В тени мощных деревьев, в глубине зеленого моря я с небывалым трепетом повторил нужные манипуляции и вскоре с легкостью нащупал ключи к желанной двери, коей моё появление было не менее желанным.
С того дня я увлекся открывшимися возможностями и перестал обращать внимание на всё остальное. Мне казалось, я проникаю в сокровенные тайны мира, по-хозяйски роясь в его сундуках. На самом же деле я вскрывал бесконечные двери своего «эго», мой давно предавший меня ум так ловко раскинул сети, что не было и обрывка мысли, никакой маломальской догадки, разгадывающей этот изощренный обман.
Шар, внутрь которого я добровольно заточился, показывал такие чудеса, что ничего другого не хотелось видеть и знать. Еще бы, всё было обставлено так увлекательно и познавательно, я и не догадывался, что становлюсь преданным рабом своего галлюцинирующего ума. Он при помощи тиреуса обратился в паука-охотника и почти не прилагал усилий. Я сам лез в ловушку.
Перемены во мне Домина восприняла как должное. Она ни о чем не расспрашивала и ни в чем не упрекала. Ей была открыта другая сторона наших отношений, где всё идет тем путем, которым и должно идти. Конечно, она догадывалась о фокусах тиреуса, и чем это может кончиться. С той поры, как я окончательно увлекся погоней за химерами, Домина стала печальна и молчалива. Со мной, если она и говорила, то как с малым ребенком.
Она медленно угасала, а я не замечал.
Trompette marine, то есть морская труба, не звала сердце в далекое плавание, и я всецело отдался сухопутным вакхическим играм с жезлом. Вообразив себя новым Гермесом Трисмегистом, готовый создать очередной «Божественный Пимандр», я полагал, что и мне открываются секреты души и божественная мудрость пастуха людей. Самовлюбленный кретин.
Конечно, я не сберег Домину, она так тщательно скрывала разрушающий недуг. Недуг? Да, недуг. Имя которому – тоска. Откуда бы ей взяться? Любящее сердце Домины с первой встречи угадало во мне неугомонного странника. Ей была ясна причина моей оседлости, и увидено скорое её завершение. Моя болтовня и бесконечные истории о морских путешествиях пустили в сердце Домины болезненный дух томления по неизведанным мирам. Миры, которые ей были нужны также, как балерине клюшка. Забыв о том, как мы влияем на жизнь близких людей, я своими бреднями внёс в душу Домины жуткий разлад. Она позабыла – у каждого своя тарелка с кашей, и нечего заглядываться на тарелку соседа.
Домина не сомневалась в моей любви. Знала, что я её не брошу, печаль вошла в женское сердце с появлением тиреуса. Она перестала чувствовать прежнюю заботу и поддержку. А видя, что я не замечаю её печаль, Домина понемногу начала тосковать и скрывала это.
Волшебное сердце Домины знало и хранило многое. Возможно, это и погубило её. Как ни выносливы, ни крепки наши сердца, а порой не стоит в них держать невысказанные слова. Это может стоить жизни.
В тот день я ушел с утра на обычную прогулку с тиреусом, а, вернувшись к обеду с ворохом перечного кустарника, нашел Домину на кровати, мирно почившую вечным сном. Она ушла из жизни неожиданно и просто, словно отказалась от ненужной вещицы.
Я умолял её проснуться. Кричал в небо проклятья и угрозы, сменяя их на просьбы и обещания. Я крушил всё, что попадалось под руку, поздно понимая, как был слеп и глух. Не хотелось верить и принимать, что невозможно изменить случившееся. Казалось, время внемлет мольбам, повернется вспять и вернёт Домину. Только потеряв Домину, я осознал, каким близким дорогим человеком она была для меня.
Была? Неужели вот и всё? К любой смерти привыкнуть трудно. Будь то смерть любви, человека или цветка. Веселому сердцу ближе май, а не ноябрь. Молодость, а не одряхление. Зелень, а не солома.
Долго я не мог придти в себя. Ничего не помня, ослепший от горя и страдания я ползал по острову в поисках щели, где бы боль оставила меня. Я вгрызался под землю, забивался в трещины, укрывался листьями и травой, но везде дыхание смерти моей любви настигало меня. Пока промытый слезами и выжженный изнутри, словно прерия в засуху, весь по уши в спинифексе я не вышел к морю. В нём я увидел единственное средство успокоения от терзавших мук. Моё единственное спасение – утопиться в море Бахуса.
Собственных сил справиться с горем не было, и море Бахуса приняло меня.
Не знаю, сколько дней я плескался, но утонуть мне не давали, держали на плаву. Думаю, и к этому был причастен тиреус, который я сначала хотел немедленно уничтожить, как виновного в смерти Домины. А потом оставил, решив, что он виновен не более моего, да и не уничтожить его.
Сила, исходившая от жезла, не позволяла коснуться дна. Почему? Не знаю. Ведь дух и разум изменили мне, и где бы меня ни носило море, везде я был основательно пьян и невменяем. Море Бахуса увлекало всё дальше, как никогда испытывая пылью одиночества, тяжестью атмосферного давления и скукой однообразия. Не было ни кораблей, ни островов. Ненужной щепкой я скользил по зыбкому пространству.
Наступившая как-то между прочим осень еще пуще принялась сосать последние соки измочаленного сердца. Ранние сумерки и полная луна выворачивали душу наизнанку с треском, как гнилую иссохшую тряпку. Море тоскливо накатывало волну за волной без желания утопить или выбросить на берег.
Неуспокоенность во мне всегда находила отклик во всевозможных демонических проявлениях мира. Каждая гадость липла ко мне, как брату. Каждый мертвец вешал на меня свои кости. Терзание оглашенных мыслей чесоткой разъедало сознание, и я не находил себе места ни на земле, ни в море.
Глубочайшей бездной, каждый раз, когда я видел дно бутылки, открывался перед моим опьяненным взором мир темных сил. Зрелище из тех, что обращают сумбурных юношей в седых стариков с пронзительным, чуть охеревшим, взором, а конченых циников и распутников в добросовестных монахов, до хрипотцы поющих псалмы. И только для такого идиота, как я, это зрелище казалось забавным и познавательным.
Но что бы ни творилось со мной, какие бесы не одолевали, у любой бездны я не забывал о своей счастливой звезде. Она любила маячить мне. Иногда это был холодный блеск поддельного стекла, иногда нежный ласковый луч, как взгляд матери. Бывало заботливый свет плотно скрывал туман мнимых бед и неудач, но я знал, если не звезда упадет с неба в ладони, я сам поднимусь к ней наверх.
После смерти Домины я долго и однообразно хлюпался на прохладных окраинах моря Бахуса, пока не попал в теплое течение вроде Куросио или Гольфстрима. Если отдаться такому течению безраздельно, с замиранием сердца от восторга и ужаса, то никто в честной игре не поставит на кон вашу душу, цена ей будет ломаный грош.
Стремительно несло меня течением большой реки внутри моря. От ежедневного пьянства мозг истощался и усыхал. Настроение менялось по десять раз на день, то я впадал ясное легкое состояние прелести, чувствуя себя святым, то в истеричном капризе катился вниз, увлеченный гремящей лавиной бутылок, погребая себя под ней. Не желая, застревать на мысли, что происходит и куда несет, я предпочитал mulieres oro ebriantor, а это значило: пить, пить и всегда пить.
За первые дни осени, на пору которой пришлось новое плавание, я основательно подрастерял запчастей не только от мозгов и прочих органов. От постоянного пребывания в море Бахуса я стал растворяться в нём, как головка сахара. И уже ничего под собой не чуял, лишь смутно догадываясь, что теплое течение еще правит мой путь.
С какого-то момента мне начало везти на разные корабли. Я попадал на них с потрясающей регулярностью, впрочем, корабли, как чумные, разбивались о желтую грусть осенних дней и тонули один за другим. Снова и снова я оказывался один в открытом море, уносимый течением, пока очередной обреченный корабль не поднимал меня безобразно пьяного на борт.
Не счесть, сколько лиц и имен промелькнуло мимо. Встречал рассвет с одними, а закат провожал с другими. Хаос, свистопляска и неразбериха царили снаружи и внутри. Не смотря на благотворное тепло течения, такая задерганность сказалась на пищеварении, слухе и зрении.
Ради смеха, от нечего делать, среди развлечений я навострился сочинять короткие истории, байки, стишки и песенки, умудряясь втискивать в них неописуемое баламутство, творившееся вокруг. Ими я развлекал себя и окружающих. Благодаря им, меня стали считать законченным идиотом, и потому поили везде бесплатно и дарили пригодные обноски. Что и говорить, кривляка тогда из меня был отменный.
Порой жилось неплохо, а иной раз совсем дрянь. Но мне, в общем-то, годилось, ибо я стал этакой le fatalist, сознающий, что он будет кружиться в колесе смены декораций, пока этому не придет действительно настоящий конец. Может, рядом и лежали островки покоя и оседлости, но вокруг них кипело море, а в нем настоящая жизнь. А потому я погонял: Allons! Allons! Allons! Вперед! Вперед! Вперед!
Много поучительного я узнал в морской карусели. Помните Шовела – адмирала английской эскадры? Он отправился из Гибралтара на родину. Западный ветер гнал корабли три недели, скрывавшееся солнце не позволяло определить точное местонахождение. Когда штурману удалось сделать замеры, по ним решили, что большая часть пути пройдена и рядом Ла-Манш. Корабли повернули на восток, радуясь попутному ветру, и в тот же день пять из них налетели на рифы. В море на засолку пошло почти две тысячи человек, а уцелевшие двадцать четыре, выбравшись на берег, с изумлением обнаружили, что находятся на Сицилии.
история адмирала Шовела
После завтрака, не допив кофе, адмирал Шовел вышел на капитанский мостик в сердитой задумчивости и апыхтел трубкой. Уже три недели, черт знает где, их таскало море.
– Эй, кто-нибудь, на вахте! – крикнул адмирал Шовел.
– Да, господин адмирал, слушаю вас! – поднялся к нему молодой вахтенный офицер, ошалело вращая красными глазами.
– Нет, это я вас слушаю! Ну, что у нас там?! – нетерпеливо спросил Шовел.
– А что у нас там? – недоуменно вскинул брови вахтенный офицер.
– Как что?!! Как что?!! – закричал адмирал, в бешенстве откусывая у трубки мундштук. – Сделал ли штурман замеры?! Замеры!! Вот, что у нас там! И здесь!! И везде! Ясно?!
– О да…действительно, сэр…– испуганно забормотал вахтенный офицер, пятясь назад, – так точно…он сделал…
– Ну и где же они?! Где они?! Где?! – уже подпрыгивая от волнения, предельно громко спрашивал Шовел.
– А кто они? Я никого не знаю, – поглупев от страха, не понимал офицер.
– Замеры! Мне нужны замеры!! Олух вы царя небесного! Замеры! Где замеры?!
– А…так…действительно, сэр…– рассыпаясь от ужаса, лепетал офицер, – так точно…они есть…они здесь…вот они…вот.
Шовел выхватил протянутую бумагу, крупно дрожавшую в руках вахтенного офицера.
– Ага, хорошо! Очень хорошо! – изучая замеры, успокоившись, радостно восклицал адмирал. – Ну хорошо ведь, очень хорошо. А все-таки надо проверить еще раз. Береженого, как говорила бабушка, бог бережет.
Он отдал приказ. Замеры проверили и подтвердили.
– Ну что же, прекрасно! – потирая руки, совсем обрадовался адмирал Шовел. Кораблям на левый галс! Через двое суток увидим Ла-Манш! А, офицер?
– Так точно, ваше превосходительство! Увидим-с! Нет никаких сомнений-с! – вытянулся в струнку молодой вахтенный офицер, с которым накануне марокканский гашиш сыграл злую шутку. – Все, как один, ждём-с!
– Да ладно, сынок, расслабься.
Адмирал понимающе подмигнул офицеру и пошел к себе в каюту вздремнуть. Ему приснился полуголый лохматый старик, который, противно посмеиваясь, уговаривал топить котят и щенят. Этим он очень разозлил адмирала Шовела, любившего, как никто другой, разных домашних животных. Во сне адмирал схватил старика за зеленоватую бороду и что есть силы дернул, выдрав порядочный клок. Старик погрозил кулаком и исчез.
Вечером, выспавшись, потягиваясь, адмирал вышел на палубу и обратился к проходившему мимо матросу.
– Ну, что, дружок, Англию ещё не видать?
– Никак нет! Нигде не видно, господин адмирал!
– Ну, ничего, дружок, скоро уже увидим этот наш туманный Альбион.
– Скорей бы уж. Скучаем.
– Скоро.
И в тот же момент страшный удар сотряс судно.
– Это чего же такое? – испуганно спросил адмирал Шовел. – Что за шутки? А?
Охотников разговаривать с ним не нашлось. Матрос, только что стоявший рядом, уже вовсю принимал морские ванны, истошно крича от удовольствия.
Тогда расстроенный адмирал пошел было к себе за табачком, но по дороге, когда палуба накренилась, он неловко поскользнулся и скатился за борт, так ничего и не узнав.
Примерно похожая история случилась и с кораблем подобравшим меня. Мы покинули гавань, где пополняли запасы, успешно миновали прибрежные рифы и вышли в открытое море. Неделю, не просыхая, мы болтались по морю, не имея возможности выяснить, где находимся.
Как-то в редкие минуты просветления мы сделали торопливые замеры и пришли к мнению, что забрались в самые далекие миры. Они были обозначены на картах как самые диковинные. Там водились одноногие люди, люди с головами собак и птиц, а также люди и вовсе лишенные головы с глазами и ртом прямо на животе. Помимо людей там жили сирены, великаны, поющие драконы, пятнистые карлики, говорящие гекконы и ламдены, летающие тигры и прочая невидаль.
Мы прибавили ходу, чтобы поскорее увидеть такие чудеса. И к вечеру налетели на наружную цепь рифов, которую неделю назад миновали весьма удачно.
Приходилось сдирать не одну шкуру, чтобы не сгинуть в приветливом на дурашливый глаз море Бахуса. В пору угасания золотой осени, когда надежды теряют форму и, словно последние стаи птиц, муторно плачут где-то над головой, мне посчастливилось попасть на бригантину со странным названием «Garlic kings» или «Чесночные короли».
Уже отчаявшись, я вдыхал по утрам холодный воздух и прощался с уходящей красотой, со своими мечтами и надеждами на встречу со спасительным кораблем. Тоска умело сверлила в нужном месте. Дыра в груди достигла столь впечатляющих размеров, что сквозь неё уже запросто пролетал крупный шестидесятилетний ворон. А заглядывать туда, было всё равно, что совать голову в пасть зевнувшего левиафана.
И если бы не улыбка судьбы, от меня вряд ли осталась бы и тень.
Однажды, когда я задыхался в своём одиночестве, обреченно ведя отсчет последним секундам, через силу запивая их какой-то крепкой гадостью. Я увидел парус. Белый, похожий на новую сорочку, он каждый раз своим появлением лечил от хандры и скуки. Но за каждым парусом стоит разная судьба, порой такая же короткая и бессмысленная, как жизнь мотылька. В этот раз сердце обещало – будет иначе.
Чудесная была встреча. Половина команды – старые знакомые, с кем я начинал плавание. Да и самого капитана Беллфиосса я где-то встречал. Мне обрадовались и удивились, ходили слухи о моей бесславной кончине. К тому же мало кто забирался в широты, где мы встретились. Испытание не для каждого корабля. А «Garlic kings» судно крепкое и, как поведал капитан, выдержало не одну передрягу штормов и бурь. Верилось охотно, стоило глянуть на ладную осанку корабля и закаленную в плаваниях команду.
Только горький опыт заставляет нас сомневаться в том, что не вызывает сомнения. Насадив шишек, набравшись хваленой рассудительности и благоразумия, я теперь надеялся, что судьба надолго свяжет меня с «Garlic kings». Лучшего, пока, и желать было нельзя. Я хотел быть просто благоразумным – vir sapiens. Это совсем не трудно, если вино закусывать сыром и не курить натощак.
Многое на корабле соответствовало моим привычкам. Начиная от кухни с её овсянкой на завтрак и заканчивая вечерними играми в кости и нарды, окутанным дымом кальяна. Капитан Беллфиосса при всей открытости характера всегда для оставался личностью загадочной. Имея добрый веселый нрав, он нередко погружался в задумчивость, уединялся в каюте, изучая толстенные фолианты и карты.
Корабль имел несомненное сходство с тем, кому был вверен в руки. Уютный, чистый и радостный, слово колыбель, он в то же время в дальних своих углах хранил влекущие тайны – печать божественной силы, которая ни к чему не обязывает, но в то же время с неотступным вниманием печется о нас, как о родных.
Приятной неожиданностью еще оказалось и то, что способностью contare&chordas, то есть петь и бряцать по струнам, здесь никого не удивишь. Каждый второй прекрасно владел тем и другим, было чему поучиться и порадоваться. Не один вечер мы провели, занимаясь музыкой, сочиняя новые песни и распевая старые.
В сплоченности команды мне довелось убедиться, когда огромный хищный кит напал на корабль. Коварное животное подобралось сзади, прячась в глубине. Дождавшись темноты, оно дерзко накинулось, размечтавшись потопить корабль и растерзать. Никто не дрогнул и не поддался панике и страху, каждый был храбр, что твой Бернардо дель Карпио, средневековый испанский герой-баламут.
Все разом принялись отбиваться от чудовища. В ход пошли даже лютни и пилочки для ногтей. Не ожидая такого отпора, зубастый кит отступил, более не осмелившись совершать дерзновенных попыток к нападению.
Отважные ребята. Так ведь они не забывали, где находятся – там, где вино было составляющей частью мироздания. Выпивали, не чурались озорных проказ. Тех, кто не знал меры в развлечениях, смывало волной с палубы и уносило в пучину открытого моря. Сколько их не искали, всё без толку. Хороший урок остальным. Капитан Беллфиосса активно участвовал во всех пирушках, но оставался примером благоразумия и сдержанности. Momendo, то есть убеждая, тем в целесообразности такого поведения.
Помню еще одну неприятность, из которой мы удачно выпутались.
После очередной бури сильно повредило руль, судно нуждалось в конопачении, мы остановились у крохотного клочка суши, чтобы провести ремонт и почистить киль. Бросили якорь в бухте безвестного острова. Повсюду тянулись низкие холмы, поросшие мелким лесом, кое-где рос сахарный тростник, имбирь и тамаринды. Дальше холмы обращались в горы, за которыми остров и кончался.
Пока шла чистка днища, несколько из нас пошли собирать имбирь, который, как известно, помогает от морской болезни, и неожиданно наткнулся на несколько хакал – хижин укрытых пальмовыми листьями. Хакалы пустовали, но сохранили следы человеческого обитания. Те, кто жили здесь, а судя по всему люди неопрятные, не наведывались домой несколько недель. Кто они и чем занимались, понять было трудно, но в любом случае они не внушали доверия. Таких неудобных, грязных и запущенных жилищ еще пришлось бы поискать. Мы похихикали над неряхами и, помочившись рядом, забыли о них.
Ремонт завершался, когда мы заметили, что в эту же бухту идет люгер – небольшое двухмачтовое судно. Приглядевшись в подзорную трубу, мы угадали наемных пиратов. Люди подобного сорта состояли из авантюристов, преступников, неудачников, дезертиров и слабодушных мечтателей, пустившихся в плавание и не нашедших себя в нем. Готовые на что угодно они давно хотели стать хозяевами моря. Любым способом, не гнушаясь никаких средств. Они захватывали суда, брали в плен моряков, сдавали их на строительные галеры, домохозяйкам, в публичные дома, вивисекционные лаборатории, а иногда в пункты приема посуды, вместо пустой тары, что было особенно обидно.
Схватка была отчаянной, каждая сторона совершенно однозначно относилась к другой. Флибустьеры к нам с черной завистью и ненавистью, а мы к ним с нескрываемым презрением. Для нас такие пираты – всего лишь завистливые демоны. Мы справились с ними. Люгер потопили, а уцелевших пиратов высадили на необитаемом острове. А остров нарекли именем шотландского моряка Александра Селкирка.
Мало помалу я привык к «Garlic kings», искренне привязался к команде и капитану Беллфиосса. Порой даже чудилось, что мы ступили на новый путь. Ведь мы не могли выносить прежнее небытие, состоящее из одной и той же вечной истории, в которой меняются лишь имена, лица и слова. Мы всегда пытались вспомнить, не скользить, как медузы, а вспомнить. Но что? Мы даже точно не знали что. Только не себя и ничто из того, что сцепляет как зубчатое колесо. Нет, нам было нужно чистое воспоминание, которое в итоге становится зовом, маленькой вибрацией нового бытия, которое везде нам будет сопутствовать, заполняя всё, каждый шаг и жест, простираясь даже позади нас. Как если бы мы шли в другом пространстве, но еще полностью не там, но уже имея ключи от его морей и полей, вдыхая другой воздух, вслушиваясь в иные песни, шагая в ином ритме – необъятном и очень нежном. И чем больше нас сжимают прежние жизненные щупальца, желая задавить, чем больше мы оглушены гамом бессмысленного существования, тем больше огонь пылает внутри нас и согревает. Мы начали двигаться по солнечному пути посреди мирового мрака, и никто не мог отнять у нас этого. Мы получили доступ к другому царству, и мы смотрели на мир уже другими глазами – немного слепыми, но которые чувствуют. Они были как бы наполнены еще не родившейся реальностью, еще не сформулированными знаниями, еще не проявившимся волшебством.
Но не стоит забывать, мы находились в море Бахуса, и было бы немудрено, если бы один из путей в ад показался нам божественной дорогой сверхчеловека. Коварство моря Бахуса известно. Это не Арафурское море или Мулоккское, чью географию можно изучить по картам. Море Бахуса отличается от моря Рисер-Ларсена, не похоже на Лигурийское море, Тиморское, на море Серам, Бали, Сулавеси, Баффина, Дюрвиля и в конце концов на море Уэдделла. Море Бахуса просто забито, кишит бесами и демонами всех мастей. И слава богу, мы плыли на чесночном корабле, избегая гибели, но чересчур обольщяясь прекрасным будущим.
Как-то перед ужином я зашел в каюту капитана Беллфиосса, где он неторопливо разбирал бумаги. Капитан сердечно обрадовался моему визиту, любезно пригласил присесть и предложил табаку. И лишь после того, как я удобно расположился, начинил трубку и закурил, он поинтересовался моими делами.
Мы премило беседовали, и я задал вопрос, который собственно и являлся причиной визита. Я хотел узнать о конкретно цели плавания, если таковая имелась у самого капитана. Конечно, из общих разговоров я давно понял, что наше судно, как и многие другие канувшие в лету, лелеяло пересечь бескрайнее море Бахуса и разузнать, что же находится там, где оно кончается.
Мне хотелось лично побеседовать с капитаном на такую любопытную тему.
Я задал вопрос, ожидая, в принципе, пусть продолжительного, но почти немедленного ответа. И ошибся. Капитан замолчал надолго, словно его язык прилип к гортани или тихо вышел в полном недоумении. Это смутило меня – уж не сказал ли я чего лишнего. Всякое бывает, ляпнешь чего-нибудь ни к месту, а человек сидит и гадает – дурак ты или нет.
– Знаете, дорогой друг, – нарушил молчание капитан Беллфиосса, – наш общий знакомый Юлий Цезарь говорил, что великие начинания даже не надо обдумывать. Тут я согласен с ним, великие начинания живут своей судьбой и от наших действий иногда зависят мало. В том смысле, что порой, они руководят нами, а не мы ими. Откуда нам знать, мы затеяли новую никчемную игру или же сама игра давно двигает нас в нужном направлении. Тут, сами понимаете, нет ясного ответа, свисающего над головой, как спелое яблоко. Ну, да ладно, на всё воля божья. А что касается конкретно нашего плавания, что еще добавить. Наше плавание, так сказать, в самом расцвете сил, пока всё складывается успешно, чему я и рад вполне. Думаю, иначе и быть не могло. Если в дальнейшем случиться что-нибудь неприятное, то, как поется в одной милой итальянской песенке: mi lagnero tacendo dell mia sorte amara. Что переводится, если вы не знаете, так – я буду молча сетовать на горькую судьбу. А посему, согласитесь, остается лишь верить в счастливую звезду «Garlic kings», ведь так, дорогой друг?
– Не скажу, что такой ответ полностью удовлетворил меня, – промолвил я, – однако и спорить здесь абсолютно не с чем.
Капитан Беллфиосса согласно кивнул.
– Хотя лично ваша цель мне все-таки не ясна, – продолжил я свою мысль. – Мне кажется, вы знаете намного больше, чем говорите.
– А что вас, друг мой, гонит всё дальше в просторы этого непростого моря? – не обращая внимания на мои домысли, спросил капитан Беллфиосса.
– Даже не знаю. Мне кажется, никто и ничто меня не гонит, просто я добираюсь туда, где рано или поздно должен непременно быть.
– И где же это находится, если не секрет?
– Думаю, там же, где будете вы и ваш корабль.
Беллфиосса невольно улыбнулся. Потом пристально взглянул на меня, посерьёзнел и сказал.
– Ну что ж, я рад, что нам по пути. Entre nous soid dit. То есть, между нами говоря, вы выбрали опасную дорогу.
– Знаю.
Я благодарно пожал капитану руку, и мы просидели допоздна, распивая вино и беседуя о той жизни, что сейчас висела между нами в воздухе, собранная в атомы и молекулы. Qui parlaient da la via. Словами о жизни.
После я частенько нет-нет да и заглядывал к капитану Беллфиосса поболтать о том о сём. Всегдашнее радушие хозяина, острота его ума и мягкий юмор каждый раз приятно отзывались в душе. Ничто так не радует ум, как хороший собеседник, чьи слова не пресная вода, а вино – крепки и зажигательны.
Отличные душевные качества капитана Беллфиосса я отметил сразу, теперь же получил возможность убедиться в их совершенной красоте. Во многом благодаря именно им, наше успешное продвижение по морю Бахуса ничем не омрачалось.
Не надо забывать о команде, состоявшей из людей мужественных и благородных, под стать капитану. Судьба преподнесла мне настоящий подарок, определив место среди этих людей. Благие начинания, зарождавшиеся во мне, пали на плодородную почву и дали обильные всходы, а сними надежду на зрелые плоды, не пораженные гнилью и червями. Всеми силами я стремился к этому, а когда нуждался в совете, спешил к капитану Беллфиосса. И всегда получал необходимое вразумление.
К примеру, довольно долгий период времени я подвергался странному смятению духа. Грязь так и лилась из меня в словах, поступках и мыслях. Сдерживался я, как мог, всячески стараясь не выдавать своего состояния товарищам. Внешне выглядело неплохо, но душой я чувствовал фальшь такого существования. Видя общее расположение к себе, сопоставляя его с внутренней дисгармонией, я сначала просто переживал, а после впал в настоящее отчаяние.
Скоро мне грозило полное помутнение разума, ибо я не находил никакого объяснения этому состоянию и впадал в скверну. Мои дурные выходки, нервные срывы и грязные словечки принимались за неудачные шутки и прощались. Никто не подозревал, что это лишь еще малая часть уродливого целого – огромного айсберга уходящего многотонной тушей в глубины расстроенной души. Я чувствовал себя, как последний прокаженный, особенно когда фонтаны грязи вылетали из меня во все стороны.
Вот тогда-то я и обратился к Беллфиосса за советом.
Выслушав с предельным вниманием, он в постоянной дружеской манере, размахивая дымящей трубкой перед лицом собеседника, объяснил, что такое состояние, есть ничто иное, как выход скопившихся нечистот.
– Понимаете, мой дорогой друг, человек, сам того не подозревая, является жутким хранилищем всяких мерзостей, бр-р, – говорил капитан Беллфиосса, – они, как злодеи за углом, ждут своего часа. Хорошее начинает на них действовать, как рвотное или слабительное. Во всей своей неприглядной красе они устремляются наружу, проявляясь в поступках и словах. Нам кажется, что нами овладевают бесы, мы пугаемся. А они же напротив не находят себе места. И при неправильном обращении с таким подарком, можно всильно навредить своему естеству и покалечить его, обратив весь выход нечистот себе во вред. Ибо никто не знает, каков по силе и характеру окажется выметающийся наружу зловонный поток. Чем бережнее и осторожнее ты отнесешься сейчас к себе и своему состоянию, тем легче и быстрее изгонишь мучающих бесов.
В общем, узнав в каком критическом положении я нахожусь, Беллфиосса предложил перебраться в соседнюю с ним каюту, дабы помочь поскорей избавиться от гнетущего душевного недуга. Я с готовностью согласился, радуясь, что теперь смогу чаще бывать в обществе капитана Беллфиосса.
Однако он прописал уединение.
Утром капитан заглядывал лишь справиться о здоровье, да иногда заходил вечерком угостить стаканом теплого кагора и выкурить трубку бэнга.
Отшельничество я поначалу находил утомительным, но вскоре свыкся, и даже стал ощущать в нем необходимость. Немалую роль здесь сыграла предоставленная возможность вовсю пользоваться библиотекой Беллфиосса.
О, Книги были подобраны с величайшим вкусом и мудростью. Трудно поведать о небесном удовольствии, с коими я погружался с сокровища Беллфиосса, выуживая новые и новые драгоценности. Клянусь, я потерял счет времени, забыл где и зачем нахожусь. Но и это не всё. Вечерами, отложив книгу, я поудобнее усаживался в старое кресло. Брал перо, осторожно макал в чернильницу и неторопливо исписывал лист за листом.
С удивительной легкостью я принялся за это, казалось, забытое занятие. Беллфиосса догадывался о характере моих поздних посиделок, но вслух ни разу об этом не обмолвился. И я был благодарен ему, ибо еще сам не относился всерьёз к своему сочинительству, и потому лишние разговоры были бы в тягость. А на шутки товарищей иногда навещавших и обращавших внимание на следы ночных бдений, я отвечал, не скупясь на иронию и сарказм.
Вскоре я совсем позабыл о мучившей меня болезни и всецело отдался занятию, с которым, как казалось прежде, наши пути никогда не пересекутся. Плохо ли, хорошо ли, но я ошибался. И свеча до глубокой ночи горела на столе моей каюты, опаляя брови и бороду.
Почему я возвратился к сочинительству? Есть только одно объяснение. Как только я брался за перо и бумагу, передо мной открывался мир бесконечных чудес. Я чувствовал, как шаг за шагом учусь использовать наивысшую силу малейшего ясного мига. Я начинал понимать, вернее даже ощущать, как хрупка и иллюзорна дистанция между разными вещами. Между сегодня и завтра, между одним берегом и другим, между мной и тобой. Я чувствовал, как скоро мы перешагнем стенку пространства и времени.
С радостью я отдавался предчувствиям новой жизни, приближение и наступление коей гарантировалось каждым вдохом и выдохом. Новое бытие маячило впереди, маня, как белыми флагами, свободой и вечностью.
Как-то поздним вечером, когда я подточил перо и занес его над бумагой, привычная тишина нарушилась громким криком: «Земля!! Земля!!!»
Шум и суета, вызванные этим смелым заявлением, заставили и меня выглянуть за дверь. Я попал в возбужденный хоровод товарищей, радовавшихся еле различимому в сумерках силуэту земли. Долгие дни и ночи мы не видели берега и не ступали на твердую почву. Море, окружавшее нас, вымывало из подсознания уже иные воспоминания, похожие на сны дельфинов, казалось, в мире не осталось и клочка суши.