Подивились сестры чуду, когда ведра вперед Емели в избу вошли и дверь за собой закрыли. Налили воды в самовар, углями растопили, и вышел чай вкуснее, чем обычно.
– Молодец братец, хорошей воды принес!
Жить стали хорошо, есть вкусно, да только сестры все больше просили, все меньше делали, и стали часто убегать к подружкам на гуляния. Проснулся как-то Емеля вечером, дома никого, печь остывает и поесть нечего. А с улицы смех сестричек слышен, на санках катаются.
– Вот лентяйки, совсем на шею сели. Жениться мне надо, а то я им уже не указ. Жена любить меня будет, одного в холодной избе не бросит.
Повернул Емеля колечко:
– По щучьему веленью, по моему хотенью пусть влюбится в меня самая красивая девушка деревни.
С того дня заладила к ним в гости подружка сестер с соседней улицы. Лицом не дурна, умом не обделена, только фигуристая слишком – все при ней, но на руках такую далеко не унесешь. И приставучая: Емеля да Емеля, слезь да слезь с печи. С утра до вечера вокруг крутится, глазки строит, сестрам помогать навязывается, а у Емели на нее глаза не глядят, хоть и правда она из незамужних односельчанок самая красивая осталась.
Выбрал он момент, когда был один, повернул колечко:
– По щучьему веленью, по моему хотенью пусть влюбится в меня самая завидная невеста округи, а Клавка пусть разлюбит и дорогу в наш дом забудет.
На следующий день понеслись из царского дворца посланники во все стороны, на площадях городов и деревень волю царскую зачитывали голосами громкими. Искали они Емельяна двадцать пяти годов от роду, с волосами светлыми, глазами карими. За поимку его награда обещалась неслыханная.
Испугался Емеля, догадался. Дочка царская была не замужем, но не клевали принцы на большое приданое. Уезжали восвояси, убедившись, что не ошибся художник, который портрет писал. Была царевна стройна до крайней худобы, как царица-мать, ростом высока, как царь-отец, а лицом ни в отца, ни в мать не пошла. До того была непривлекательной, что люди в сторону взгляд отводили.