Там у входа в мутном свете фонаря маячила фигура, явно кого-то поджидая. И мне взбрело в голову, что там стояла именно Она. Вдоль ограды незамеченный я осторожно подкрался совсем близко. Мне даже показалось, я вижу пальто волнующего фасона.
– Женимся или стреляемся?! – выпрыгнул я из-за колонны к фигуре.
Стоявший у входа в парк ночной блюститель порядка чуть не пережил разрыв сердца. Но он был молод и сообразителен. Увидев перед собой чуть живого пьяницу, он инстинктивно пришел в себя и попытался схватить меня. На помощь к нему спешили еще двое.
Путь к отступлению был один. Парк. Очумелый я бежал наугад, слушая топот и ругань за спиной. Не знаю, как долго мы играли в догонялки, но я споткнулся обо что-то мягкое и упал. Сил подняться не было, я спокойно лежал, ожидая неприятной встречи. Я был настолько пьян, что ничего не дождался и уснул прямо на листьях, где и лежал.
Когда с рассветом в тумане я очнулся и открыл глаза, то так и остался лежать в неудобной позе. Тело моё валялось на той самой полянке, где сутки назад стрелялись Она и Морской Офицер. Они, кстати, лежали здесь же. Видимо об их раскинутые ноги я и споткнулся.
Вскоре такой поворот событий перестал меня смущать, ибо состояние организма было еще более критическое, чем обстановка в мире. Судя по внутреннему скрипу и скрежету, водки я вчера выпил на пять-шесть смертельных доз. Постанывая, я кое-как поднялся и еле заставил себя взглянуть на лица дуэлянтов. И снова изумился. Их лица выглядели так, будто они только полчаса назад прилегли и прикрыли глаза, дабы не смущать меня. Это так развеселило меня, что я подобрал сигарету, выброшенную вчера Морским Офицером, подсушил её и закурил.
– Итак, родные мои, мы опять вместе, – сообщил я, выдыхая дым. – Мы что теперь неразлучны? И кому он нужен этот день сурка?
Никотин добавил отравы в организм, и тот, мучимый похмельем, возжелал крепкой выпивки. Как ему помочь? Вот задача.
И тут меня осенила гениальная мысль.
Быстро, насколько возможно в моем трудном положении, я заспешил к поднадоевшему месту встречи. И что вы думаете? Верно, место встречи изменить нельзя.
У входа в парк стояла Она и, как всегда, нетерпеливо крутила башкой. А в моих внутренних карманах, как я и надеялся, появилось вино и хлеб. На знакомой лавке, разрываясь от восторга, я с жадностью набросился на привычное меню. И когда к Ней подошел Морской Офицер, я уже глядел в дно бутылки и катастрофически быстро пьянел.
Они долго о чем-то разговаривали, иногда оборачиваясь на мои радостные вопли.
– Хей! Привет!Идите скорей сюда! Ну же! – кричал я, надрывая глотку, и приветственно махал руками. – Ждем-с!
Видимо, они не разделяли мой восторг и не спешили в парк.
– Что у нас на сегодня! Какие планы?! – продолжал кричать я. – Куда сначала пойдем?! Стреляться или жениться?! Давай попробуем то и то! В любой последовательности!
Что и говорить, вид у меня был более чем отпугивающий и годился разве что для кошмарных снов. Впрочем, я, конечно, был иного мнения и считал себя в тот момент самим обаянием. И очень удивился, когда Она и Морской Офицер пошли прочь. Вскочив, я попытался броситься вдогонку, но ноги предательски подогнулись и увлекли вниз.
– Родные мои, куда вы? Стойте. Это нечестно. Как же я без вас-то? – тщетно пытаясь подняться, бормотал я. – Постойте, почему вы уходите без меня? Неужели бросаете? За что? Я же привык к вам. Простите меня.
Они не слышали моих причитаний и ушли.
Упустив возможность быть опять вовлеченным в игру, начатую вчера, я раскис окончательно. И даже прослезился, решив, что безвозвратно потерял что-то важное, такое ,от чего мир весело встает на уши и делается намного милее, чем это возможно. А терять редкую возможность менять мир, согласитесь, не самое приятное занятие.
И все из-за чего? Из-за лишнего глотка вина. Не обидно ли? Очень обидно. Какие сделаем выводы? Никаких. Пить надо меньше? Не уверен… Пить надо правильно.
Дня через три я утихомирился, проспался, вывел из организма солидную часть токсинов, сознание несколько подобрело ко мне и позволило расслабиться и не переживать по поводу случая в парке. Никаких пошлых намеков на белую горячку. Боже упаси. Проще было осознать, что Она и Морской офицер никуда не делись, стоит захотеть, и мы встретимся вновь…
Я не дослушал эту странную историю, конец которой капитан Беллфиосса, кажется, высасывал из пальца, как кончившийся коктейль через изжёванную соломинку. У меня начала кружится голова и я закрыл глаза.
А открыв глаза, обнаружил, что наступило утро. Я лежал на полу, укрытый чьей-то заботливой рукой теплым пледом. Я встал и чуть не ослеп. За свободным от штор окном лежал настоящий первый снег. Раздвинутые шторы превращали окно в неширокий экран провинциального кинозала, где я был единственным зрителем. Капитана Беллфиосса в комнате не было. Однако то, что он приходил, не вызывало сомнения – на журнальном столике початая бутылка вина и два бокала.
Разогревая вино, я не мог отвести глаз от окна. Первый снег как будто сыпался через него в дом. Он был теплый, не таял и пухом заваливал меня по самую макушку. Укутанный этой белой шерстью я сидел и пил подогретое вино.
Трель дверного звонка выдернула из приятного созерцания. Зевая и гадая, кому бог ума дал припереться с утра пораньше, я открыл. На пороге стояла Фьюсхен, в руках она держала сверток. Не здороваясь, не удостоив даже взглядом, Фьюсхен прошла в дом. Я закрыл дверь, размышляя, что означает ее визит, откуда она узнала адрес. Расстались мы, мягко говоря, не ласково и навсегда.
На середине комнаты стояла Фьюсхен, сжимая двумя руками пистолет вековой давности, и целилась мне прямо в голову.
– Ну что, Меробибус! – сказала она. – Я пришла тебя убить!
– Из этого утюга? – зевнул я. – Где ты его взяла, в музее, что ли?
Фьюсхен отвела дуло в сторону и нажала спусковой курок. Грянул оглушительный выстрел, сбивая со стены репродукцию, где генуэзские корабли возвращались в родную гавань.
– Ты чё, дура, рехнулась?! – бросился я к Фьюсхен.
– Не бойся, трус! – отбиваясь тупым предметом, кричала она. – Там был всего один патрон!
– Ни хрена себе, шуточки! – вырвав оружие, ругался я. – Ты же могла убить кого-нибудь!
– Тебя, Меробибус! – кричала Фьюсхен, цепляясь за пистолет.
– Да пошла ты, куда подальше, со своим Меробибусом, истеричка! Чего тебе надо?
Неожиданно Фьюсхен свалилась на пол и разревелась.
– Ты…ты…предатель…подонок, – плакала она, – я тебя ненавижу… я думала ты мне как брат …настоящий друг. А ты кинул меня… избавился от меня, как только я тебе надоела… как только ты испугался за свое сраное спокойствие…пусть…пусть с тобой жизнь обойдется также, как ты со мной…
Я молча выслушивал упреки. Спорить не с чем – эгоизма во мне хоть отбавляй, хватит на всю династию Бурбонов и на других останется.
– Ты знаешь, плакса, – сказал я, когда Фьюсхен перестала плакать и красными глазами требовательно смотрела на меня, – я с тобой согласен, тут я поступил не лучшим образом, и сам не пойму, то ли с заботой о тебе, то ли о себе…
– Да откуда тебе знать…– заволновалась Фьюсхен.
– Помолчи. – перебил я. – Хочу сказать сразу, всё это пустяки. Да, дела житейские. А что касается твоего пожелания о жизни… Не желай другим дурного, а хорошо, и с тобой жизнь поступит также.
– Налей мне вина, – примирительно сказала Фьюсхен.
Мы выпили.
– А кроме вина у тебя есть что-нибудь ?
Фьюсхен очень любила бенг.
Я подумал и достал с полки книгу, на обложке которой мужественная рука разрубала холодным оружием цепи. Книга называлась «Меч и свобода», сердцевина у неё была аккуратно вырезана, там хранился кожаный мешочек с бенгом.
Через полчаса, выдувая из легких клубы дыма, мы относились к друг другу и миру намного доброжелательнее, чем в начале нашего рандеву. Из старых двадцатипятиваттных колонок проникновенно пела Lisa Germano:
everybody feel the same.
play me… play me…
alcoholic… alcoholic…
– А кто у тебя был? – оглядывая комнату, указывая на два бокала, спросила Фьюсхен. – Женщина?
– Один морской офицер. Капитан.
– Какой капитан?
– Беллфиосса. Капитан «Garlic kings».
– Чесночных королей?
– Да, Короли Чеснока.
– Почему чеснока?
Я поднял палец и сказал:
– В Аравийской пустыне водиться мышь, если эта мышь пробежит по чесноку или по еде, в которой есть чеснок, то чеснок и еда сразу превратиться в яд. Жители той местности едят чеснок с особой осторожностью, чеснок же, по которому пробежала мышь, рассылали в разные концы мира королям для использования по их интересам. Никто никогда не подумает, что в чесноке есть яд. Известно это только тому, кто слышал об этой его особенности. А посему, жуйте чеснок с осторожностью, будьте бдительны.
– Сам придумал, да? Это ты откуда знаешь? – спросила Фьюсхен.
– Это Аджа-иб-ад-Дуниа. Чудеса мира.
– Не знаю таких. А ещё ?
– В горах Табаристана растет трава. Тот, кому дадут её в руки, воспроизведет то же действие, которое сделал сорвавший, когда срывал её. Если эту траву растереть, смешать с вином и выпить, то прибавится веселье и радостное настроение.
– Ну, а это ты точно сам придумал! – радостно сообщила Фьюсхен.
– Не-а, оттуда же.
– Хм, а ещё?
– Однажды группа пьяных женщин с песнями проходила мимо Аристотеля. «Женщины – ангелы смерти», – изрек он. «Это каким образом?» – спросили у него. Аристотель, недолго думая, дал ответ: «Ангел смерти отнимает душу у человека лишь один раз, а женщины… женщины…ммм… о! отнимают душу у мужчины каждую ночь. Вот как.» «Уау !» – воскликнули спрашивавшие.
– Ой, ну перестань, хватит, – недовольно произнесла Фьюсхен. – Не смешно.
– Хватит, так хватит, – согласился я.
– Пойдем, погуляем, – предложила Фьюсхен, – смотри, как классно на улице, сходим куда-нибудь, а?
– Не могу, – отказался я, – дела у меня, постирать надо и отремонтировать кое-что.
– Давай помогу.
– Не надо, я сам.
Фьюсхен надулась и обиженно отвернулась.
– Ну тогда я пойду, не буду мешать.
– Как хочешь. Иди, – равнодушно сказал я, пожимая плечами.
Фьюсхен покосилась на пистолет валявшийся на полу.
– Не убивайте меня, девушка, – плаксиво проговорил я, – я хороший.
– Живи, Меробибус.
– Сама ты – Меробибус.
Фьюсхен быстро оделась и уже на пороге спросила:
– А можно я вечером зайду? Покурим еще.
– Заходи.
– А ты точно будешь дома?
– Буду, никуда не собираюсь, – соврал я.
Фьюсхен ушла.
После обеда я вышел на прогулку в очарованный первым снего мир.
Шагать по первому белому ковру было невообразимо легко и приятно. Он ещё не вмерз в землю, не успел вгрызться в неё злым корнем. И не измарался. Пока это было волшебное покрывало, сотканное небесными мастерицами из чистых душ арамейских девственниц. Добрейшим белым медведем оно терлось о ноги, сахарной ватой похрустывало под подошвами, изумрудами сверкало на солнце. Оно неустанно и щедро подкупало, предлагая стать союзником зимы, уводя фарватерами свежевытоптанных тропинок в белое никуда.
Завороженный первым зимним колдовством я потихоньку впадал в знакомое состояние. Когда, двигаясь из одного места в другое, начинаешь вдруг наполняться неизменно великим ощущением жизни, отбирающим тебя у этой дороги, места, человека, разговора, мысли. Рядом кто-то меряет шаг и неглубоко дышит. Машины и время продолжают движение, ветви деревьев качаются над головой, выше безмятежные облака. А ты вдруг исчезаешь, разбегаешься и распадаешься на еле уловимые пятнышки света. Всё кругом продолжает двигаться, вертеться и шевелиться, а ты исчез, растворился в сверкающем потоке свободы – в единственном сокровище, которое добывается без кирки и лопаты. Оно и есть, то неизменно великое ощущение жизни, смывающее имена и маски, не диктуя никаких условий и правил. Это сокровище – самый честный и безопасный способ избегать соприкосновений с издыхающей реальностью.
Возьми только это сокровище, изменив всем остальным. Никто ничего не заметит, все кругом спят на ходу, пожевывая во сне мочалки. Сон, навеянный собственным бессильем выкарабкаться из вороха уже ничего незначащих символов, долгий и крепкий. Оправдание одно – dura vita (просто жизнь).
Я дошел до знакомого перекрестка и увидел приятеля. Он шел на меня, на ходу сминая раскрасневшимися ладонями увесистый комок снега. И пока снежок, описывая намеченную траекторию, пролетал мимо левого уха, в пору вспомнить о тех, с кем я плавал по морю Бахуса. Они не исчезли. Их бессмертное существование проявлялось не реже, чем того хотелось мне и им. Однако перерожденный мир так изменил нас и всё вокруг, что теперь при встрече мы старательно вглядывались друг в друга, признавая с каждым разом всё лучше.
И сейчас по первому снегу я шагнул навстречу одному из них, и с места нашего рукопожатия мы попали в водоворот происшествий и новых встреч. Замелькали дни и ночи, пролетающие под знаками, расшифровывающими земные коды и замки. Мы ждём, когда море выйдет из берегов, затопит сушу и мы, словно глубоководные, пучеглазые рыбы в красных просторах, начнем бесшумно шевелить плавниками, разбредаясь, направляясь в нужную сторону, растворяясь в густых каплях блаженного сока, выжатого из вен любящего сына.
И каждым следующим утром колесница Диониса полетит к солнцу, и тот, кто попадет под неё, будет больше чем жертвоприношение. По виноградной лозе он взберется на небо, и с умопомрачительных высот будет обозревать бескрайние дали, наблюдая, как горизонты раскрывают врата, и оттуда добрые сильные великаны, словно крупные зайцы, выпрыгнут наружу с винными бочками на плечах, вызывая улыбки и смех, помогая ни о чем не задумываться. Ибо стоит только человеку задуматься над смыслом, как то, над чем он задумался, тает и исчезает прямо на глазах.
День за днем поддерживают жертвенный огонь во всех близлежащих храмах жрецы Диониса и, что бы ни случилось, предлагают чаши, полные таинственной влаги, выводящей из глубоких пещер забвения. С их легкой руки прихожане превращаются в надутые игрушки и вытворяют такое, что у невольных свидетелей глаза лезут на лоб. Но жрецам наплевать, что происходит с прихожанами, предоставляя их личным наклонностям и голодным духам, в изобилии шатающихся вокруг храмов. И укрыться от навязчивого внимания жрецов не легче, чем проникнуть в тайны дерева Сефирот.
Без сомнения твоей тете из пригорода показалось бы, что моя жизнь в городе заключалась в том, что я бездельничал напропалую, сибаритствовал и беспробудно пьянствовал, ни имея ни семьи, ни дома, ни работы, ни денег, ни цели. К счастью, я не знаком с твоей тетей из пригорода. Никто меня не видел и не увидит. Ничей цепкий взгляд не коснется и не заставит хрюкать и лаять. Дельфином я ускользну в непроницаемые глубины моря Бахуса. Постараюсь, быть неуловимым, как Джон Деллинджер в свое лучшее время у себя в Чикаго.
история Джона Деллинджера
В тот вечер в особняке «Маленькая Богемия» собрались мега-звезды гангстерского мира тридцатых годов. Помимо Красавчика Флойда, Нельсона Детское Лицо, Ван Мэтра и Фьерпойнта пришел и Джон Деллинджер. Холеный, голубоглазый красавчик с улыбкой плейбоя, он один был спокоен и невозмутим. Остальные несколько нервничали и собирались расходиться.
– Носом чую, – твердил тридцатилетний Нельсон, шмыгая своим детским носиком, – рядом копы!!
– Что и говорить, – поддерживал Фьерпойнт, – пора уносить ноги, иначе нас тут всех того…
– Да поздно уже спешить, – лениво перебил Джон Деллинджер, – когда я шел сюда, видел, что весь особняк окружен.
– Окружен !!! – воскликнули все на разные голоса.
– Ага, окружен, на каждого из нас по десять фараонов. Мы здесь, как в мышеловке. Ловко они нас.
– Ну всё, кажется это конец, – устало произнес Флойд Красавчик, выразив почти общее мнение.
Все отвернулись друг от друга, чтобы не глядеть в глаза и не выдавать назревшего гнетущего ощущения.
– Ничего, ничего, – усмехнулся Нельсон, нежно поглаживая автомат, – со мной мое любимое пианино.
Джон Деллинджер уважительно посмотрел на смертоносную игрушку, потом осторожно выглянул в окно и произнес:
– Кажется, оно тебе скоро пригодится, сейчас вдоволь наиграешься, Нельс.
И тут же громкий голос из полицейского громкоговорителя оповестил:
– Граждане гангстеры, добрый вечер, рад вам сообщить неожиданную новость, вы окружены! Сдавайтесь! Через пять минут мы открываем огонь на поражение! Желаю всем не ошибиться в правильном выборе! Удачи, преступнички! А тебе, Деллинджер, особый привет! Ох, и поймаю я тебя, сукин сын! Или…ну ты сам понимаешь!
– Понимаю, – усмехнулся Джон.
Все обитатели особняка посмотрели на Джона.
– Ну и как, Джонни, и в этот раз надеешься смыться? – сочувственно спросил Ван Мэтр.
– Конечно, он надеется, он у нас такой, его хлебом не корми, дай повыпутываться из дерьмовых ситуаций. – сообщил Нельсон, заряжая свое пианино. – А зря, никто в этот раз просто так не уйдет. Перестреляют нас к чертям собачим.
– Типун тебе на язык, тапер хренов, – проворчал мрачный до неузнаваемости Флойд. – Думай, что говоришь.
– Что хочу, то и говорю, – огрызнулся Нельсон. – Меня-то голыми руками не возьмешь, я им покажу кузькину мать, они у меня …
– Осталось три минуты! – пропел за окном в рупор агент Пурвис, долгие годы безуспешно гонявшийся за Деллинджером. – С распростертыми объятиями ждем вас! Ку-ку!
– Может, первые начнем, – предложил Нельсон, нетерпеливо перебиравший единственную клавишу на своем пианино. – А, ребят, чего тянуть?
– Сиди ты, провокатор! – сердито прикрикнул на него Флойд. – Успеется еще.
Он явно молился про себя.
Все преступники доставали оружие и занимали удобные позиции. Только один Джон Деллинджер беззаботно курил сигару и чистил палочкой ногти, сидя на журнальном столике напротив окна.
– Осталось одна минута! – сообщил оттуда Пурвис. – Стреляем без предупреждения!
– А вот интересно, – отозвался на это Джон, – почему так устроена жизнь.Одни день и ночь трясутся за свою шкуру, ожидая от судьбы очередную пакость. Другие задабривают судьбу дорогими подарками, причем не зная примет она их или пошлет подальше. А вот я вижу наперед свое будущее безоблачным и ясным.
– Даже сейчас? – спросил Флойд, лицо которого так исказил страх, что язык не поворачивался назвать его красавчиком.
– Ага. И сейчас. И еще на пару лет.
– Не трепись, Джонни, – вступил в разговор Ван Мэтр, – какого хрена, что ты строишь из себя везунчика, сейчас всем жарко придется. А уж тебя Пурвис точно не упустит.
–Пурвис-мудурвис, – задумчиво проговорил Деллинджер. – Честно говоря, не знаю, чем для вас закончится эта катавасия, но с первым выстрелом я буду знать, как мне выкрутиться.
Первая пуля разбила зеркало за спиной Джона Деллинджера и началась жутко скоростная перестрелка, среди которой явно выделялся Нельсон Детское Лицо, сам того не зная, он на своем пианино исполнял этюды Листа.
Обе стороны радостно исходили свинцом, убавляя ряды нападавших и защищавшихся. Все так увлеклись пальбой, что в суматохе никто и не заметил, как в очередной раз Джон Деллинджер, не спеша, целый и невредимый, покинул неудавшуюся вечеринку.
На следующий день с поля брани уносили и хоронили почти всех участников party, а Джон Деллинджер в это время обирал очередной банк Среднего Запада, поражая несчастного Пурвиса своей дерзостью и везением.
Сам того не зная, Джон Деллинджер придерживался правила древних римлян: numquam periculum sine periclo vincitur. Что означало: ни одной опасности нельзя преодолеть, не подвергаясь опасности. Ну а то, что ему долго везло чуть больше других, это не просто дело случая – звезды давали Джону шанс перейти на другую сторону, он того был достоин…
Что бы ни происходило в мире и со мной, какие бы фантазии и какое бы настоящее не овладевало. Ничто не вредило мне. Я был открыт всему, чувствительно внимая малейшему колебанию мира, принимая внутрь лишь то, что настроено на чистоту. Я всегда слышал, видел и чувствовал, как стучит каждое сердце и бегут по его капиллярам кровеносные частички. Как каждая мысль отливается в хрупкие гипсовые статуи, каждое слово пеплом сыпется на головы, каждый удар пульса тонким слоем нетленной пыли ложится под ноги, чтобы при случае, к исходу всех тысячелетий, накрыть с головой. Если смертоносный ритм нашего дыхания не смениться на живую радость свободы.
Нужен лишь момент, чтобы остановиться и стряхнуть с себя всю дрянь, весь хлам и мусор, и неторопливо, оглядывая тревожные лица остающихся, на ходу войти в поезд, уносящийся в другую сторону. И стать невидимым для дурных глаз и бесплотным для грязных рук.
И прав был капитан Беллфиосса – держась за тиреус, я чувствовал, как мощно пульсирует сиюминутный миг, как он разрушает засохший вокруг мир предметов, как он выбирает направление согласно ритму сердца, и несет, как волна в час прилива к берегу.
Спустя несколько дней я возвращался домой, прячась глубже в рукава и воротник. Было холодно, зима наступала, грабя город ледяным ветром и белой пустотой. Я купил вино и стал пить за углом дома назло зиме. Если бы я был дедом Морзом, я бы её любил. Но меня еще не назначили Дед Морозом и, облизывая замерзшие губы, я тревожно твердил под синий нос:
– Дрянь погодка, надо отсюда валить… Валить, валить отсюда…
Я почувствовал, как тиреус, лежавший в кармане, завибрировал, указывать путь.
Небольшая двухмачтовая шхуна в соседней гавани собиралась сняться с якоря. Незнакомый капитан расхаживал по палубе и отдавал последние распоряжения. Заметив меня, он остановился. Я был единственный человек на причале в ранний час, я поздороваться и попробовал завязать разговор.
– Доброе утро, кэп, кажется, вы готовитесь покинуть этот берег?
Капитан молча изучал меня. Нельзя было назвать его наблюдение слишком дружелюбным да и равнодушным тоже. Он смотрел с каким-то грустноватым сожалением.
– Что не так, капитан? – спросил я.
Он отрицательно покачал головой.
– А почему вы смотрите на меня, как на дезертира вымаливающего прощение?
– А что вам собственно нужно?
– Срочно покинуть город.
– Что за срочность такая?
– Я давно не видел кораблей. Ваш первый за последние полгода.
Капитан опять посмотрел на меня с сожалением и нехотя крикнул:
– Ну что ты стоишь там? Тебя-то и ждем. Живо наверх.
Я быстро поднялся. Не скажу, что испытал шальную радость. Так, облегчение, будто сбросил утренний балласт.
– Скажите, кэп, – представ на палубе, спросил я, – куда держим курс?
– А тебе есть разница? Я так понимаю, тебе важнее не куда вы, а откуда.
– Есть такое.
– Тогда никаких вопросов. Хватит мне ваших куда и зачем. Целая команда таких Сначала для себя решите, а потом другим голову морочьте.
Тон капитана был суров, и я согласно кивнул.
Мои спутники на первый взгляд были люди приятные, но все чем-то озабоченные, словно были не корабль, а на курсах для беременных. Я не стал лезть им в душу, тем более уже поднимали якорь.
Вскоре мы дружно напились. Я перестал держаться на ногах и пошел в отведенную мне каюту. Засыпая, я испуганно подумал, как бы не проснуться в покинутой постели, в городе, из которого мы уплыли.
К смеху сказать, так оно и вышло. А на следующее утро я опять проснулся на том же корабле. Всё завертелось в такой путанице, я просыпался то тут, то там, с трудом понимая, что происходит и где. Чаще я находился на корабле, и бывало казаться, я здесь навсегда.
Когда после первого перемещения рассказал об этом капитану о произошедшем, он удивился и сказал:
– Ну вот, я же говорил.
– Что говорили?
– Вам важнее не куда вы попали, а откуда исчезаете.
– Совсем не так.
– Здесь все такие.
Мои фокусы были не исключением. Все в команде, как один, мельтешили туда-сюда, некоторые исчезали навсегда. Чаще последние мамзеры (ублюдки), но были и симпатяги.
Наш капитан имел хмурый вид дежурного врача на ночном обходе. И хотя на серебряной бляшке его ремня было выгравировано OMNI-NUMIS (носящий все имена), он не вызывал того восхищения и приязни, как капитан Беллфиосса. Впрочем, творившееся за бортом разительно отличалось от того, что доводилось видеть раньше. Море походило на недоваренный сливовый кисель, что компенсировалось отсутствием штормов и бурь. И никаких новых земель и островов вокруг, только крепкий кисель вокруг. Благо небо и солнце остались те же.
При скудных запасах вина, немудрено, что единственным развлечением были перемещения.
– Вы не увлекайтесь беготней туда-сюда, – отчитывал капитан вернувшихся по утру, – давайте определяйтесь! От вас чертей в глазах рябит.
– Постараемся, гер капитан, – в разнобой бубнили мы.
– Да уж, вы постараетесь, охламоны, – ворчал капитан.
Я из-за всех сил старался чаще появляться на корабле, но вряд ли это было в моих силах. Тут рулил тиреус. Города я почти не видел, если находился вне корабля. На корабле я каждый раз старался продолжить разговор с капитаном на тему нашего плавания. Моя общительность и изобретательность не знали пределов. Я задавал наводящие вопросы под разным предлогом и на разные абстрактные темы. Я интересовался, знаком ли капитан с творчеством Фармиона, как относится к публикациям Александра Далримпля о засекреченных испанских экспедициях, предпочитает ли он крепкое вино сухому, измеряется ли наш путь в таузах или парсангах, чем ему удобней пользоваться настенными часами, ручными, песочными, солнечными или клепсидрами, знает ли он, что означают церковнославянские слова «семо и овамо».
Как я не лез с назойливыми вопросами, ничего толком и не добился. Капитан смотрел на нас, как на банду провинившихся привидений. Он не пил с нами вино, не развлекался и всё свободное время ходил в нехорошей задумчивости, игнорируя наше общество, время от времени одаривая кого-нибудь колким замечанием. После чего этот кто-то ходил, как оплеванный.
Чем больше плавание на безымянном корабле походило на неудавшуюся шутку, тем настойчивей росло желание узнать, чем закончится плавание, и к какому берегу он пристанет. К сожалению или счастью, я этого не узнал. Однажды мои попрыгушки с корабля прекратились. Перемещаясь как-то в подпитии из дома на море, я промахнулся, и оказался в ином месте.