Вагон ритмично покачивался, убаюкивая, и в другой ситуации Дональд с удовольствием бы задремал до прибытия поезда, но в этот раз сон не шел. Дональд нервно постукивал пальцами по колену, невидящим взглядом уставившись в окно. За ним мелькали поля и перелески, но перед глазами вставали совсем другие картины.

Амалия, бледная до прозрачности, лежащая в постели, куда ее перенесли, найдя на полу, горничные. Бедняжка была столь холодна, что лишь поднесенное к губам и носу зеркальце, дало понять, что она жива. Через несколько минут Амалия очнулась, даже за доктором послать не успели, но и этого хватило, чтобы Дональд ощутил бессилие и отчаяние, которые до того не испытывал. А утром Амалия оказалась столь слаба, что завтрак, да и обед, ей принесли в постель. Она все время спрашивала про какую-то златоволосую девочку, но откуда ей быть в доме Вейтов, в чьих жилах нет ни капли волшебной крови? Ведь только потомки фей, фэйри и эльфов, члены семей Лордов Основателей вроде Генри Айдела, могут похвастаться волосами иного, нежели русого цвета! Смутная, неоформленная мысль появилась, но тут же исчезла, скрывшись за следующей картиной: Избель с порозовевшими щеками с аппетитом ест запеченную с ранним картофелем курицу. Подобной картины Дональд не видел, наверное, с самой свадьбы: когда жена понесла, она перестала нормально есть – ее постоянно тошнило, а, может, и рвало, и с рождением ребенка ситуация практически не изменилась. После обеда Избель ушла в комнату, но обратно уже не вышла, к ужину румянец исчез с ее лица, губы потеряли цвет, и силы оставили ее. Она дрожала, кутаясь в шаль, жаловалась на сквозняки и холод, а потом попросила… зеркало. Дональд обещал купить его в первую же поездку в Ноднол.

Да и слуги вели себя странно: шушукались по углам, замолкая при его появлении, провожали настороженными взглядами. Дональд даже вызвал к себе в кабинет дворецкого, но тот невозмутимо ответил: «Все в порядке, сэр». Выдали дворецкого глаза – на самом дне в них поселилась тревога. Что бы в доме ни происходило, оно явно вело не к здоровью и счастью семьи, а к чему-то неправильному, болезненному, гибельному. Да и сам Дональд стал плохо спать: ему постоянно снилась одна и та же женщина. Средних лет, но с лицом, состаренным горем и усталостью, в темном платье, какое могла бы носить и гувернантка, и приживалка. Она появлялась в его снах, сжимала тонкие пальцы на его руке и просила немедленно уехать из особняка. Ночь за ночью.

Поезд издал громкий гудок и начал замедляться. Дональд, очнувшись от своих мыслей, подтянул ближе саквояж, поправил шляпу. Пожалуй, впервые за долгие годы он чувствовал себя растерянным – его жизнь всегда была размеренна, правила и законы не ставили перед ней препон, скорее размечали, делали понятной и удобной. Учеба в престижном колледже и университете, женитьба на титулованной красавице, работа на благо семьи – все получалось, пока Избель не родила девочку. И теперь, когда он все-таки попытался исправить ситуацию, жене стало хуже, а Амалия, его маленькая, разумная, послушная Амалия начала бредить! В чем причина? В перемене обстановки? Не зря ведь врачи говорят, что у женщин слабые нервы, и поэтому место им дома, а не в науке или политике. Или за этим стоит нечто более… страшное?

Поезд остановился, и Дональд, выждав пару минут, поднялся. Сейчас ему просто необходимо было сосредоточиться не на домашних заботах, а на работе. К проблемам семьи он вернется вечером: встретится с доктором Файбером, заглянет в Торговые Ряды и купит Избель новое зеркальце, а потом обязательно наведается в Клуб. Дональд чувствовал прямо-таки физическую необходимость оказаться в месте, лишенном женских истерик, жалоб и проблем.

– Думаю, это хороший знак, – произнес доктор Файбер, снял пенсне и потер переносицу. – Сколько лет прошло с рождения мисс Амалии? Четырнадцать?

– В октябре пятнадцать исполнилось.

– Как время летит! – покачал головой доктор. – Так вот, пятнадцать лет миссис Вейт избегала зеркал, а теперь попросила купить! Несомненно, перемена обстановки хорошо на ней сказалась.

Дональд перевел взгляд на книжные полки, занимающие большую часть кабинета. Многотомные издания, врачебная периодика, анатомические атласы, тонкие книжицы в ручных переплетах – все это выглядело солидно. Да и сам Файбер был солидным: брюшко, пухлые ладошки, пышные ухоженные бакенбарды и лысина, окруженная седеющими прядями. Доктор лечил Вейтов с тех пор, как Дональду исполнилось двадцать пять, и ни разу не подводил, но почему же его слова вместо радости и успокоения вызывают лишь тревожную дрожь? Дональду хотелось спорить. Сказать: «Вы не правы, доктор! Неужели вы меня не слушали?!», но вместо этого он склонил голову и произнес:

– Спасибо. Вы меня успокоили.

– Что вы, Дональд! Пойдемте, провожу вас, – доктор улыбнулся, и лысина его лукаво блеснула в свете газовых ламп.

– Спасибо, – повторил Дональд.

Экипаж, который привез его к доктору, все еще стоял у дома. Дональд назвал вознице новый адрес, забрался внутрь и стукнул тростью в крышу, давая знак ехать. Кэб бодро покатился по ноднолским улицам, подскакивая на булыжной мостовой и скрипя рессорами. Вечер мягко опускался на столицу, расписывая серо-бурые фасады домов закатными красками, людские лица мелькали за окном, и Дональд неожиданно остро почувствовал, как отличается этот шумный город от тихого Борроуфана, казалось, в Нодноле с его кипучей энергией не было места ничему странному. Страшному – да, – но понятному. Понятным болезням, понятному желанию слуг не работать в одном доме и работать в другом, понятным реакциям. Экипаж остановился у начищенного крыльца здания Клуба Юристов, Дональд заплатил кэбби, толкнул тяжелую дверь, и в ноздри ему ударил «запах закона» – смесь ароматов дорогих сигар, виски, накрахмаленных рубашек и легкого флера чернил и бумаги. Когда он впервые открыл эти двери, сердце его забилось так часто и сильно, что едва не выпрыгнуло из груди: быть принятым в Клуб означало многое. И деньги, и знакомства, и интересные дела, и признание – сюда принимали лучших из лучших! Даже теперь, спустя годы, стоило «запаху закона» коснуться обоняния, внизу живота вспыхивало теплое чувство. В этот раз оно оказалось едва ощутимым.

– О, Вейт, – один из стоящих у стойки мужчин отставил стакан и направился к Дональду. – Рад видеть тебя! Выглядишь невеселым!

Громкая бесцеремонность Ричарда Косманда давно уже не удивляла никого с ним знакомого, зато раздражала и привлекала лишнее внимание. Обернулись даже те, кто сидел за столиками далеко от входа. Дональд обозначил улыбку, наградив коллегу мрачным взглядом, но тот только потряс его руку, не снимая перчаток.

– Как жизнь в сельском захолустье? – поинтересовался Ричард.

Выглядел он так же громко, как говорил. Высокий, мощный, с копной волос, которую всеми силами сдерживало макассаровое масло, но при этом чисто выбритый. Плечи и грудь обтягивал идеально пошитый костюм, а ботинки мог бы носить и великан, но Дональд знал, что внешность обманчива. В глазах Косманда светился недюжинный ум, он мог быть удивительно тихим, но до того убедительным, что присяжные готовы были оправдать даже убийцу, признавшего все свои злодеяния.

– Пошли-ка наверх, – заметив, как Дональд поджал губы, предложил Ричард.

На втором этаже Клуба располагался ресторан, готовили там сносно, а на голодный желудок – так и вовсе вкусно. Столы стояли далеко друг от друга, а часть из них – в отдельных кабинках, получалось что-то вроде комнаток, из которых ни звука не проникало вовне – лучшее решение для приватного разговора. Дональду нравилось обилие темного дерева с красным отливом, а как приятно после напряженного дня было упасть в объятья кожаных диванов!

– Согласен.

Ступеньки заскрипели под мощной поступью Косманда, и, оказавшись в ресторане, он сразу направился к одной из открытых, а значит свободных кабинок. Официант тут же возник на пороге, принял заказ и бесшумно исчез. Прошло не меньше двадцати минут прежде, чем он вернулся с подносом, полным еды.

– Ну, рассказывай, – нарушил тишину Ричард и со вздохом придвинул к себе тарелку с говяжьими щечками, томлеными в вине, едва за слугой закрылась дверь.

Дональд же с едой не торопился, сначала сделал большой глоток пива, потом раскурил сигару. Стоит ли рассказывать о терзающих его сомнениях? О болезни теперь уже не только жены, но и дочери?

– Дом чудесный, – наконец произнес он и заметил, как взметнулись густые брови Косманда.

Будто бы он знал что-то, чего не знал Дональд. Или просто удивился такой оценке, видя подавленность друга?

– Но… – теперь Ричард чуть прищурился, и в его карих глазах вспыхнула искорка предвкушения, – но, – продолжил Дональд, – пока эффект от смены обстановки не такой, какого я ждал.

– И какой же?

«Наверное, он таким же мягким и участливым тоном разговаривает со свидетелями, чтобы обернуть их показания в пользу своего подзащитного», – подумал Дональд.

– Избель ведет себя странно, а теперь еще и Амалия…

– Странно, говоришь? – Косманд отодвинул от себя опустевшую тарелку, промокнул салфеткой губы. – Ее тревожат видения?

– Не ду… – осекся Дональд, – Амалию тревожат, Избель – нет.

– Знаешь, я ожидал чего-то подобного, когда узнал, что Айдел продает тебе особняк, который столько лет стоял заколоченным.

Ожидал? И имя одного из семьи Лордов Основателей произнесенное столь фамильярно!

– И каковы причины, позволь узнать? – холодно поинтересовался Дональд, справившись с растерянностью, вызванной словами Косманда, но тот только усмехнулся:

– Ты же знаешь, я люблю странные истории.

«Странными» он называл рассказы о встречах с призраками, феями и прочими плодами бурного воображения безграмотных или впечатлительных особ. Больше него подобные истории любил только журналист Конфорд: как-то раз кто-то даже пошутил, что «Лоуренс Конфорд» это вторая личность Ричарда Косманда. Глупость, конечно, но…

– И что в моем доме странного?

– О, дорогой друг, – Косманд отпил пива и прищурился от наслаждения, – такие истории стоит рассказывать в темную ночь перед Днем Сошедших Душ, но так уж и быть…

***

В кронах яблонь тихо вздыхал ветер; солнечный свет просеивался сквозь листья и рассыпался искристыми золотыми бликами по траве, шершавым стволам, страницам книги, что лежала на коленях Амалии. Сосредоточиться на тексте не получалось, хотя здесь, в саду, живительное тепло согревало тело, изгоняя ненавистный холод из каждой косточки, но не из сердца. Амалии казалось, что оно смерзлось, превратившись в ледяной комок, неспособный разогнать кровь. Иногда в груди что-то сжималось, и тогда ей казалось, что она снова проваливается в кошмар, неспособная проснуться, неспособная сделать вздох. Ужасные сны преследовали ее ночь за ночью, и каждый раз, когда приходила пора готовиться ко сну, Амалии хотелось кричать, бежать прочь из дома. Она была готова ночевать в конюшне или курятнике, только не в своей спальне. Чудесной новой спальне, с красивыми обоями, большой кроватью с бельем, хрустко сминающимся под ее телом, письменным столом дедушки и платяным шкафом, что отец заказал специально для нее.

Потому что каждую ночь в этой спальне к Амалии приходили жуткие сны. Темные пещеры, похожие на узкие каменные мешки; запертые комнаты, в которых она не могла даже повернуться; озера, лишенные дна; колодцы, заполненные ледяной водой; давящая толща земли и вонь, забивающая ноздри. Каждую ночь Амалия задыхалась, чувствовала разрывающую легкие боль, тянулась к призрачному свету, что гас на границе сознания, скреблась в каменные стены или доски, занозя, стирая пальцы, срывая ногти, а спастись не могла. Хуже таких снов мог быть только один. В нем к ней приходила она – маленькая златоволосая девочка. Брала Амалию за руку, и все цвета вокруг сжирал пепельно-серый. Запах ямы, разрытой на краю болота, вытеснял ароматы, не оставалось никаких чувств, кроме ужаса, неотвратимо поднимающегося от носков к щиколоткам, и выше – к коленям, тисками сжимающего живот и обручами – грудь. И в момент, когда ужас сдавливал горло, Амалия больше не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, а девочка смотрела и улыбалась.

– Тс-с! Тихо ты! – от детского смеха у Амалии спина вмиг покрылась липким потом. – Не испугай нашу мисс, видишь задумчивая какая!

«Это просто Джон и Марли!» – облегчение горячей волной затопило сознание, сорвав с губ судорожный выдох.

– Я вас слышу! – произнесла Амалия и улыбнулась, ища взглядом, где могли притаиться двойняшки.

Вот увитая розами перегородка, вот разросшийся куст жасмина, столь высокий и густой, что за ним не видно окон гостинной…

– Добрый день, леди Амалия! – ветки, пока еще лишенные белых ароматных цветов, качнулись, и брат с сестрой предстали взгляду Амалии.

На душе у нее сразу потеплело. Эти очаровательные дети совсем не походили на жуткую златовласую девочку: у них были румяные щечки, их глаза искрились теплом и весельем, от их улыбок не сжимался желудок. Когда Амалия впервые увидела Джона и Марли, она сразу же поняла, о чем говорила бабушка, рассказывая о счастье материнства. Честно говоря, тот разговор она подслушала. Ей было десять, вместе с мисс Роуди она закончила рисунок акварелью, и гувернантка разрешила показать его матери, но когда Амалия подошла к дверям гостиной, то услышала голос бабушки:

– Избель, дорогая, сколько лет уже прошло с рождения первенца? Да еще девочки! Дональду нужен наследник!

Ответа матери Амалия не расслышала, но голос бабушки стал холоднее и звонче:

– Дети и дом – главная твоя задача. Каждый раз, когда ты видишь маленькие ручки и ножки новорожденного, когда видишь, как он растет, меняется, как улыбается – на тебя опускается понимание истинного предназначения! В нем – благо и смысл…

В десять слова «истинное предназначение», «благо», «смысл» и другие, произнесенные бабушкой, не тронули души Амалии, но спустя пять лет она вспомнила их: новая кухарка вошла в дом, и за ней чинно шагали Джон и Марли. Одетые просто, но чисто, явно смущенные вниманием господ и других слуг, они казались столь трогательно-беззащитными, что Амалию затопило отчаянное тепло. А каким могло бы быть это чувство, если бы дети были ее? С того момента Амалия твердо решила стать лучшей женой и, конечно, матерью.

Совсем не похожей на ее собственную.

– Привет, – ласково поздоровалась Амалия, – а что вы тут делаете? Разве не время сейчас помогать матушке на кухне?

По тому, как переглянулись и потупились двойняшки, Амалия поняла, что улизнули они тайком. Ей стало интересно, почему же столь послушные обыкновенно дети решили пойти на проступок?

– Вас отпустили поиграть, верно?

– Да! – ухватился за подсказку Джонни. – И мы…

– Мы решили посмотреть на двойную могилу! – выпалила Марли, брат неодобрительно покосился на нее, но промолчал.

«Наверное, одним идти страшно, вот и проболтались», – подумала Амалия и почувствовала, как по рукам пробежали мурашки – ей точно было бы страшно!

– Что еще за могила?

Двойняшки снова замялись: Марли принялась теребить передник, а Джон ковырять носком землю.

– Только не рассказывайте матушке, леди Амалия, – наконец решился Джонни, – нам борроуфановские рассказали…

– …что за садом похоронена леди, что здесь до нас жила! – взволнованно перебила его сестра.

Амалия только брови удивленно приподняла: хоронили обычно на кладбище у церкви или часовни Спасителя! За садом, насколько знала Амалия, никаких церквей-часовен не было. Впрочем, она и о могиле впервые услышала. Наверняка, какие-нибудь местные байки!

– Уверена, что леди похоронили как положено – на кладбище, рядом с ее семьей, – произнесла она, закрывая книгу и поднимаясь.

Дети смотрели на нее чуточку обиженно и настороженно: отведет ли домой, помогать на кухне, расскажет ли матери о тайных вылазках в городишко и общении с местными?

– Пойдемте, посмотрим вместе, – Амалия протянула руки, и двойняшки радостно за них ухватились.

От улыбок на их губах, от тепла их маленьких, таких хрупких ладошек у нее сладко защемило в груди. Как можно по собственной воле отказываться от этого? Как можно… не любить свое дитя? Амалия крепче сжала пальцы, стараясь удержать трепетное и нежное, что дрожало в ней, не дать злым, полным обиды мыслям захватить ее.

Могила оказалась правдой. И находилась она совсем не за садом, а прямо в нем. Яблони сменились полудикой вишней и торном, под сенью которых вилась почти заросшая травой тропинка, она-то и вывела Амалию с детьми к самому отдаленному уголку сада. Там, у каменной стены, оплетенной плющом, покрытой серыми и желтыми пятнами лишайника, притаилось гранитное надгробие. Вокруг него густо разрослись колокольчики – Амалия никогда ничего подобного не видела – они были буквально повсюду и… уже цвели! Бледно-голубые и ярко-синие, густо-фиолетовые и даже белые венчики покачивались на ветру, а среди них свечами возвышались асфодели.

Амалия шагнула к надгробию и почувствовала, как пальчики Марли и Джона разжались – они остались на границе этого колокольчиково-асфоделевого безумия. Она не стала звать их, пошла вперед, ступая осторожно, но все равно чувствуя, как недовольны ее вторжением цветы – они качали головками, цеплялись стеблями за ее юбки и, наверное, неслышно звенели от возмущения. Остановилась она только когда оказалась совсем рядом с гранитной плитой. Вблизи стало видно, что ей не один год, время покрыло камень оспинами, мшистыми мазками, но слова все еще легко читались: «Ромаль Кроптон», а ниже даты рождения и смерти.