– Любовь – это когда с другим так же хорошо, как с собой. Или даже лучше, – задумчиво произнесла Инна, и ее большие глаза стали какими-то глубокими то ли от темно-коричневых теней, то ли от того, что душа соприкоснулась с чем-то расширяющим. Никиту почему-то всегда поражало, когда он слышал глубину в живых людях, а не со страниц книг или из интервью.

Спустя меньше минуты Инна заявила недоуменно и слегка снисходительно:

– Твоя Эля такая чудная… Напялит на себя юбку с кедами и думает, что очень стильная. Не понимаю таких девушек.

Никита словно хотел что-то ответить, но почему-то промолчал. Разная реакция друг на друга, на объединяющие события раньше казалась ему чем-то далеким и не важным. Но теперь напрягало как почти все, что делала или говорила Инна. Никита уже и забыл, что так уже было. Он почему-то поэтизировал их прошлые отношения, но ведь они закончились неспроста. И он потихоньку начал вспоминать какие-то мелкие зацепки, царапины, скрежетания.

В сущности, он привык. Разочарования сваливались ранящим грузом. Особенно после той истории.

– Если ты думаешь, что я не понимаю, в чем причина моего поведения, то ты заблуждаешься и слишком высоко ставишь собственную проницательность, – недавно сказала Инна.

– Разве не все мы грешим этим? – он чуть помолчал. – Ты понимаешь… И ничего с этим не делаешь.

Инна промолчала в свою очередь.

В этой колкой, непримиримой и уязвимой девушке он недавно рассмотрел большое гордое сердце и истовую потребность любить… Но теперь раздражение от упорного желания оскорбить всех и каждого, чтобы притушить неистовые думы, верно ли она живет, перечеркивали все это подчистую.

На следующий день Инне исполнялось двадцать два. Никита не без брезгливости и стыда переночевал в квартире ее мужа, поскольку последний отбыл на трудовую повинность во благо семьи. Утром Никита вел лекцию у первокурсников. Он быстро чмокнул Инну в нос, поздравил с датой и умчался, даже не позавтракав, потому что никогда никуда не приходил вовремя. За время его отсутсвия, пока Никита предвкушал дивный день с вкусной едой и бесцельными прогулками по Питеру, Инна успела позвонить трем подругам и обозвать его грудой имеющихся в ее лексиконе ругательств. Когда злосчастный Никита вернулся, он напоролся на истерику, равной которой по амплитуде еще не встречал несмотря даже на вечные склоки дома.

– Ты должен был сразу подарить мне подарок!

– Но я просто хотел, чтобы все было красиво и не в попыхах…

– Хватит оправдываться! Ты забыл!!

И даже после того, как Никита таки отдал ей злосчастные часы и сводил в ресторан, истратив полугодовые накопления, Инна дулась и ядовито отбрехивалась на его лайтовые шутки. В итоге Никита с силой хлопнул ладонью по столу, заорав, что он не ее муж и не даст собой помыкать и взбешенно вылетел из заведения.

В тот же вечер она начала писать ему сперва снисходительные и холодные, а затем испуганно заискивающие смс.

В тот вечер Никите казалось, что он никогда не испытывал к Инне надзвездное чувство. Раз за разом она подрывала, подтачивала его искреннюю преданность. И наступил момент, когда все переполнилось. Обиду и негодование вытеснило безразличие. Она не была родной, за нее неохота было бороться, переубеждать в неправоте. Стало плевать, что она думает, потому что думала слишком много не того.

Ее инициатива в сексе, которая так импонировала Никите и держала его рядом, объяснялась страхом быть ведомой и отчасти желанием занять мужское место. При этом от самой близости получала она так мало… Это было средство, а не цель. Никита был необходим ей как предмет склеивания, поддержания чувств, манипуляции. Она боялась, что чувства остроты и надежды, отражающие Никиту в ее понимании, остынут, если она перестанет так поступать.

Сиропом обтекая собеседников, Инна деспотично подчиняла себе, парализовывая волю. Никите начало казаться, что ему с каждым днем становится все труднее дышать рядом с ней. И при этом его особенно поражала ее инфантильность, быть может, наигранная, но неизменная. Восхищение собачками, кошечками, кроликами, но только не детишками начало раздражать Никиту, потому что он не понимал коренных причин этой избирательности – животные не несли опасность.

Аморфная, настолько воспитанная в правилах приличия и сросшаяся с этим, она не могла даже как следует разозлиться на других. Только на него и, очевидно, своего мужа. Никите всегда было жаль людей, которые не могут встать, наорать на окружающих матом и гордо уйти. Сам он пользовался этой привилегией в исключительных случаях, но она здорово облегчала жизнь.

33

– Ты жизнь глотаешь, а мне под сорок… Я восхищен твоим ощущением мира, твоими взглядами, твоей мудростью. Ты – чистый дух. Которому огранка и давление противопоказаны. И я не хочу, чтобы ты уходила.

Эля внимала, а сердце ее глухо билось. Это было то, что сама она украдкой думала о себе, а, услышанное, оказалось удушающе прекрасным.

Илья уступал ей право блистать и испытывать страсть в их союзе, в то время как сам оставался элегантным наблюдателем. Он начинался для Эли кумиром, а продолжился в какой-то мере ребенком, вымаливающим заботы и преклоняющимся перед ее жизнелюбием, отсутствием страха метко сказать крепкое словцо и поспорить о роли женщины в современном мире. Так ей казалось порой, хотя чего только не кажется в процессе познания человека, особенно когда мы сами заслоняем его своей сущностью, поскольку только с ней и имеем дело.

Вечером они мчались в его удобной машине по спускающемуся на город песку и туману, ускользающему вслед за слабеющими лучами. Она крепко держала руль и наслаждалась бьющей по ушам музыкой, будоражащей, вызывающей состояние, пограничное между видениями и экстазом, когда сознание почти отказывается верить в происходящее. Скорость, дорога, музыка действовали как дурман. Эля никогда не употребляла наркотики, но благодаря таким моментам не нуждалась в них. Она чувствовала себя живой настолько, что поражалась правдивости существования. Приподнималась завеса… О которую Эля билась всю жизнь.

Они до одури разъезжали по области, устраивая пикники под полувековыми деревьями. Приехав на озеро, они тонули в какой-то истерии сродства, которое бывает при обоюдной настройке на одну волну, когда люди смеются над недоговоренными и непонятыми непосвященным шутками. Прыгали в воду, визжали и беспрестанно целовались, щекоча и кусая друг друга. Элю поражало, с каким самозабвением Илья примеряет на себя повадки и интересы вчерашнего подростка.

Илья словно оставлял груз своего положения, работы и социальных ролей в черте города. Ему казалось естественным, что он полуголым прыгает по песку с выпускницей ВУЗа и как укуренный смеется ерунде, обоюдно слетающей с их губ. Илья кидал Элю в воду, она сама прыгала туда с вышки, гортанно крича. От ее крика волосы приподнимались на руках Ильи, а по коже шла дрожь, похожая на электрических заряд.

Такой она была – необъезженной русалкой. Загадкой. Оторвой. Можно было выуживать из нее новое и быть уверенным, что за оболочкой из удачной комбинации ДНК остались еще неизведанные океаны. Женщиной, которая примеряла на себя сотни ипостасей в своей голове, а в жизни пряталась от соседей за пышными яблонями. Тем больше он ценил то, что ему навстречу она раскрылась.

И сквозь все это неотвратимо восставала Марина. Как заноза, которая застряла в мозгу так глубоко, что ее невозможно было изъять. Как что-то, навек прилипшее, пришкваренное к подкорке мозга. О ней он думал каждый день. Как о чем-то проходном, не вдаваясь в детали, даже не испытывая никаких чувств. Спустя столько месяцев Илья перестал уже обращать на это внимание. Лишь несколько раз в день мелькало где-то во втором ряду мыслей: «Марина», и все стихало. Может, именно из-за глубины обиды он стремился к ней. Упрямство непостижимой иронией психики заглушало самолюбие. Стремился, чтобы пропасть несправедливости сгладилась, брешь залаталась. Он не мог забыть этого перекоса.

Эля была чужда любому двоедушию и не устраивала Илье истерик из-за общения с Мариной. Ей удавалось не переходить черту, за которой либерализм переходит в идиотизм.

– Я могу смеяться до изнеможения. Но все это не характеризует сердцевину меня. Понимаешь? – крикнула она, на миг перерубив, но не отсеяв окончательно его невеселые мысли.

Илье казалось, что он понимал.

Самые жизнелюбивые персонажи могут хандрить и делают это с самозабвением, потому что не знают, что значит настоящее страдание. Эля была типичным повествователем – человеком, понимающе кивающим в ответ на исповедь, пронзенную болью. Такая открытая не стесняющаяся себя улыбка от сердца, улыбка человека, который всей своей натурой умеет быть счастливым. Улыбка воздушно – мягкая, но оставляющая какую-то неудовлетворенность, как вкус глясе. Когда она смеялась, невозможно было не присоединиться. Но оставалась она чужачкой.

34

Питер… пафос и простота, сочетание неземной, почти невообразимой архитектуры и прочных тонких линий. Обшарпанность, которой сперва становилось меньше по мере выхода из девяностых, а теперь она вновь плесенью пожирает многовековые стены. Везде размах, величие и запах рек, от которого не скрыться.

Ночная светлая прохлада летом, странные группы молодежи, выпавшие из времени то ли из-за этилового спирта, то ли из-за сильных алкалоидов. И все совершенно другое ночью, отполированное приветливой голубой подсветкой. На одной улице можно найти несколько хороших капучино с разницей в сотни рублей. Отовсюду звуки простых быстро переходящих друг в друга аккордов и перепетые песни легенд. Ощущение свободы, цельности, уверенности в собственной ценности и открытости путей. Какая-то нереальность происходящего, несмотря ни на что одиночество… Ошалелость от огромных темных стен, восстающих из прозрачного полуночного заката и оказывающихся разведенными мостами.

Все не так, как в городе, в котором я родилась и из которого вырвалась – там повсюду спертый запах неискоренимого рынка, преследующий и в спальных районах несмотря на претензии на респектабельность. Люди из самых низов. И нувориши на машинах стоимостью в дом, с каменным выражением проезжающие мимо них.

В жизни есть столько неописуемых мелочей, которые делают ее неповторимой, раскрашивают мгновения, создают настроение. Надеть весной юбку и балетки – освобождение от холода и смрада зимы, путь к чему-то легкому, воздушному… Попить кофе из нарядного сервиза – намного вкуснее, чем из громоздкой грубой кружки. Послушать музыку с уже заданным настроением. Я как-то начала слушать Эми Макдональд весной, и она автоматически ассоциируется с бродящим снегом, с мартовским ветром, когда погода еще дрянь, но уже легче, потому что знаешь, что вот-вот…

Это стойкое ощущение еще не поджаренной теплоты, свежей, темно-весенней, но уже сухой. И ушедшего времени, оставленного лишь на фото и в воспоминаниях тех, кто давно испарился. Опрятные улочки, стекла, фонтаны, неспешная простота уклада устроенной жизни, убранные девушки, шепчущиеся о чем-то на краешке дивана. Их образы – одно из лучших, что у меня есть, то, что двигает вперед и заставляет мечтать. Быть может, пустые девушки и незначительные улочки, но картина пленительна, ей по силам катализировать работу моего воображения. В нем всплывают лица, вырывающие чувства, словно акварелью начертанные силуэты с причудливо разбросанным на них светом.

На исходе лета Петербург предпочел предстать перед нами со своей знаменитой туманной стороны, так вдохновляющей Пушкина. Дождь мощными неудержимыми потоками хлестал в лицо, опутывал ноги, заливаясь в балетки и делая их размякшими.

Мы молча шли по этой серой водяной пустыне, сцепившись холодеющими пальцами, запиханными в митенки. Ощущалось, как кожа по всему телу сжимается и подрагивает от внезапной свежести, принесенной устойчивым дождем.

Мозг и чувства были так же приятно незапятнанны, как и этот странно тихий, сметенный и очищенный Питер. Кристальная в растворении набережная Невы, с которой открывалась сердцевина города.

Я просто шла рядом. И была счастлива мгновением. Счастлива тем, что ничего не происходило, но при этом жизнь была заполнена до предела. Случись что-то еще в тот момент, это был бы перебор, способный привести к раздражению. Внутри меня словно все нагревалось от этого устойчивого спокойного чувства ко всему сущему и превращалось в гармоничную наполненность, похожую на сытость после обеда, дополненного десертом.

Прелесть этих мимолетный встреч на улицах, конечных и непознанных, трагичных и прекрасных невозможностью сблизиться с человеком, который каким-то непостижимым законом так затронул потаенные струны души. Само его пребывание рядом рождало быстро тающий вихрь неведомых ранее искр чувств, поднимающихся со дна сознания, как ил.

Я так и не смогла заставить себя думать, что это навсегда, несмотря на то, что проводила с Ильей львиную долю своих каникул, уклончиво бросая остальным фразы про подруг. В этом и была проблема – никто не знал о наших отношениях, причем не по его вине. Я каким-то образом с самого начала поняла или для себя решила (бесила эта неправдоподобная предопределенность в сериалах), что это конечно, как институт. Когда я только поступила туда, меня окутало чувство значительности и процветания, так любимое мной. Сколько помню себя, мне всегда хотелось сделать лучше, чем есть, починить неработающее и добраться до будущего.

Не было в моем отношении главного – ощущения, что без Ильи все оборвется в одночасье, что я задохнусь. Я прекрасно справлялась и без бойфренда, поедая мороженое, читая и встречаясь с подругами. Может, я еще не теряла, а потому и не знала, какого это… А, может, критически настроенная и верящая в реализм, я относилась к конечности отношений философски.

Обычно те, кто «насквозь видит человека» или «знают, что ничего не выйдет» создают себе легенду. А те, кто составляет мнение после первой встречи как результат поверхностного знакомства, просто блефуют, мня себя властелинами времени и судеб. Человек не является тупым сосудом. Мне даже как-то обидно такое слышать. Хотя многое слышать обидно и не хочется, столько зациклено на тупости, пустом никчемном пессимизме, цинизме… и вот я сама уже кудахтаю и уподобляюсь волне негатива ко всему на свете – расписке в собственном бессилии. Жизнь так велика и глубока, а люди живут по каким-то сценариям, называемым ими «убеждения». Мне хотелось лишь познавать суть вещей, вкушать жизнь. Осложнять себе существование постоянными думами о будущем и трагическими предсказаниями я не горела желанием. Это как непрерывные ахи и стоны от политической, финансовой или социальной обстановки в стране и мире. Катастрофы, убийства и конфликты будут всегда, мы можем лишь прихлопывать их очаг крошечными шажками, направленными на образование.

35

Мне стало приятно от этой примятой в невыразимое грусти. Как у Саган, как в подлинной жизни. Я обняла Илью за возвышающиеся надо мной плечи и ощутила в ответ непреложную и несмолкающую силу мужских объятий, направленную не только и не столько на секс. Для женщины нет чувства упоительнее не только быть нужной, но и защищенной. Когда заводишь настоящий роман, он становится как-то определяющ, исключительно важен… Стоит только разбудить это в себе, не отвертишься.

– Ты такая взрослая… – сказал он с какой-то неизбежностью правоты, нежеланной и отвергаемой.

Я улыбнулась ему в плечо, и, взяв за затылок, начала играть приятно чистыми волосами, оставляющими шелковый след на пальцах. С благодарностью за открытые миры, невероятную доброту, незащищенность поцеловала его в пухлый рот, обведенный покалывающей щетиной, создание которой я всегда поощряла.

Равно удаленный от увядания и неотесанной прыщавой юности, когда парни в большинстве выглядят толстенькими дурачками, тощими птенцами или вызывают улыбки своей неуклюжестью, неумением подать себя и жалкой порослью на лице. Почему некоторые люди приобретают шик, осанку и царственность лишь с годами? В молодости так легко заикаться, стесняться… А, когда ездишь на дорогом внедорожнике, это отступает. «Опыт говорит только в пользу мужчины», – информировал нас о гранях женской мудрости известный фильм о Джейн Остин.

Это как будто близость без необходимости раздеваться, испытывать неловкость, которую я до сих пор не вытравила. В сущности, секс и поцелуй так похожи и по технике, и по эмоциональному накалу. Я не знаю и, надеюсь, никогда не узнаю, какого делать это с тем, кто не тянет.

Я не знала в жизни ничего прекраснее любви, чувственной и физической, соединенной воедино с высшей точкой развития человеческой сущности, имеющей корни и в древности, и в недоступных материях неизведанных миров Вселенной. Спасибо, Природа, что подарила человеку эту квинтэссенцию анатомии и психологии, такой потрясающий, не забывающий и несмолкающий дар!

36

Они гуляли по заваленному одуванчиками полю. Инна оделась в легкую кружевную кофточку. Она улыбалась, Никита фотографировал… Все чин по чину. Внезапно, как очерняющая совершенство теплого дня мушка, трескающаяся о губы, на него налетела дурная мысль, что с Элей он гулял точно так же, только разговоры были глубже, содержательнее и касались более потаенного, ценного, цепкого… а с Инной… Секс, неизменно парализующая темная красота, какая-то опасность и недосказанность, но в чем кроме ее вида? А если это лишь игра, нет никакой загадки? Что-то опасное и, если разобраться, почти отталкивающее расползлось по ее изображению, проектирующемуся перед ним.

Никогда ее глаза не умели быть возносящими, как Элины, жмуриться и выдавать вбок столп особенно подкрученных золотистых ресничек. Что-то истинно присущее с детства красивым людям отличало Инну. Вызов, безразличие, мерзкая уверенность в собственном превосходстве и умении обольщать? Ускользание приятнее этого бьющего в лоб знания.

– Но почему нельзя смотреть на других, если они красивы? – с не наигранным недоумением спросил Никита, когда Инна сделала ему замечание из-за проходящей мимо милашки. – Разве это оскорбляет…

Инна одарила его ледяным взглядом. У Никиты пересохло желание продолжать.

Сейчас он уже не вспоминал о ее ранимости, детском выпрашивании ласки, о том, как Инна блаженно прикрывала глаза, когда они оказывались в одной постели. Но она была не Эля, и этого вмиг оказалось достаточно. Никита враз превратился из почитателя в вершителя.

У Инны зазвонил телефон. Не с самым радостным лицом она подняла трубку и выслушала потусторонние излияния.

– Мне что за дело? – недружелюбно спросила она и вновь замолчала.

Никита поморщился.

– Ну и что? Займись этим уже! Мы не в коммуналке тридцатых живем! – повышая голос и, по-видимому, еле сдерживаясь, но сохраняя непроницаемость, продолжала Инна.

С силой нажав на отбой, она обернулась к Никите с прежним беззаботно-сосредоточенным выражением.

– Ты таким обращением с ним себя возвышаешь? – сурово спросил Никита, глядя в упор. – Это он – твой тиран?

Инна ответила испуганным взглядом, который как будто вдавливался в нее и тащил ее голову назад. Какой-то непонятный осадок и обида, которую она не решалась показать, не давали ей говорить.

– Много ты понимаешь…

– А тут нечего понимать. Задрало меня быть твоим мальчиком на побегушках.

– Может, ты и уйти хочешь? – издевательски спросила Инна, скрестив руки.

– С превеликой радостью.

Никита в полнейшей прострации смотрел ей вслед, чувствуя, как первый шок сменяется бешенством.

37

Вчера… я не хочу переписывать здесь этот диалог. Лермонтов был прав – это непередаваемо, если говоришь с дорогим человеком о чем-то настолько личном, необъяснимом, срастаешься с ним в этой исповеди наедине. Здесь сами слова механистичны, значение играет атмосфера спущенных штор, запах кожи, тембр, скорость речи, глаза… То, что каждому, кто испытал это, так дорого.

Тихий свет опутывал комнату. Что-то уютное, терпкое, как в детстве вечером первого снега, отдавалось в мой живот. Огни ламп накаливания с их теплым сиянием свечей, стихи читаемой вслух прозы завораживали, тянули за собой. И тут Илья сказал мне:

– А ведь я дочь потерял. Поэтому мы с Мариной и расстались.

Не то, чтобы я не подозревала. Сложно было не заметить его скрытую хроническую грусть, размельченную чувством вины. Странно и страшно писать это. Я всегда ненавидела заносить в дневник то, что не способно зарядить или заставить задуматься. Но сейчас мне надо переварить это, стряхнуть с себя. Анюта… была не одна. Это смахивает на завязку дурного триллера с плохими, но популярными актерами. Как-то я все ухожу от темы, чтобы не писать это и не заставлять себя снова переживать разъедающее. Порой мне тяжело даже ответить на ироничное сообщение – сердце бьется…

Я не имею здесь права каким-то образом судить о чувствах родителей, когда они узнали, что их крошка… Люди любят говорить: «Бедняги, я им сочувствую», но на деле это оскорбление, потому что только тот, кто прошел точно через то же, имеет право так говорить.

Я боюсь детей, но отчасти понимаю безумную нежность матери к тому, кого она выносила, к кому-то беззащитному и новенькому, без болезней и шрамов, без грибка и герпеса, лысины и предрассудков, которые даже более живучи, чем неизлечимые болезни. Это сидит почти в каждой женщине, пусть и выражается порой в уродливой форме опеки над мужьями или целования собачек, кошечек и кроликов. Я принимаю этот страх привязанности, кабалы, рабства и пеленок. А еще дикое беспокойство за младенца, его здоровье до и после рождения, неуверенность в себе и прочее, чему темой отдельный толстенный роман, который до сих пор не написан – у матерей нет времени на это. А потом уходит время, воспоминания стираются. И выросшие дети игнорируют.

Люди существенно переоценивают возможность передать половину своей ДНК другому существу. Нет никакой гарантии, что его душа будет близка их душе, как бы они его ни любили. Нет, когда я вижу счастливую семью, во мне разливается спокойствие и теплота. Я говорю о тех, кто считает семью проторенным способом достичь благодати. Кто и не пытается как-то раздвинуть свои горизонты. Нам сказали, что семья – главное в жизни, вот мы и повторяем за безликой массой.

Со стороны все кажется просто – эта мысль преследует меня с детства. В газете или книге легко прочитать – окончила школу, институт, вышла замуж, родила, умерла. Ведь так выглядит жизнь большинства женщин. Но они в вечной беготне непонятно ради чего (так заведено) даже не находят времени, чтобы понять это. Они живут семьей, а, когда семья естественно распадается на новые отсеки, остаются одинокими, без хобби, без цели.

Я хочу быть большим, потому и не мечтаю о детях маниакально. Это придет, это уже во мне, но лучше позволить всему пройти естественно, без насилия, без страха. Верный способ лишить себя счастья и смысла – как раз думать о замужестве как о единственном пути их достижения, слушать не внутренние ориентиры, а советы окружающих. Как все просто, чтобы найти свое место, постичь Вселенную – принять какую-то религию или вступить в брак… слушать слова проповедников и родителей – и отпадет потребность думать, а, значит, и напрягаться. Но если бы все делали так, человечество никогда бы не сдвинулось с мертвой точки.

Зачем тогда нам дан интеллект, если главное – любовь и дети, ведь животные и любить могут тоже, и смысл их существования такой же – выжить и продолжить род. Создать семью способен любой дурак. Так что она не первостепенна, тем более если в ней нет привязанности. Отличный фундамент, не более. Духовная развитость в разы важнее. Думая все это, я все равно видела счастье в глазах Ильи при встречах с Анютой и понимала. Сердцем, не разумом.

Люди теряют так много в семье и карьере. Принято думать, что эти два явления как раз являются теми столпами, которые составляют жизнь. Правда в том, что, если убрать и то и другое, человек поймет, насколько бессмысленно его существование. А понять необходимо. Чтобы тянуться к смыслу, а не заменять его суррогатами. Чтобы видеть жизнь, а не слушать чужие о ней пересказы.

Было что-то глубоко интимное в том, как он любил дочь. Взрослый состоявшийся мужчина и маленькая принцесса, которая руководит им и делает лучше. Он даже не пытался делать вид, что она не важна для него.

Счастливейшие, свободнейшие и самые необычные дети рождаются у женщин, которые завели их не потому, что так было надо, а потому что чувствовали, что это им необходимо. Почему принято так отрицательно относиться к эгоизму? Это понятие вообще слишком размыто, чтобы кого-то шпынять им. Когда я делаю хорошо себе, я не оставляю у себя в душе агрессии, никого не виню в своих проблемах… Я открыта и дружелюбна. Разве не у таких женщин здоровые и веселые дети? А не забитые, понимающие, что они все портят, что от них устают, что они лишние. У всех своя правда из-за пройденного. Когда я говорю об узости нашего восприятия, я вовсе не исключаю себя из таких же слепых щенков. Типажей нет, это убогая попытка классифицировать не поддающееся адекватному изложению Человечество.

Но я опять отвлеклась. Как же это тяжело, я даже не хочу это перечитывать… Наверное, мне лучше прекратить терзать душу.

…я так хотела видеть в Никите лучшего, главного человека, но таким он стал лишь на время. Я поняла это, испытав безумное притяжение к Илье, а мне нужен был человек, сочетающий в себе две их ипостаси. Никита оказался прав. Настала пора двигаться и искать дальше. А по сути это лишь побочный эффект существования.

Я долго сидела в каком-то ступоре. Вставала, садилась, не могла ни на чем сфокусироваться. Неужели только оттого, что мне так хорошо, я дальше буду драть их сердца? Дам им всем погрязнуть в нелепости каких-то паршивых склок? Буду смотреть, как они топятся?

А если мы с Ильей расстанемся? Он останется никому не нужным, одиноким… Он уже не сможет легко завести новый роман, а друзья разбежались, каждый в своем вихре и бремени яви. Семья – это не только клубок противоречий и симбиоза, граничащего с отторжением. Это залог того, что ты не умрешь, обглоданный крысами, несчастный и сумасшедший.

Голая любовь ничего не значит. Телесная привязанность живет пару лет, а душевное тепло нужно и детям, и старикам, оно долговечнее и вернее. Как ни странно, разумом, что важно, я Илью не вижу рядом через годы. Кузина говорила мне, что, если с мужчиной рядом не можешь представить семьи, его надо оставить… А вот с Мариной все иначе. У меня сердце подпрыгивает от радости, когда наблюдаю за ними, перебираю меж пальцев их историю. При самомнении, умении держаться и явном интеллекте у Марины нет, а это почти недостижимо, ни капли гнили и разлагающего сознания, что она выше окружающих.