Так проходили день за днем: мама желала мне спокойной ночи; я представлял звезды; мама отказывалась есть и укрываться шалью, а людей, окутанных сном, становилось все больше. Зима того года казалась мне бесконечной. Никто уже не пугался взрывов. Я и сам перестал замечать спящих на снегу, и все вокруг казалось сонным, холодным, мертвым.
День ото дня мне становилось хуже, я чувствовал слабость, сковывающую все тело, будто я был связан. Но с каждым кусочком хлеба и поцелуем мамы, узлы ослабевали и становилось легче, теплее, но развязать до конца их было невозможно.
Мама и вовсе потеряла лицо. Она казалась безликой, как и все кругом. Я мог отличить её от другого человека, только лишь по все еще добрым глазам и уголкам губ, которые пытались подняться вверх, но у них ничего не получалось. Она чаще плакала, крутя в белых руках медальон, и чаще молилась, упоминая моё имя. Мама делала это, когда я спал,.. но я не спал, мне не удавалось уснуть так быстро. Я все слышал, не отвлекал её и не задавал никаких вопросов. Я плакал вместе с ней, и снова внутри была какая-то пронзающая, обжигающая, скрипящая боль, но я не понимал где болит… Это была наша тайна, и я хранил её до сих пор…
Одно утро отличалось от прежних. Его я запомнил, лучше остальных. Мама как всегда дала мне кусочек хлеба, который был больше прежних.
– Кушай, сынок, тебе нужны силы. Сегодня нас ожидает дорога.
Я уже переставал задавать какие-либо вопросы, поэтому просто согласился, доел свой хлеб, предложив его маме, но безуспешно – она уже поела.
Мы шли медленно. Мама часто падала, у нее подкашивались ноги. Я держал ее за ледяные руки, пытаясь поднять, и так мы шли очень долго. Еще несколько месяцев назад я мог преодолеть это расстояние за пару минут, бодро шагая по оживленной улице, но тогда мы шли вечность, и эта вечность казалась мне привычной.