, боясь даже глянуть в ту сторону. А полицай наставил пистолет на людей и приказал им расступиться. Он кричал, переводя дуло пистолета с одного человека на другого, время от времени поднимал пистолет вверх и стрелял в воздух, а потом снова направлял на людей. Но толпа не расступалась. Люди медленно подвигались, сходились, словно волны в море, пряча беглянку всё дальше вглубь, и молча глядели в дуло пистолета.

Тогда полицай направил на людей своего коня. Но лошадь тоже его не слушалась: он толкает коня в гриву, бьёт сапогами ему в бока, а конь встаёт на дыбы, ржёт, но на людей не идёт. Это придало людям уверенности, они сомкнули ряды ещё плотнее.

Лиза порадовалась в глубине души, но тут же осеклась. Новая тревога возникла – полицай мог позвать подмогу, и тогда найти Шуру стало бы вопросом пяти минут. И тогда – всё, конец. Но полицай не стал этого делать. Почему? – для Лизы это осталось загадкой. Может, пожалел молодую девчонку. А может, побоялся, что и другие могут последовать примеру Шуры. В общем, так или иначе, он не стал продолжать преследование, не стал и помощь звать. Просто объявил, что свидание окончено. Заключённых увели обратно в бараки.

Люди за колючей проволокой стали расходиться. Лиза осматривалась по сторонам, стараясь в расступающейся толпе увидеть дочь. Она вглядывалась в проходящих мимо людей – может, узнает знакомые черты. Но Шуры и близко не было.

Лиза вернулась на квартиру. Остаток дня она провела в страшном волнении. Где Шура? Что с ней? А если её всё-таки схватили?

Четыре часа дня. Начался комендантский час. Где же Шура? Хоть бы теперь не появлялась на улице. Лиза знала, что за нарушение режима комендантского часа неминуемо грозил расстрел.

Семь часов. Лиза вся извелась в ожидании. Она не находила себе места. Всматривалась в темноту ночи за окном, прислушивалась к каждому шороху. Ругала дочь за её безрассудный поступок, и тут же молила бога, чтобы та вернулась цела и невредима.

Наконец, около восьми вечера Лиза услышала какой-то звук за окном, как будто кто-то слегка постукивал в стекло. Лиза раздвинула занавески и прильнула к окну. Она напрягала глаза, пытаясь хоть что-то рассмотреть в темноте. И вдруг увидела родное лицо, выглядывающее из-за ближайшего дерева.

Лиза помчалась к двери, чтобы впустить дочь. Радость, счастье, облегчение потоком хлынули на неё, затопили душу. Лиза тихонько открыла входную дверь, и Шура неслышно молнией пронеслась в их комнату. Лиза осторожно прикрыла за дочерью дверь, озираясь по сторонам и судорожно пытаясь придумать какую-нибудь отговорку на вопрос «почему она здесь?», если вдруг её сейчас застанет кто-то из хозяев или соседей. Затем она потихоньку вернулась в свою комнату и бросилась к дочери.

– Шурочка, слава богу, ты жива! Что ж ты наделала?! Тебя же могут искать.

– Да никто меня искать не будет, делать им больше нечего, – ответила Шура. – Но здесь оставаться всё равно нельзя.

Лиза смотрела на дочь и не узнавала её. Таким диким блеском горели её глаза, такая сила сейчас исходила от неё – сила и бесстрашие от ощущения свободы.

– Сумасшедшая ты всё-таки у меня, Шурка, – сказала Лиза. – До сих пор в ум не возьму, как такое можно было сотворить. Взять, и у фрица под носом сбежать. Ты хоть понимаешь, что тебя убили бы, если б поймали?

– Понимаю, – серьёзно ответила Шура матери. – Но и вы поймите, мама, если бы я осталась там ещё хоть на день, я бы точно загнулась. Так что мне терять было нечего.

– Ох, Шура, Шура, – вздохнула Лиза, – что делать-то будем?

– Уходить отсюда надо, – повторила Шура. – И чем быстрее, тем лучше.

На следующий день рано утром, с трудом пережив эту тревожную ночь, Лиза с Шурой неслышно вышли из дому и двинулись на восток, по направлению из Харькова в Чугуев. Идти больше было некуда. Везде немцы. Впереди, возможно, наши. А, значит, тогда спасение, надежда. Они даже не знали, уцелел ли их дом. Но другого выбора у них не было. Главное теперь было – спокойно выбраться из оккупированного Харькова и попасть на родную землю.

2.

С самого утра Шуру знобило, а сейчас, выйдя на улицу, она и вовсе почувствовала себя плохо. Всё тело болело, ломило суставы, каждый шаг давался с трудом. Но она старалась не показывать виду. Идти приходилось в обход, через поля и сады, как можно дальше от главной дороги, чтобы не угодить к немцам.

После часа пути они оставили город позади. Шура еле тащила ноги. Лиза думала поначалу, что дочь просто сильно устала и ослабела на работах, поэтому старалась не торопить её. Но сейчас она увидела, что с Шурой что-то не так.

– Шурочка, что случилось? – спросила она в тревоге.

Шура подняла на мать бледное лицо.

– Ой, мама, худо мне, – сказала она. Голова закружилась, и Шура упала, потеряв равновесие. Лиза бросилась к ней.

– Шурочка, что с тобой? – закричала она. – Ой, да ты вся горишь. Ты заболела.

– Нет, нет, я просто сильно утомилась на этой каторге, – ответила Шура, не открывая глаз. – Сейчас я отдохну две минутки, и снова начнём копать. Дайте только полежать немножко.

– Что ты говоришь, Шура? Что копать? – испугалась Лиза. Но тут её осенило: – Ты бредишь. Что же делать? Мы с тобой посреди поля, и ни души вокруг. Возвращаться далеко, до дому – ещё дальше. Да ты и встать-то не сможешь, не то что идти.

Шура тоже что-то бормотала, как будто поддерживая разговор с матерью, но слов её разобрать было невозможно. Только изредка прорывалось более-менее чётко:

– Сейчас, сейчас, ещё минуточку, и встаю.

Лиза села на землю рядом с дочерью, которую всю трясло и лихорадило, и положила её голову себе на колени.

– Господи, – закричала она, посмотрев в ясное голубое небо, – зачем обрекаешь нас на такую страшную погибель? Почему не наслал на нас фрицев, чтобы постреляли нас прямо здесь? За что нам такие мучения? Ведь я даже помочь ничем не могу моей девочке. Неужели мы так и умрём с ней здесь, посреди поля, от болезни и голода?

Лиза долго ещё плакала и причитала, качаясь в такт своим словам и гладя Шуру по волосам. Сколько времени так прошло, точно сказать она не могла бы: может, час, а может, и два. Только вдруг она увидела вдалеке лошадь с телегой. Глаза Лизы затуманились от слёз, поэтому очертания приближающейся телеги расплывались, и Лизе показалось, что там целый отряд всадников.

«Ну, вот и всё, – пронеслось у неё в голове, – пришло-таки избавление. Давайте, только сразу постреляйте нас тут, сволочи. И делу конец».

Она отвернулась в другую сторону и тихонько запела, покачиваясь в такт песне, и прижимая к себе дочь. Тем временем телега поравнялась с ними. Сверху сидел сухонький бородатый дедок и управлял лошадью. Он остановил коня и сказал, обращаясь к женщинам:

– Негоже долго на сырой земле сидеть. Хоть и середина весны, а всё же зябко ещё, холодно. Тепло это обманное. Так и захворать недолго.

Лиза вздрогнула на первых его словах. Голос у старика был скрипучий, но не отталкивающий. Да и наружность, в общем, располагающая, даже комичная немного. На нём был тулуп и шаровары, заправленные в большого размера валенки. Из-под шапки-ушанки торчали клочья седых волос.

– Уже захворала, – ответила Лиза. – Может, у вас найдётся немного воды? А то у нас уже вся закончилась. Её знобит и лихорадит. – Лиза с нежностью и болью посмотрела на дочь.

– Конечно, вода будет. Сколько угодно, – сказал дедок, проворно спрыгивая с телеги на землю. – Здесь недалеко. Надо только её, – он указал на лежащую Шуру, – на телегу перетащить. Давай, вставай, дочка, я помогу тебе.

Лиза повиновалась, цепляясь за последнюю надежду.

«Хуже уже всё равно не будет», – подумала она.

Вместе они перетащили Шуру в телегу. Лиза села рядом и опять положила голову дочери себе на колени, чтоб та не металась по дну телеги во время езды. Дедок сел с другой стороны и слегка дёрнул поводья. Лошадь напряглась, поднатужилась и двинулась с места, увлекая за собой гружёную телегу.

– Как звать-то вас? – спросил дедок через плечо.

– Меня Елизаветой, а дочь – Шурой.

– Александра, значит, – протянул он. – Красивое имя у дочки, и у тебя красивое. Да только судьба тяжёлая начертана для Лизаветы.

– Не жалуюсь, – ответила Лиза. – Разве у кого-то она лёгкая, судьба? Тем более теперь, когда война.

– А война скоро кончится. Уже два года кровь льём. Довольно уж. Да и наши наступают. Скоро конец войне.

Лиза не ответила. Она уже ничему не верила, потеряла всякую надежду.

Помолчав немного, она спросила:

– А вас как зовут?

– Архип. А на селе зовут дед Архип. Можешь и ты так звать, – ответил дед Архип.

Через полчаса они подъехали к Рогани – посёлку, который расположился вдоль дороги, по пути в Чугуев. Дед Архип направил коня в один из крайних дворов. Слева от ворот стояла небольшая хатка, дальше сарай, погребок, а справа навес для лошади, закрытый с трёх сторон частоколом, а спереди невысокой калиткой из плетня. В глубине двора был разбит небольшой огородик, и несколько деревьев – вишен, яблонь и слив, украшали двор. А возле дома росла раскидистая груша, сплетая свои ветви над входом в дом.