В тот же день доложил о случившемся своему начальнику. Его пропесочили на партячейке, разжаловали и отправили на самый трудный участок фронта. Там, в Пинских болотах, прижатые шквальным огнем, они пролежали в ледяной воде трое суток. После этого отца демобилизовали по состоянию здоровья – туберкулез в тяжелой форме. Но организм у отца был крепкий, и он выжил и даже почти выздоровел.
Как он оказался в Тамбове, я не знаю, но именно там они пересеклись с моей мамой на рабфаке и решили вместе поступать в Мясомолочный институт.
Только после этого рассказа мамы я понял, о чем хотел предупредить меня отец в своей повести «Нимтем». Но было уже поздно: я обзавелся к тому времени собственным скелетом в шкафу.
ГЛАВА 7
МАМА
Её корни
Отец моей мамы Василий Вяч был из черемисов. Мальчиком он ходил вместе со своим отцом в извоз,
от Вассисурска до Казани. Его отец умер в пути, мальчик дошел с обозом до Казани, там его друзья отца устроили в лавку мальчиком на побегушках. Он был послушен, сметлив и безгранично честен, так что продвинулся, когда повзрослел, в продавцы. Как он попал в Тамбов, я не знаю. В Тамбове за честность и усердие дослужился до должности приказчика, а затем надумал жениться.
За безродного парня, плохо говорящего по-русски, могла пойти только сирота, поэтому он отправился в работный дом (так называлось учреждение для сирот) и выбрал там себе невесту, красавицу Веру. Вера не хо- тела за него выходить до такой степени, что наглоталась каких-то таблеток. Ее откачали и выдали за Василия Вяча.
Отказываться в работном доме, если кто-то посватается, не полагалось. Если же никто не сватался, девушка оставалась там до конца своих дней.
Фотографий моей бабушки, Веры Васильевны Вяч, не со- хранилось. По рассказам мамы, она была очень красива. Мама говорила о точеном носике, густых черных длинных волосах и очень красивых карих глазах. Она родила троих детей. Старшему не повезло: его уронила, когда он был совсем маленький, девочка-нянька и никому об этом факте не сообщила. Вскоре у него стал расти горб, и только тогда нянька созналась в своем грехе. Горб причинял ему и нравственные, и физические страдания. Он умер, когда ему исполнилось восемнадцать. По словам мамы, он был невероятно талантлив. Это было время митингов, революций, войн, первой мировой и гражданской. Шура ходил на эти митинги и таскал с собой Соню. Выслушав какого-нибудь глупого и напыщенного оратора, он выходил на трибуну и произно- сил речь, повторяя сказанное оратором, но превращая это в фарс и карикатуру. Он копировал мимику и жесты оратора, утрируя их, изменял текст его выступления, вызывая хохот толпы. Своими пародиями он убивал наповал незадачливых политиков. Кроме того, он писал стихи, насыщенные злым юмором, прекрасно рисовал.
Бабушка Вера, мама моей мамы, умерла в тридцать пять лет от водянки – видимо, последствие отравления. Василий женился на девушке, бывшей у них прислугой.Той некуда было податься: она, влюбившись в какого-то красавца, была на пятом месяце. Василию было тогда сорок, ей – двадцать.
За эти годы он не стал красивее и по-прежнему говорил «она пошел», «он пошла». А за честный и добросовестный труд мало кого любят женщины. Короче, мачеха его не любила. Внешне она была настоящей ведьмой, рыжая, конопатая,
с зелеными глазами и тонким носом, загибавшимся в конце крючком. Это бы все ничего, но она была еще и злая как ведьма из сказок. Мою маму она заставляла стирать с пяти лет ее одежду – платьица, белье. С семи лет Соня обстирывала всю семью. Если мачехе не нравилось, как она постирала, она хлестала Соню мокрым бельем по щекам. Отец молчал, не заступался.
Из дому Соня ушла, когда ей исполнилось четырнадцать. Она родилась в 1907 году, так что на дворе был 1921 год. Безработица, голод. Ей удалось устроиться подбивать шпалы на железной дороге. Первые дни не могла есть, так уставала. Приходила в барак, валилась на постель и засыпала мертвым сном. Потом втянулась, а через год повезло – устроилась на ликёроводочный завод мыть бутылки. Там поступила на рабфак. В работный дом Веру принесла прачка-поденщица, которая забирала у хозяев грязное белье, стирала, гладила и приносила обратно. Она была русская, звали ее Любовь, и это все, что о ней известно. Об ее отце неизвестно ничего. Василий Вяч снимал квартиру на бедняцкой окраине Тамбова, заселенной преимущественно еврейской голытьбой, так что ни о богаче, ни об аристократе речь идти не может. Так, по крайней мере, считала мама. Но я думаю иначе. По-моему, наши способности – результат генетических свойств, вырабатывавшихся веками. Если это не так, то откуда же у Шуры блеск талантливости? Откуда у моей мамы столько внутреннего достоинства, такая тяга к знаниям, к книгам? Да, прорывались иногда грубые словечки, пословицы и по- говорки на грани приличия. Например, она могла сказать Эле: «Ты, когда в бане моешься, ж… моешь? А почему тарелки моешь только с одной стороны?» Или, если я упрямо пытался сделать то, что мне не под силу, она говорила: «До усраной смерти» или «Усраться, но не поддаться». Это было наносное, влияние среды, в которой она росла и формировалась. Но никогда она не была пошлой. В ней не было ни на грош мещанства. И в ней была гордость. Не гордыня, не тщеславие, не желание порисоваться, а именно гордость. Может быть, точнее было бы назвать это свойство чувством собственного достоинства. Она никогда ни ради чего не уни- жалась. Если я дерзил ей, когда был подростком, она смотрела на меня молча, без укора, с тихим удивлением, и я терялся, мне становилось стыдно под ее взглядом.
Ее аристократизм проявлялся внешне в линиях рук и ног, в жестах, в повороте головы. Она не была красавицей, но в ней было что-то большее, чем красота. Можно назвать это духовностью или породой.
Ее отношение к моему отцу я понимал – и не понимал. И отношение отца к ней. Изменяет? Не можешь это перенести? Очень просто – уйди, оставь его! Унижает? Не прощает? Уйди! Брось ее!
Но не так все просто. Он не нашел бы ей замену. Нет больше таких на Земле. И ей никто другой не был нужен. Они, действительно, любили друг друга.
Если бы судьями назначали подростков, они судили бы всех по самым суровым законам.
Я готов был судить. Но как же мало я тогда понимал!
Ее идеал
Идеалом мамы был Володя, рожденный мачехой от ее отца. Он родился в 1918 году. Когда ему выдавали паспорт, фамилия Вяч не понравилась паспортистке, и он стал Владимиром Васильевичем Вечишевым.
Мачеха любила его так же мало, как и его отца. Ее любимчик был Слава, зачатый ею в грехе и усыновленный Василием. Плохо, даже скверно относилась к нему и бабушка, мать мачехи. Но когда она заболела, Володя постелил возле ее кровати коврик и спал на нем, не раздеваясь. При каждом ее оханье или стоне он вскакивал:
– Бабушка, что тебе? Воды? Я подам! Ему было тогда семь лет.
Я спрашивал маму, как он выглядел. Ответ был: лицо удлиненное, нос похож на утиный, глаза зеленые и очень легкие движения. На лыжах бегал очень быстро. Только встал на лыжню – и уже скрылся из виду.
Это все, что я смог выжать.
Когда Володе исполнилось пятнадцать, до мамы дошли слухи, что он связался со шпаной и того гляди попадет за решётку. Она съездила в Тамбов и привезла пятнадцатилетнего подростка в общежитие.
Общежитие занимало многоэтажное добротное здание, с дорогой обстановкой и с коврами в комнатах и коридорах. Среди студентов были бывшие председатели колхозов, директора совхозов, специалисты сельского хозяйства – агрономы, ветеринары, зоотехники. Не то чтобы они были очень богаты, но у многих водились часы и фотоаппараты – ценность в те годы, деньги, неплохая одежда. Мама предупредила их:
– Еду за братом-беспризорником, поэтому запирайте свои комнаты.
– Если захочет украсть – украдет из-под любых замков, так что ничего мы запирать не будем.
Володю приняли как своего. Все двери были настежь, в любой комнате он был желанным гостем. Через пару недель он сказал маме:
– Соня, я ведь не просто так ходил по комнатам: меня ребята попросили узнать, что у кого есть. Ну, там, деньги, часы. Я все посмотрел, запомнил. Еще ведь ковры у всех, и в коридорах тоже ковры.
– И что? Рассказал ребятам?
– Нет, Соня, я не смог. Они мне верят, ничего не запирают. Они со мной как будто я как они. Я так не могу. Соня, я решил завязать.
Отца не было в тот день, не помню, почему. Они проговорили всю ночь. Володя рассказывал о ребятах – своих новых друзьях. Жалел их. Плакал. Пел блатные песни. Мама плакала вместе с ним.
Он, действительно, «завязал». Только однажды, когда совсем уж было голодно, принес несколько банок мясных консервов.
– Володя, откуда?
– Понимаешь, машину тряхнуло, банки рассыпались, мы с ребятами помогли их собрать, и шофер дал нам по несколько банок.
– Пойдем!
Они поднялись на самый последний этаж, не помню, не то одиннадцатый, не то четырнадцатый.
– Смотри!
Мама бросила банки в мусоропровод, они гулко прогрохотали до подвала.
– Еще раз принесешь – полетишь туда же вместе с ними!
Когда мама рассказывала мне об этом, глаза ее стали мрачными, с почти фанатичным огоньком, губы сжались, и мне стало не по себе.
– И что, больше не приносил?
– Нет, больше никогда.
Было еще два эпизода, которые мне запомнились.
Эпизод первый. Алеша был тогда еще жив. Маме нужно было выйти в магазин, и она сказала Володе:
– Присмотри за Алешкой, только не вынимай его из кроватки!
Возвращаясь, она еще в коридоре услышала плач. Плакали в два голоса. Она вбежала в комнату и увидела такую картину: в кроватке плакал Алеша, возле него стоял Володя и плакал так же горько, громко и безнадежно. Оказалось, Алеша описался и требовал, чтобы его перепеленали, а Володя не мог это сделать – он обещал не вынимать Алешу из кроватки. Но и смотреть равнодушно на него, плачущего, не мог.
Эпизод второй. Все трое – отец, мама и Володя – сидят за столом, ужинают. На столе – сковорода с жареной картошкой. Мама съела немного и положила вилку. Володя посмотрел на нее и тоже положил вилку. Отец, ничего не замечая, продолжал есть. Тогда Володя взял сковородку, подвинул ее к маме и сказал, враждебно гляди на отца:
– Ей надо больше есть, она Алешку кормит!
Таким был идеал моей мамы. Он и для меня идеал, я полюбил дядю Володю всем сердцем. Но ни я, ни мой отец на него не похож, и ничего с этим не поделать.
Дядя Володя пропал без вести в августе 1941 года. В 1939 году он окончил военное училище. В том же году он приезжал к моим родителям в форме лейтенанта. Они больше не враждовали с отцом и проговорили с ним часа два-три. Расстались друзьями. Алеши тогда уже не было в живых. Я мог его видеть – я тогда был. Но не запомнил. Почему-то на запрос мамы о нем в ответе из военкомата вместо Вечишев было напечатано Вегишев. Может, его фамилию списали из свидетельства о рождении, когда выдавали военный билет или когда зачислили в училище? В свидетельстве о рождении она была написана от руки, а письменные буквы ч и г очень похожи. А может, и в паспорте тогда писали от руки. Все остальное – дата, место рождения и отчество – совпало.
Ее беда
Мама была несчастна внутри себя. Я думаю, что-то в ней было сломано злой и глупой мачехой и молчаливым предательством ее отца. Мне кажется, если бы ей достался муж, похожий на ее идеал – на дядю Володю или летчика Николая – она постаралась бы это разрушить. Потому что ей надо было оправдать свое внутреннее несчастье чем-то внешним.
Эта моя догадка подтверждается тем, что мама совершенно не могла отдыхать. Отец пытался уезжать с нею к морю, к своим родичам, но ей на отдыхе становилось плохо. На нее наваливалась тоска, начинались головные боли. Почему? Отдыхать – значит не заниматься ничем. Значит – думать. Заглядывать в себя. А этого она не могла сделать. Заглянуть в себя, познать себя значило бы для нее что-то страшное. Она не в состоянии была увидеть глубоко спрятанную энергию разрушения.
Мама хорошо выполняла любую работу. Ответственно. Доводя все до совершенства. Но никакая работа ее не радовала. Мы с отцом находили удовольствие во всем, что бы мы не делали. А мама – нет. Я не мог ничего делать вместе с нею, потому что терял радость от процесса работы. С отцом любое занятие было счастьем, правда, очень редким. С мамой любой труд гасил во мне радость бытия.
Папины сестры сказали, когда он привез ее показать им, что она – порченая. Мне они этого не говорили – не помнили. Простые люди понимают и подмечают все очень точно, но они незлобивы и незлопамятны.
Единственные моменты счастья в ее жизни – это когда мама растапливала печку. Она смотрела на огонь, завороженная, оттаявшая, помолодевшая.
Если бы я понял это раньше! Она потеряла всех, кого любила: мать, отца, от которого ушла подростком и никогда больше с ним не встречалась, брата, троих детей, мужа – отец умер, когда мне было тринадцать. Теперь ей предстоит потерять меня. Я – последнее, что у нее осталось в жизни. Она еще не знает о моей болезни.
Иногда я думаю: а если бы кто-то ее понял, если бы к кому-то она могла прислониться, что было бы? У меня нет ответа. Я не знаю.
Ее разрушения
К нам приблудилась немецкая овчарка. Отец колол дрова, мы с мамой таскали их к сараю и складывали там. Прибежала откуда-то немецкая овчарка и стала нам помогать. Она брала в зубы полено, бежала в сарай, клала его на пол и возвращалась к отцу за следующим. Ее накормили и оставили у себя. Назвали Альмой. Альма была крупная, с густой шерстью. Она поселилась под крыльцом и спала там и летом и зимой. Когда она ощенилась, щенков перетаскала за шиворот в дом. Отец их убил – куда бы мы их дели, двенадцать штук! Я, конечно, плакал, просил оставить мне хотя бы одного, но отец сказал жестко:
– Хватит с тебя Галки! Можешь и Альму считать своей.
Отец был в тундре, когда загорелись торфяники. Все взрослые жители обоих поселков были мобилизованы на работы, в том числе моя мама. Они копали канавы, оттаскивая торф, чтобы преградить путь огню. Спали в палатках. Альма увязалась за мамой. Мама делила с нею еду, Альма залезала ночью в мамин спальный мешок, ухитрялась перевернуться там и согревала маму своим теплом.
– Псиной от нее несло невыносимо, но я терпела – не знаю, как бы я выжила без нее! – рассказывала мама после. От нее самой пахло черт-те чем – псиной, торфом, гарью. А потом Альму убили. По требованию мамы. Я сам слышал, как она говорила отцу:
– Вася, пойми – идет война, с едой плохо, а мы кормим такую здоровенную немецкую овчарку! Что о нас подумают?
Я не поверил, что это серьезно и что отец согласится с нею, и не вмешался. А может, знал, чувствовал – вмешательство бесполезно. Или даже, не сознавая, боялся собственной матери – после избиения ремнем. Видимо, память об этом вошла в мой костный мозг.
Когда туберкулез свалил отца, и он, страшно исхудав, умер в самом начале весны, мама сожгла все его рукописи. Все до одной. Рассказы. Повести. Записи ненецких и зырянских сказок, легенд, мифов. Словарики с толкованиями ненецких и зырянских слов и заметками об их взаимопроникновениях. Дневники наблюдений за прилетами и отлетами птиц, поведением тундровых волков и песцов. Описания растительного мира тундры. Байки охотников и рыбаков. Фотографии пастухов, работников станции, детей.
– Зачем ты это сделала? – спросил я.
– Он болел туберкулезом. Это все заразно.
После смерти отца мы уехали с Севера. В Москве мы жили какое-то время у знакомых, раньше нас оставивших Нумги. Потом мама устроилась районным зоотехником в Московской области. Жилось нам трудно, но я сейчас не об этом – речь идет о маминых разрушениях. Я сильно тосковал по отцу. Казалось, мир обрушился с его уходом. И тут мама начала разрушать его образ. Не сразу, а как бы вскользь, случайно, к слову.
Сначала она рассказала о том мужике, который замерз насмерть в сарае. Потом как-то сказала, что он был трус.
– Это неправда!
– Это правда, Саша. Когда родился Боря, отец был исключен из партии и не работал. Я отправляла его гулять с ребенком – и узнала, что он с коляской заходил к одной женщине и проводил время с нею. Он пришел с «прогул- ки», не подозревая, что я все знаю. Я налила ему суп, он начал есть. Я говорю: «Где ты был?» «А что?» – спросил он, продолжая есть. «Ты был у Тамары!» «Ну и что!» Тут я потеряла голову от его наглости, схватила с плиты сковородку с мясом и запустила в него. Ты бы видел его лицо! Он побелел, в глазах ужас. Съежился. Сковородка пролетела над его головой и стукнулась в стену.
Однажды я сказал ей, что не стоило все-таки уничтожать его записи. Ответ был:
– Зачем? У него не было таланта. Все, что он писал – бездарно.
Отец снился мне в повторяющемся сне. Я прихожу домой, отец лежит на кровати. Я бросаюсь к нему, радуясь, что он жив. Но мне нужно куда-то идти. Я ухожу, но меня все время мучает мысль: «Как он там? Надо скорее к нему». Возвращаюсь, а его нет. Он ушел или уехал. В одном сне я бегу к железной дороге и вижу отца. Он сидит на задней площадке последнего вагона и смотрит на меня. Поезд увозит его, исчезая вдали.
Но потом сны стали меняться. Однажды мне приснился отец в дорогом костюме, коричневом в полоску, с бежевым галстуком, но костюм этот был надет на какой-то картонный макет, пустой внутри. Волосы на его голове были из синтетики – вроде парика, лицо искаженное, перекошенное, кукольное.
Тогда я сказал маме:
– Все, мама. Больше ни слова об отце. Никогда ни слова.
Её дневник
Мама не любила писать. Её переписку с подругами по институту вел отец. Когда Люся прислала мне письмо – ответ на мое – меня не было дома, я в это время был в пионерском лагере. Письмо было чудесное. Оно было написано большими округлыми буквами. Люся рассказывала мне обо всем, что происходило в поселке. Что умер Янгас. Что новый директор станции накричал на ее папу, Якова Степановича, но потом извинился. Что Галка ощенилась и ей оставили одного щенка. Его зовут Мишка, он очень похож на Галку, только Галка вся черная, а у Мишки белые лапки и большое белое пятно на груди. Глаза у него карие, «как у меня».
Я не простился с Люсей, когда мы уезжали. Она не пришла на берег. Тетя Вера сказала, что она в сарае, плачет. Я побежал в сарай. Люся сидела в углу сарая и уже не плакала, а только всхлипывала.
– Не смотри на меня. Я не хочу, чтобы ты меня запомнил такой. Уходи.
Лицо ее распухло от слез, губы тоже распухли, глаза были красные и казались маленькими – так распухли веки.
С берега меня звали, я повернулся, вышел из сарая, потом побежал, глотая слезы. И вот теперь это письмо. Я тут же написал ответ. Конвертов дома не было.
– Мама, вложишь в конверт, опустишь?
– Да, конечно.
Она забыла, а я не спросил, не проверил. Когда хватился, что долго нет ответа, мама сказала:
– Прости, я совсем замоталась! Вот твое письмо, оно так и лежало в моей сумке.
Посланное мною письмо вернулось с пометкой: «Адресат выбыл». Потом, через несколько лет, от кого-то, кто зашел к нам по пути на юг через Москву, я узнал, что Семеновы уехали с Севера, потому что там была только начальная школа, а Люсе надо было учиться. Куда они уехали, мне обещали узнать, но обещание не выполнили.
Так мы с Люсей потеряли друг друга. Она не послала мне второе письмо. Я думаю, что она обиделась. Помню, однажды она зашла за мной перед школой, а мы с Витькой играли в подкидного.
– Ты иди, – сказал я. – Мы с Витькой опоздаем.
В школе я что-то соврал, но тут встала Люся и сказала:
– Саша врет. Он играл с Витей в карты.
Мне не попало, учительница смутилась и сказала только:
– Садись, Люся. Спасибо, что сказала правду.
К чему я об этом? Просто однажды мне попала на глаза тетрадка. В линейку, ученическая, из двенадцати листов. На обложке было написано маминым почерком: «Мой дневник». Я так удивился: даже представить не мог маму за таким занятием. Машинально открыл первую страницу. Там стояла дата – помнится, месяц или чуть больше спустя после папиной смерти. И только одно предложение: «Тоска страшная». Дальше шли чистые листы.