Хромая дама: Нерассказанная история женщины – тайного агента периода Второй мировой войны

И вот, спустя два года после начала войны, она решительно вошла в маленький скромный отель «Де ля Пэ» в Виши, столице неоккупированной зоны. Сопровождаемая десятком пар глаз, следивших за статной рыжеволосой новой постоялицей с аристократической осанкой, она поднималась по ступенькам в вестибюль. Удушающий зной после долгой летней засухи окутывал провинциальный курорт. Вдали зловеще гремели грозы, но это не пугало целые армии осведомителей. Любой человек, хоть как-то выделяющийся из толпы, был легкой мишенью для доноса немцам или их вишистским прислужникам. Финансовое вознаграждение за это было весьма щедрым.

На следующий день, 4 сентября 1941 года, Вирджиния зарегистрировалась в жандармерии как гражданка США под своим настоящим именем, указав, что является специальным корреспондентом «Нью-Йорк пост». В качестве доказательства она указала тот факт, что уже отправила материал по телеграфу «Вестерн Юнион» под заголовком «ЭКСКЛЮЗИВ: ТУАЛЕТНЫЕ ОФИСЫ В ВИШИ: Репортер считает столицу переполненной». Эта публикация стала хорошим показателем ее спокойствия и эффективной работы и была радостно встречена на Бейкер-стрит. Вирджиния не только пережила свои первые дни в стране, но и уже установила контакт. Наконец-то установилась связь с сердцем Франции после столь долгого молчания.

В статье Вирджиния рассуждала о том, как администрация Петэна присваивала себе каждый сантиметр пространства в новом штабном городе, включая ванные комнаты в отелях. Но что поразило Лондон, так это ее репортаж о нехватке такси и о том, как ее недавно полученная продовольственная книжка позволяла ей есть только десять унций мяса в неделю и десять унций хлеба в день^[43], – никакого риса, спагетти или шоколада. «Я еще ни разу не видела масла. Молока недостаточно, [а] женщины больше не имеют права покупать сигареты», – писала Вирджиния. Эти клочки информации могли иметь жизненно важное значение, и первоначально Лондон больше всего нуждался именно в таких разведданных: Управление готовилось посылать во Францию все больше агентов^[44]. Так, например, один оперативник провалился из-за того, что не знал, что во французских кафе продают алкоголь не каждый день, а через день. Это незнание сразу же выявило в нем самозванца, и ему пришлось бежать, спасая свою жизнь, пока владелец кафе вызывал полицию. Поскольку письма подвергались цензуре и немцы прослушивали телефонные разговоры, Вирджиния была ограничена в том, что она могла безопасно сообщать своим кураторам в опубликованных статьях. Некоторые из них содержали заранее согласованные кодовые слова, но в основном она излагала свои мысли en clair, то есть открытым текстом. Она предупредила Бейкер-стрит, что даже семейные открытки, пересылаемые через демаркационную линию, регулярно просматриваются. Ей удалось это с помощью внешне невинной фразы о том, что «не стоит в деталях писать [о себе] или высказывать какие-либо недовольства»^[45]. У Лондона не было прямого способа связаться с ней.

Журналистский статус Вирджинии был ее единственной защитой от «садистского и преступного гения»^[46] гестапо, члены которого всегда были где-то рядом, даже в так называемой свободной зоне – обычно, правда, одетые в штатское. Так что приоритетом Вирджинии в первые несколько дней оставалось создание прикрытия. Сочетая блаженную улыбку с искренней любовью к Франции и взывая к патриотизму и гордости, она входила в доверие к высокопоставленным чиновникам и полицейским Виши – вскоре они уже ели у нее с руки. Со временем некоторые из них будут рисковать своим положением, чтобы спасти ее жизнь и помочь защитить многих других. Как заметил один историк, «она, кажется, совершенно очаровывала всех, кто ее знал»^[47].

Вирджиния также представилась американскому послу, адмиралу Уильяму Лихи, но он оказался более устойчивым к ее чарам. Американский изоляционизм все еще оставался грозной силой, и Вашингтон признавал тоталитарный режим Петэна, несмотря на его очевидные симпатии к нацистам. Действительно, президент Рузвельт вернул одного из своих старых друзей из отставки для помощи в урегулировании отношений с Виши – отчасти потому, что был обеспокоен тем, что Франция может каким-то образом помочь странам «оси» победить Британию. Америка уже отправила Франции продовольствие и другую помощь, чтобы попытаться отлучить их от поддержки Германии и завоевать лояльность. Таким образом, Лихи, который был настолько пунктуален, что магазин чемоданов неподалеку сверял часы по его перемещениям, считал своей первостепенной обязанностью поддерживать вежливые отношения с маршалом. Эти отношения сохранились, даже когда правительство Виши переняло некоторые из худших эксцессов нацистской идеологии под знаменем «Нового порядка»^[48] для Франции. Репрессии Петэна в отношении евреев, или «иммигрантов», как он их называл (которым он к тому моменту уже запретил обучаться в университетах и занимать целый ряд важнейших должностей), иногда были более драконовскими, чем гитлеровские. Некоторые из более либеральных коллег Лихи были обеспокоены тем, что его «сочувствие к режиму Виши часто казалось более теплым, чем того требовали соображения дипломатической и стратегической целесообразности»^[49].

Лихи ясно дал понять, что не хочет, чтобы его сотрудники – или другие американцы – участвовали в какой-либо шпионской деятельности в случае, если это испортит его тщательно спланированную дипломатическую хореографию. Он уже заметил независимую и пытливую «корреспондентку» в преимущественно мужском коллективе журналистов и вскоре затаил подозрения. Было ясно, что она ловко располагает к себе ключевых лиц французского чиновничьего госаппарата и получает от них гораздо больше информации, чем ее коллеги. Сюзанна Бертильон, главный цензор иностранной прессы в Министерстве информации Вишистской Франции, была как раз одной из тех, кто с самого начала изо всех сил старался помочь Вирджинии. В этой иностранке было что-то такое, что вызывало доверие Бертильон, и они стали друзьями. Ярая голлистка, Бертильон не только избегала цензурирования статей Вирджинии, но и создала сеть из девяти десятков контактов по всей Франции (включающую мэров, фермеров и промышленников), еженедельно снабжая американку критически важной для британской военной политики информацией. Таким образом Вирджиния смогла отправить разведданные о местонахождении складов боеприпасов и горючего, передвижении немецких войск, промышленном производстве и строящейся нацистской базе подводных лодок в Марселе, которая позже была разрушена бомбами союзников^[50]. Действительно, Вирджиния теперь была настолько хорошо осведомлена о состоянии Франции во время войны, что сотрудники Лихи также предположили, что она работает на британскую разведку. Вскоре она убедила некоторых из них помочь ей, несмотря на то, что они рисковали своей карьерой и должны были быть крайне осторожны, действуя за спиной посла. Наиболее видной фигурой из них был американский атташе по вопросам обороны Роберт Шоу, который втайне от своего руководителя контактировал с первыми участниками движения Сопротивления. Позже появились доказательства непосредственного участия в этом и афроамериканского чиновника по имени Джонни Николас, что было крайне нехарактерно для того времени^[51]. Более чем вероятно, что они встречались с глазу на глаз, но записей о встречах с Вирджинией по понятной причине нет. Это было в высшей степени смело с его стороны, поскольку в случае возникновения проблем на тот момент не было доступно ни конспиративных помещений, ни поддельных паспортов. Нацисты питали патологическую ненависть к чернокожим, бывшим в то время все еще сравнительной редкостью в Европе. Всякий раз, когда нацисты брали под свой контроль территорию, они пытались собрать всех чернокожих людей с целью убить^[52].

Несмотря на прогресс в установлении контактов, Вирджиния в первые дни столкнулась с огромными препятствиями. Вскоре она обнаружила, что Виши, выцветший курортный городок с опереточной атмосферой, был слишком мал и тесен, чтобы вести в нем полноценную двойную жизнь репортера и шпиона. Несмотря на лояльность Лихи в отношении французского режима, его посольство находилось «под постоянным наблюдением»^[53]. Город и в самом деле кишел агентами гестапо под прикрытием – и они становились все более хищными. Так называемая свободная зона, возможно, и избежала массовой нацистской оккупации, но, как выразился один историк, находилась «под твердым контролем Германии»^[54]. К тому времени Петэну было уже 85 лет, и он был дряхлым стариком. Его поддерживали в тонусе утренние инъекции амфетаминов и, когда они прекращали действовать во второй половине дня, до маршала часто было трудно достучаться – а иногда он просто терял связь с реальностью. Однако Петэна все еще почитали, несмотря на то, что он шокировал многих сторонников по всей Франции своим рукопожатием с Гитлером в Монтуаре, к югу от Парижа, в октябре 1940 года и поддержкой сотрудничества с нацистами. Вопреки ожиданиям, его действия многих убедили в том, что сопротивление немцам равнозначно совершению преступления. Значительная часть населения считала маршала одним из последних воплощений французской чести; идти против героя Первой мировой войны для большей части нации, все еще ошеломленной скоростью и позором капитуляции, было равносильно государственной измене. На юге его считали последним оплотом защиты от полномасштабной немецкой оккупации (и в не меньшей мере от внушающих ужас красных в СССР). Поражение открывало для него возможность получить власть, к которой он так долго стремился. Фотографии Петэна были расклеены на стенах школ и в витринах магазинов; его изображения печатали на монетах и марках.

Столкнувшись с таким могущественным культом личности вкупе с жесткой цензурой независимой прессы, Вирджиния с тревогой обнаружила, что желающих снова присоединиться к борьбе почти нет. Петэн, ниспровергающий наследие французских героев вроде Жанны д’Арк или Наполеона, убедил французов, или, по крайней мере, позволил им поверить, что честь можно найти и в поражении. Он не терпел возражений против своего союза с немцами или отказа от демократии; его репрессии против внутренних врагов приводились в исполнение путем арестов, интернирования и, при необходимости, деятельностью карательных отрядов. Оппозиция все еще оставалась раздробленной и слабой. Ни одна крупная политическая партия не выступила единым фронтом против роспуска парламента или за сопротивление немцам – и теперь от них вовсе избавились. Один префект департамента Эр и Луар, Жан Мулен, перерезал себе горло, пытаясь покончить с собой, – под пытками его вынуждали подписать прогерманскую декларацию. Однако в то время это был лишь единичный случай. Бригадный генерал и бывший заместитель министра обороны по имени Шарль де Голль также имел смелость заявить, что не принимает капитуляцию. Он пригласил тех из своих соотечественников, кто был с ним солидарен, присоединиться к нему в борьбе. «Что бы ни случилось, – заявил он дрожащим голосом 18 июня 1940 года в эфире «Би-би-си» из Лондона, где он находился в изгнании, – пламя французского сопротивления не должно и не будет гаснуть». Петэн ожидаемо ответил заочным судом над де Голлем, где тот был признан виновным в измене и приговорен к смертной казни. Призыв де Голля в любом случае остался неуслышанным, и большинство французов просто приняли цену поражения. Какой смысл для Вирджинии был в этих обстоятельствах проповедовать идею Сопротивления?

Через месяц Вирджиния перебралась в область, которую она считала более многообещающей, в город Лион, расположенный в семидесяти милях^[55] к юго-востоку и вне поля зрения посла Лихи. Буржуазный фасад Лиона противоречил его бунтарскому прошлому и тому, что считали началом его мятежного будущего. Ремесленные гильдии Лиона в тринадцатом веке подняли восстание против духовенства, а во время революции 1789 года жители города протестовали против якобинцев в Париже. С тех пор там процветали тайные общества вроде масонских, но для посторонних город все еще оставался загадкой.

Близость Лиона к границе с нейтральной Швейцарией (всего восемьдесят миль к востоку) также могла открыть новый канал для коммуникаций, поскольку Вирджиния осталась без оператора беспроводной связи. Драматическая топография и запутанная планировка города определили будущее Лиона как колыбели подпольного движения. Разделенный на отдельные районы центр города представлял собой полуостров, омываемый двумя реками, Роной и Соной, которые были пересечены семнадцатью мостами и окружены лесистыми холмами. За площадью Терро с ратушей семнадцатого века находились холмы Круа-Русс. Сотни крутых каменных ступеней вели к Старому Лиону с его непроходимой сетью трабулей – пешеходных проходов, соединяющих здания и улицы, – «очень похожих на расположившуюся поверх земли канализационную систему, и почти столь же грязных и зловонных»^[56]. Как обнаружили в гестапо, только местные жители знали, как не заблудиться в этом лабиринте. За городом же тянулись обширные равнины с заливными лугами, идеально подходящими для будущей заброски агентов-парашютистов и необходимых припасов.

До Вирджинии дошли слухи, что несколько необычайно смелых лионцев собирались в прокуренных бушонах, знаменитых маленьких уютных бистро, обсуждая планы и вынашивая заговор. Некоторые из них публиковали, используя крошечные примитивные прессы, первые экспериментальные антинацистские трактаты, такие как Les Petites Ailes de France («Маленькие крылья Франции») и Le Coq Enchainé («Петух в цепях»). Была горстка тех, кто «предпочел смерть принятию немецкого господства»^[57], и их сила духа постепенно начинала вдохновлять остальных на пересмотр позиции малодушного конформизма. Тот факт, что более миллиона французских мужей, сыновей и братьев до сих пор не вернулись домой из лагерей для военнопленных в Германии, вызывал тихий, но уже обжигающий гнев. Группы лионцев также были возмущены призывами «Нового порядка» стать лучшими христианами, солдатами или послушными женами. Они отвергали обещания Петэна избавить Францию   от Третьей республики, которая ознаменовала собой исключительный расцвет литературы и искусства, – маршал осудил ее как «кишащую гомосексуалистами и женщинами». Лионцы чувствовали себя преданными, когда он стремился разрушить идеи Liberté, Egalité, Fraternité («Свобода, Равенство, Братство») времен Французской революции и заменить их лозунгом Travail, Famille, Patrie («Работа, Семья, Родина») нового État Français («Французского государства»). В ряду французских коммунистов волнения приняли особенно острый характер после того, как в июне Рейх атаковал Советский Союз, нарушив пакт о ненападении.

Таким образом, впервые после перемирия, по целому ряду различных причин, на улицах Лиона среди торговцев, врачей, рабочих, железнодорожников и промышленников начались перешептывания. Но что бы ни зрело в душах лионцев, до этого момента никто не мог присоединиться к Сопротивлению, потому что такой организации просто не существовало. Не было никакого плана, спускаемого сверху, а членами общества становились случайно познакомившись с нужным человеком. Велось больше разговоров, чем действий; не было ни оружия, ни взрывчатых веществ, ни навыков их использования. Помощь из Лондона оставалась недоступной; надежная информация тоже была неуловима, потому что пропаганда Виши о ходе войны давно заглушила настоящие новости. А в ситуации постоянной угрозы доносов соседей, коллег или даже семьи в воздухе царила атмосфера всеобщего подозрения.

Когда Вирджиния прибыла на железнодорожный вокзал Лион-Перраш, ее занимали более насущные заботы. Город был переполнен. Около двухсот тысяч беженцев, спасающихся от нацистских преследований на севере, ринулись в город с населением 570 000 человек. Все гостиницы и пансионы готовы были лопнуть, не было свободных для съема квартир; и друзей, к которым можно было бы обратиться, у Вирджинии тоже не было. Некоторое время спустя, измученная, она плелась вверх по покрытому зеленью склону холма, возвышающегося над рекой Сона, в Ла-Мюлатьер, где постучалась в двери монастыря Святой Елизаветы. К счастью, сестры, жившие в уединении и не привыкшие к посетителям, сжалились и предложили ей постель в крошечной комнате в башне, где Вирджиния была «предоставлена лишь сильному северному ветру»^[58]. Единственным условием было то, что она должна была возвращаться к 6:30 вечера, когда запирали ворота, – она признавалась, что все это было для нее «безусловно непривычно» по сравнению с пьянящей довоенной жизнью, полной вечеринок, в Париже. Монахини в «причудливых головных уборах – белых голландских шапочках с крыльями» – кормили ее продуктами с собственной фермы. Несмотря на отречение от земного мира, они стали для нее не только первым приютом в Лионе, но и первыми завербованными агентами. Благодаря нестандартному мышлению Вирджинии Секция F тогда получила одну из лучших конспиративных квартир в Вишистской Франции.

Однако, как только появилась возможность, она забронировала номер в отеле «Гранд Нувель» на улице Гроле, чтобы быть ближе к центру города. Отель идеально подходил в качестве ее КП – или poste de commande, командного пункта: он имел несколько входов (возможность быстро уйти при необходимости); располагался близко к остановке трамвая № 3 (удобство передвижения); а главное, был недалеко от американского консульства на Биржевой площади. Вирджиния зарегистрировалась как Бриджит Леконтр, предъявив свои подготовленные УСО поддельные документы. Они были напечатаны дружественным фальсификатором на Кингстонской объездной дороге в юго-западном Лондоне (еще один контакт УСО), а затем проштампованы и помяты так, чтобы не выглядеть новыми. Бриджит быстро вошла в привычный ритм, покидая номер рано утром и возвращаясь в шесть вечера, чтобы выпить бокал вина в баре и прочесть сообщения, оставленные ей на стойке регистрации.

Затем она иногда ужинала в маленьком ресторанчике рядом с отелем, где patron, грек, закупавшийся на черном рынке, относился к хорошенькой девушке «как к любимой дочери». Он отказывался брать у нее талоны на питание, но угощал макаронами, ее любимым аперитивом из джина с вермутом и даже дорогими английскими сигаретами, несмотря на запрет женщинам покупать что-либо для курения^[59]. Он стал еще одним из ее первых завербованных агентов.

Она старалась глубже проникнуть в американское консульство, посещая его почти каждый день в качестве корреспондента «Нью-Йорк пост» под своим настоящим именем. Однако рыжие локоны мисс Холл из Виши исчезли. Она научилась быть менее заметной, чем яркая фигура, привлекшая внимание Джорджа Беллоуза в Испании. Вирджиния перекрасила волосы в светло-каштановый цвет и теперь собирала их в тугой пучок, выделявший ее «аристократичные черты лица» и «изумительно спокойные глаза», которые «сверкали в дружественной обстановке»^[60].

Она также сменила свой довоенный парижский гардероб, отказавшись от того яркого образа, который немецкая пропаганда называла virago juive et bolchévique («мужеподобная еврейка и большевичка»^[61]), в пользу спокойных твидовых костюмов мелкой буржуазии. О ее любимых брюках теперь не могло быть и речи: если в Виши их считали одной из причин довоенной женской эмансипации, идеи которой покорили Вирджинию в Париже; то петэнисты приравнивали ношение брюк к опасной «моральной распущенности»^[62]. Теперь эти свободы были утрачены, и в новое нелиберальное время женщины одевались скромно, чтобы избежать внимания со стороны французской полиции или немецких хозяев. Плюсом было то, что в первые месяцы подобные устаревшие взгляды означали: большинство мужчин не могли и представить себе, что женщины могут принимать активное участие в подрывной деятельности.

Вспомнив школьные времена и свою любовь к театру и переодеванию, Вирджиния научилась менять свою внешность за считанные минуты в зависимости от того, с кем она встречалась. Вирджиния меняла прически, носила широкополые шляпы, надевала очки, меняла макияж, скрывала руки различными перчатками и даже вставляла в рот кусочки резины, чтобы щеки казались больше. Все это работало на удивление хорошо. С помощью этой небольшой импровизации в течение дня она могла превратиться в трех или четырех разных женщин – Бриджит, Вирджинию, Мари или Жермен. Всегда в движении, всегда меняющаяся, Вирджиния была практически неуловима.

На Биржевой площади американский вице-консул Джордж Уиттингхилл тепло принял ее (как Вирджинию). Хотя он и должен был оставаться внешне нейтральным, она быстро и правильно оценила симпатии Уиттингхилла и завербовала его в качестве одного из своих самых важных помощников. Вскоре они вместе нашли надежный способ передавать ее сообщения через дипломатическую почту из Франции в американское посольство в столице Швейцарии Берне. Из Берна военный атташе полковник Легге, считавший Вирджинию «отличным человеком и очень надежным работником»^[63], добросовестно отправлял отчеты в Лондон. Ответные письма и деньги с Бейкер-стрит в Лион он пересылал в запечатанных конвертах с пометкой «Лев для Мари» (Лев – кодовое имя Уиттингхилла). Теперь у Вирджинии был очень надежный – хоть и не быстрый – канал связи.

Но кто ей действительно был нужен, так это оператор беспроводной связи. Без мгновенной связи, например, было практически невозможно тщательно подготовить выброску с парашютом новых агентов или припасов. До сих пор УСО удалось отправить в свободную зону только двух работающих радистов. Первый – Беге, вышедший на поле боя в мае 1941 года, – был перегружен работой и монополизирован Лукасом почти в двухстах милях от Шатору. Другой оператор свободной зоны, Гилберт Турк под кодовым именем Кристоф, был заброшен с парашютом в августе, но, потеряв сознание при приземлении, сразу же был арестован и заключен в тюрьму французской полицией. Его будущее не предвещало ничего хорошего, пока не стало известно о его «удивительном побеге» благодаря таинственному вмешательству верховного командования Виши, что стало первым намеком на грядущую ликвидацию УСО.

Сентябрь 1941 года был напряженным месяцем для УСО, которое быстро наращивало размах операций во Франции. Вирджиния готовилась установить контакт с дюжиной или около того новых агентов Секции F, десантирующихся с парашютом или прибывающих по морю через средиземноморское побережье. Среди заброшенных с парашютом агентов были Жорж Ланжелан, бывший корреспондент «Нью-Йорк таймс»; Майкл Тротобас, харизматичный молодой шеф-повар из Англии; Виктор Герсон, или Вик, еврейский бизнесмен, торгующий текстилем; и в высшей степени храбрый инженер из Ланкашира Бен Кауберн. 19 сентября на борт переоборудованного грузового судна прибыли еще несколько человек из Секции F, в том числе Жорж Дюбуден, или Ален, который направился в Лион, чтобы присоединиться к Вирджинии; и Фрэнсис Басен, или Олив, оставшийся на Ривьере.

Пока Вирджиния обустраивалась в отеле «Гранд Нувель» в Лионе, лунной ночью в пятницу, 10 октября, рядом с Бержераком в Дордони были выброшены еще четыре человека вместе с первым воздушным грузом УСО с деньгами, взрывчаткой и оружием. Одна высадка привлекла особое внимание Вирджинии: лейтенант Жан-Филипп Ле Харивель получил приказ отправиться в Лион, чтобы выступить в роли ее радиста. Его и других встречал приветственный комитет во главе с бывшим депутатом-социалистом Жаном Пьер-Блохом и его женой Габи, которые поспешили спрятать материалы и увезти агентов на конспиративную квартиру. Но одного новичка найти не удалось. В суматохе он сбился с курса на четыре мили вместе с большей частью припасов и упал без сознания на скалу. Когда на следующее утро полиция Виши забрала его, они обнаружили в его кармане клочок бумаги, который Лондон по неосторожности давал всем своим агентам. Это была карта, показывающая местонахождение конспиративной локации УСО в Марселе, где сейчас скрывался Кристоф, – закрытой резиденции, спрятанной за большим зеленым садом, под названием Вилла де Буа. Это была лишь одна из многих улик в распоряжении полиции, которые вели к этому адресу на окраине французского порта.

После недавних вспышек насилия против немецкой армии в Париже и не только власти Виши и их немецкие хозяева начали жестоко подавлять протесты массовыми арестами и кровавыми репрессиями. Убийство одного немецкого полковника в городе Нант на реке Луаре, например, привело к ответному расстрелу сорока восьми горожан. Французская полиция так же, как и нацисты, стремилась пресечь дальнейшие беспорядки и «заставить диссидентов подчиниться»^[64]. УСО могло не знать об «эффективности и безжалостности» Виши в отношении Сопротивления и поэтому не предупредило должным образом своих агентов^[65]. Но вскоре они научились «бояться их больше, чем гестапо» из-за умения службы безопасности Виши расставлять ловушки и проникать в их ряды^[66]. Французские власти очень качественно работали в интересах нацистов.

В некотором смысле стрельба в Нанте сыграла на руку Вирджинии, когда она начала обустраиваться в Лионе и строить планы на будущее. Она настроила общество против нацистов и их вишистских сторонников и помогла зажечь первые искры национального движения Сопротивления. В своем докладе в Лондон она сообщала, как трагедия в Нанте (хотя и не связанная с УСО) высветила необходимость надлежащей координации стратегии, обучения и снабжения по всей Франции. Также стало ясно, что Сопротивление не сможет представлять реальную угрозу для оккупантов, пока у него не будет многочисленных и надежных каналов радиосвязи с единственной свободной страной в Европе, продолжающей борьбу. Менее очевидным было то, каким образом Вирджиния должна была найти рабочие руки для будущей боевой ячейки. Ей было приказано создать собственную сеть под кодовым названием «Хеклер»: ей пришлось начинать практически с нуля, не говоря уже о том, чтобы получить какие-то инструкции о том, как вербовать сторонников на местах. В те первые дни в Лионе было очень тяжело. Даже те немногие обладающие волей к борьбе, которых она уже завербовала, должны были проявлять исключительное терпение. Их задачей на тот момент было просто выживание, формирование ядра тайной армии, которая однажды восстанет, чтобы атаковать немцев изнутри, когда наконец вернутся союзники. Однако в то же время, как бы заманчиво это ни звучало, убийства или эффектные акты саботажа, которые могли счесть «преднамеренным вмешательством», были строго запрещены Бейкер-стрит. До нужного момента Вирджиния должна была мешать «горячим головам» гнаться за славой; ее люди не могли оказаться замешаны в незапланированных и в конечном счете бессмысленных трагедиях, подобных той, что произошла в Нанте. «Пожары могут неожиданно возникать сами собой», подшипники двигателя могут «внезапно перегреться», а немецкая машина, например, может заглохнуть от сахара в баке. Но ничего не должно «ночью с грохотом разлетаться во все стороны»^[67], – говорилось в одном отчете УСО. «Преждевременный всплеск французского сопротивления был для нас самой большой опасностью, – объяснял будущий начальник Секции F, – поскольку в то время не могло быть и речи о преждевременной высадке союзных войск для поддержки такого движения»^[68]. Вирджиния знала, что жизненно важно все тщательно подготовить к тому моменту, когда придет время действовать, но пока ее миссии по вербовке приходилось идти по более деликатному пути и избегать ненужных жертв.

Список из девяти возможных имен, который предоставила ей Бейкер-стрит перед отъездом, в значительной степени основывался на информации, полученной до перемирия. Он не был ни безопасным (так как не было уверенности в том, кому эти люди симпатизировали в настоящий момент), ни достаточным. Но Вирджиния в любом случае предпочитала устанавливать собственные контакты, которым она с уверенностью могла доверять: после многих лет неучастливости и враждебной реакции на ее инвалидность она чувствовала, что волей-неволей стала хорошо разбираться в людях. Ей нужны были курьеры для доставки сообщений, денег и оружия; больше конспиративных квартир для укрытия прибывающих новобранцев и покидающих страну агентов; и «почтовые ящики» – люди, которые брались за передачу тайных посылок и сообщений, не задавая вопросов. Ей нужны были поддельные документы, удостоверяющие личность, водительские удостоверения и продуктовые карточки. И все это нужно было ей как можно скорее. Однако правда заключалась в том, что недавно прибывший агент-одиночка, такой как Вирджиния, «с большой долей вероятности будет разоблачен или предан». Ведь даже ее первые предварительные «осторожные расспросы могли попасть в гестапо»^[69], которое арестовало бы любого по малейшему доносу от осведомителя. В той спешке, в какой приходилось работать Вирджинии, любое неосторожное слово или малейшая оплошность могли привести к катастрофическим последствиям. Чтобы продолжать работу, ей срочно нужны были безопасные знакомства.

То же чувство отчаянной спешки в стремлении запустить деятельность УСО во Франции заставляло держаться в тени и Беге. Он, хотя и был французом, учился на инженера в Университете Халла на севере Англии, и теперь лихорадочно передавал сообщения в Лондон из маленького гостиничного номера в Шатору. На него полагались пять молодых сетей УСО, но ни одна из них и не подумала предложить ему защиту, несмотря на то, что он, очевидно, находился в опасности. Вишисты начали развертывание автомобилей радиообнаружения, которые с помощью системы триангуляции могли со временем отследить источник тайных радиосигналов^[70]. Беге, единственный действующий радист УСО на юге Франции, слишком долго оставался в эфире, и его дни до неизбежного раскрытия были сочтены.

«Почувствовав горячее дыхание полиции на своей шее»^[71], Беге решил связаться с единственным оператором беспроводной связи в свободной зоне, о котором было известно, что тот не за решеткой. В ответ Кристоф пригласил всех агентов на юге Франции встретиться на вилле в Марселе, что являлось грубым нарушением основных правил безопасности. Причина, по которой он так поступил, вскоре стала предметом ожесточенных споров; трагедия заключалась в том, что к тому времени откликнулось уже много людей. Некоторые пришли за духом товарищества, обнаружив, что работа в поле была труднее, чем они ожидали. Другие, у которых было так мало денег, что они практически голодали, пришли за финансовой поддержкой, присланной вместе с последней парашютной выброской. У многих из них большую часть собственных денег отобрали недобросовестные оргкомитеты, состоящие из местных жителей, которые по какой-то причине считали это своим долгом^[72]. Проблема в значительной степени заключалась в том, что агенты УСО и отдельные бойцы сопротивления по-прежнему действовали в одиночку, без четкого руководства или поддержки на местах или в Лондоне. Необходимость в человеке, который мог бы их всех объединить, ощущалась очень остро.