Тем, кто не дошел до дома

Самый первый

Это событие в классе производит эффект разорвавшейся бомбы.

До моего выхода из-за печки основными и единственными ньюсмейкерами любовного фронта были Петя с Асей. Петя, мой сосед по парте, редкостный раздолбай, абсолютно очаровательный, добродушный, но при этом в пацанской среде чуть ли не самый авторитетный представитель местной братвы на всех стрелках, сын ректора коммерческого вуза, которых в 90-е наплодилось как опарышей на помойке, и Ася – девочка из не самой благополучной семьи с репутацией первой шалавы района. А какая ещё у неё могла быть репутация, если она с первых же секунд заполучила Петю, о котором мечтали все девочки всей параллели старших классов? Даже то, что Ася неплохо училась, занималась спортом и встречалась до этого с одним-единственным парнем, не спасало положения – она продолжала оставаться самым худшим из возможных вариантов. К концу 10-го класса у Аси случилась внематочная беременность, давшая о себе знать посреди ночи на вписке во время одной из вечеринок, которые местная пацанва устраивала всякий раз, когда чьи-нибудь родители не ночевали дома. Петя, перепуганный до смерти, нёс орущую от боли Асю на руках до самой больницы, так и не сумев поймать попутку. Асе перевязали трубу, она возненавидела Петю за всю эту историю и послала его подальше. Петя сначала запил, потом попытался начать колоться, потом понял, что ничем не унять его боль и тоску, и начал добиваться Аси заново. Он бродил у неё под окнами, он без остановки звонил, он жил в подъезде у Аси, заваливал её цветами, плюшевыми медведями и золотыми побрякушками, и та в итоге сдалась. Не помог даже воинственный настрой разругавшихся друг с другом в пух и прах родителей, перевод Аси в соседнюю школу, строгий комендантский час у обоих и перерезанные провода телефонов. После выпускного бала они поженились.

Одноклассники жили этими шекспировскими страстями, занимали стороны конфликта, неоднократно пытались влезть третьим в эту пару (особенно девочки) и все тайно мечтали о чем-то подобном. Ну хоть разочек!

И тут на тебе!

Что называется, не ждали. Почему и как?! Почему она?! Кто этот парень, а, это тот, что с Шокером, что ли, был на перекличке в гриме? А он кто вообще, откуда взялся?

Но больше всего вопросов было у Евы и у Гульнары, которые держались долго и сурово отворачивались от меня, но в итоге любопытство как острый консервный нож вскрыло такую надежную металлическую банку обиды. Они поймали меня после уроков на первом этаже, сидящую на подоконнике, и насели с допросом, что там произошло в тот день?

Я как истинный партизан сказала, что ничего особенного.

Девчонки от негодования аж зашлись. Ева была уверена, что у нас с Крашем был секс, потому что она тогда ушла одна из квартиры, и ничего другого там быть просто не могло. А может, и не только с Крашем, а с обоими. Гуля же добавила, что вся соль в том, почему на этом история не закончилась, а я совершенно не похожа на жертву изнасилования. Значит, мне понравилось. РАССКАЗЫВАТЬ БУДЕШЬ ИЛИ НЕТ?!

От ответа на вопрос меня спас Краш. Собственно, его я и ждала, сидя на первом этаже. Он подошел, поздоровался, спросил, «ты идёшь или как?», перекинул через плечо мою сумку и призывно протянул руку. Мы ушли. Девочки остались.

Все, с этой секунды для меня в школе всё изменилось раз и навсегда. Я прыгнула с шестом и лечу теперь ставить новый мировой рекорд по количеству сплетен на одну отдельно взятую девочку.

Мы вышли из школы, Краш вёл себя совершенно не так, как в день нашего знакомства и не как потом на прогулке 1 сентября, где к нам тут же прилип Шокер и они оба валяли дурака всю дорогу. А спокойно, уверенно. Я спросила, как там Шокер. Оказалось, что у того есть девушка, что у неё погоняло Чушь, что она сначала устроила ему скандал прямо на дне рождения, а потом бросила из-за этой истории с нами. Что она узнала от Краша об этом, когда тот на балконе случайно проговорился Трупану, хотя, ну как случайно проговорился? Просто рассказывал. И что Шокер очень даже рад, потому что сам давно хотел перестать пороть Чушь (тут он хохотнул от собственного каламбура) и подкатить свои яйца к другой чиксе.

Мы дошли до дома, постояли немного. Зашли в подъезд, поднялись на лифте на мой этаж, и уже перед самой дверью Краш притянул меня за руку ближе к себе и сказал, что в тот день с ним произошло что-то невероятное, чего он не понимает.

– Знаешь, я никогда не думал, что женские руки могут быть такими… такими… – он никак не мог подобрать нужное слово, – такими добрыми. Как будто я снова стал маленьким.

Тут он смутился окончательно и спросил:

– Можно, я тебя поцелую?

– Можно. Только я не умею по-настоящему целоваться, – призналась я совершенно спокойно и без тени стеснения. – Научишь?

Он подошёл ещё ближе, совсем вплотную ко мне, приподнял немного подбородок, чтобы наши губы были рядом, и шёпотом сказал: «Приоткрываешь рот, прижимаешься губами к моим губам и нежно касаешься своим языком моего, а я отвечаю».

Я сделала, как он сказал.

Можно написать кучу слов про то, что такое первый поцелуй. Но их всех будет мало, и они все будут слишком грубыми.

Я скажу только, что ты запоминаешь это на всю жизнь. Все свои последующие поцелуи ты будешь сравнивать с этим самым первым и этим самым волшебным, ты будешь желать его повторить, но он бывает только один раз в жизни. И это самое лучшее, что в нём есть.

Девочка пропала. Она больше не выходила на балкон, не стучалась тихонько в стену, не заглядывала через перила на его половину. Мальчик ждал её каждый день до тех пор, пока не стало совсем холодно, и мама не запретила открывать старые рассохшиеся деревянные двери, а потом и вовсе не заклеила их на зиму. Мальчику стало казаться, что теперь из-за этой запертой двери, наглухо оклеенной бумажными полосами по периметру, в комнате вообще нечем дышать. Что воздух вязкий, тяжелый, что он вреден для здоровья, что он чувствует, как клетка за клеткой отмирают его легкие. Когда становилось совсем жутко от этого ощущения, он хватал куртку и выбегал на улицу посидеть на лавочке у соседнего подъезда. Там он иногда встречал младшего брата Девочки, который рассказывал, что сестра, похоже, влюбилась, что у неё завёлся парень (он говорил так брезгливо эти слова, будто сообщал о вшах или клопах). Что она теперь полная дура и что парень этот в принципе ничего, к нему не пристаёт, в комп играть не мешает, но всё равно фу, какая гадость. После этих историй Мальчик всё реже стал выбегать подышать во двор, больше времени уделять учебе, завёл себе в колледже друзей, готовился к сессии и писал программу для курсовика. На написание рассказов и песен как-то не оставалось ни времени, ни желания.

День рождения

Краш приходил к концу уроков почти каждый день, целовал меня на глазах у всех, забирал сумку, и мы бежали вон из этих проклятых коридоров, от преследующих нас насмешек, шепотков, взглядов, от стреляющих в спину зарядов зависти. В одноклассниках произошла удивительная перемена. Меня перестали унижать и травить. Девчонки, конечно, в свой круг так и не приняли, Гуля окончательно обиделась, Ева металась между ней и мной, но потихоньку с головой ушла в учебу, а вот парни стали смотреть на меня совершенно другими глазами. Они стали со мной разговаривать на равных, звать погулять, помогать с какими-то поручениями, которые давали учителя. Петя как сосед по парте и парламентер пару раз звал в их компанию, намекая, что кое-кто из класса очень был бы рад. Дошло до того, что меня позвали на их обычную гулянку на квартире у Игната, который почему-то уже месяц живёт один вообще без взрослых. Я даже сходила. Но мне было откровенно скучно, и я переживала за Краша, нарезающего круги вокруг дома в ожидании, пока я выйду. Мужская часть класса его люто возненавидела, как будто до меня им было хоть какое-то дело, и я боялась, как бы его не избили по-тихому, пока я тут.

Большую часть времени мы с Крашем проводили или у меня дома, или у Шокера, который никуда не поступил, не пошёл работать и просто пинал воздух по квартире целыми днями, бренчал на гитаре и рисовал этюды, мечтая на следующий год пойти в художественное училище. Сам Краш говорил, что он поступил в универ на геологию и что даже ездит на пары. Я ему поначалу верила, но чем дальше, тем меньше, потому что не видела, чтобы он хоть что-то учил, а универ – это дело серьезное. Вообще он много чего врал. Мы из-за этого постоянно ссорились. Единственное, о чём он вообще не врал никогда, так это о своих отношениях с отцом. Отца он любил, но находиться рядом дольше пяти минут физически не мог, у него темнело в глазах, частило сердце, он начинал порыкивать и огрызаться, а заканчивалось всё жуткой сценой с матами со стороны сына и рукоприкладством со стороны отца. Он был бывшим военным, очень властным и волевым. После увольнения в запас пошел работать учителем ОБЖ в школу, где учился его сын, чтобы следить за ним и растить мужика, а не «полупидора в полукедах». Он держал весь их класс в ежовых рукавицах, мгновенно превратив сына в изгоя и «стукача», хотя тот никогда ничего отцу не докладывал, вообще всячески его избегал и старался по возможности не появляться с ним нигде одновременно, но папаша узнавал всё откуда-то из других источников. Одноклассники пробовали Краша избивать, но отец устроил им за это такой ад, что больше те попыток не делали. Ненавидели молча. От этой ненависти воздух в кабинетах, где шли уроки, можно было резать ножом. И когда наконец-то Краш окончил школу и попытался вырваться из-под тотального контроля и вдохнуть полной грудью, поступив в универ, папа пристроил туда его маму библиотекарем. Сын, которому уже было 17 лет, больше это выносить, естественно, не мог и забил на универ болт размером со вселенную. Единственное, зачем он там появлялся, так это стырить у мамки из библиотечной кассы денег на сигареты.

С октября родители торжественно отправили меня на годовые вступительные курсы гуманитарного факультета. Ездить нужно было три раза в неделю на четыре часа, что я послушно и делала. Но Краш всё это время сидел под дверями аудитории, большую часть времени на пару с Шокером или Трупаном, ещё одним членом компании, никуда не поступавшим, не поступившим и не планирующим далее учиться в принципе. Они орали идиотские песни собственного сочинения про «Я социальное зло», разрисовывали черным несмываемым маркером университетские стены, всячески мешали занятиям и вызывали во мне жгучее чувство стыда. Ясное дело, это не добавляло мне мотивации. Сначала я ушла-таки за десять минут до конца курсов, потом за полчаса, потом стала ходить только на русский, который был наиболее сложным из всех вступительных экзаменов, а потом перестала туда ходить вовсе, предпочитая в это время зависать в «Шторах» – кафешке в студгородке, где зимой собирались неформалы. На данные мне на проезд деньги мы покупали один пол-литровый пластиковый стакан мерзкого разбодяженного пива на всех, непонятно, как и зачем тянули его все четыре часа под разговоры, песни под гитару, а домой потом шли пешком через лес, что само по себе было очень классным времяпрепровождением. Несколько раз за нами увязывалась Ева, которая тоже ездила на эти же курсы, но только на физику с математикой. Она постепенно перестала шарахаться от Шокера, который тем не менее своих попыток залезть ей под юбку до конца так и не оставил, хотя встречался с девочкой Лерой, которая запросто ему его конец за такие дела завязала бы узлом, если бы узнала. Еве тоже хотелось настоящего парня, который бы водил её за руку и целовал при всех в школе, но ей отчаянно мешала её внешность, никто не видел за ней саму Еву, а все бесконечные ухаживания бесконечных поклонников сводились к предложению пойти перепихнуться.

В один из дней, когда у меня должны были быть курсы, а мой любимый пропадал уже вторые сутки и, как мне донесли, был заперт родителями под замок с учебниками без доступа к телефону (ведь полным ходом шла зачетная неделя, мать бегала договариваться в деканате, кланялась и совала на лапу преподам, умоляла допустить её непутёвого сына до зачётов и в итоге добилась своего, а он, подлец, не ценит и ничего не собирается делать), я вспомнила, что сегодня день рождения у друга, на который я была приглашена сто лет назад, ещё в начале осени. Я не решилась идти одна и сорвала с учебы Еву. Мы купили открытку и поехали.

В этот день Мальчик проснулся гораздо раньше обычного. Он лежал в темноте зимнего утра, разглядывал неровный облупившийся потолок и пытался вспомнить что-то, что вытолкнуло его из сна, оставив после себя только тягучее непонятное чувство. Он долго пытался это чувство распознать, крутил его так и сяк, слепил из него сначала кошку, потом чашку, потом гитару, потом слова «День рождения», но ничего путного не выходило, и он в итоге бросил его в угол, прикрыв исписанной тетрадкой. Встал, оделся. Пошёл почистил зубы, взъерошил перед зеркалом волосы, оценил себя 18-летнего. Мама позвала завтракать. На кухне его ждала обычная овсяная каша на воде и без масла, хотя кухню переполнял чудесный запах, а на столе стояла тарелка с пузатенькими ровненькими пельмешками. По ним растекался нежно-жёлтенький кусочек масла, плавясь в золотую лужицу и стекая по круглым бочкам на дно тарелки. Но мясо и масло в их семье полагались только отчиму, как главе семейства, добытчику и кормильцу. Детям такая роскошь совершенно ни к чему, даже младшей сестренке, общей дочери мамы и отчима, которую вообще растили веганом. Мальчик грустно подумал, что мама могла бы хоть на день рождения поменять их с отчимом тарелки, но ничего не сказал, молча съел свою кашу, помыл за собой посуду, натянул всесезонную кожанку и ушёл в колледж.

Мы дошли до моего дома, передвигаясь задворками, закоулками, прячась от знакомых, которые попадались на каждом шагу, чтобы не спалиться, что мы не на учебе. Наконец я позвонила в дверь. Нам открыла тётя Надя, обрадовалась, что я пришла не одна, а привела ещё одну девочку. Мы сняли верхнюю одежду и обувь, куртки нам было велено сложить на кровать в спальне. Я заметила, что там уже лежит гора мужских курток и что, видимо, гости уже все в сборе. Тётя Надя проводила нас в комнату Толи, моего соседа и друга.

Мы зашли в комнату, в которой стоял гвалт из семи голосов, перекрикивавших друг друга. Мы же внесли с собой огромную и пугающую тишину. Все обернулись на нас, и мне показалось, что даже перестали дышать. Потом, набрав в легкие воздуха, загалдели с новой силой. Толя был очень удивлен, очень рад, он думал, что я забыла, а я не забыла, вот тебе от нас открытка, с днем рождения! Меня он представил сам. Еву представила я. Помимо нас на дне рождения были Хуан, Злой, Микаэль, Рентон и Тема. А ещё там был мой младший братец, который, как и я, от хронического родительского вегетарианства выглядел едва ли на 9 лет в свои 14, ростом был мал, отчаянно лопоух, прыщав и повадками напоминал стаю обдолбанных лемуров. Мы сели в уголок на диван и стали приглядываться к этой толпе. Больше всего меня беспокоил тот факт, что брат меня сдаст как стеклотару, как только порог дома пересечёт, ведь я прогуляла курсы. Сдаст просто из спортивного интереса. И чем это для меня закончится, ведомо одному богу.

Из грустной задумчивости меня вывел Хуан, парень среднего роста, с огромными карими глазищами, курносым носом и чеширской улыбкой. Самой же яркой чертой его внешности был красноватого цвета ирокез на гладко выбритом черепе. Он присел напротив меня на корточки и своим немного кошачьим голосом спросил, почему я грустная на дне рождения.

– Ты не представляешь, как я рад, что вы пришли! Но вы пришли, а улыбок нет, это просто непорядочно! На дне рождения нельзя сидеть мрачной!

– Я что-то пока не вижу ещё дня рождения, – выдавила я из себя, – и я не улыбаюсь 24 часа в сутки, это противоестественно.

– Да ладно? – он так растянул это «да ла-адно», так вздернул вверх интонацию, так посмотрел на остальных, что мне стало немного не по себе. Как будто он им только что передал какую-то шифровку, которую те мгновенно приняли, внесли в протокол, скрепили пудовой печатью и сунули в оцинкованный несгораемый шкаф.

– Пить будешь?

– Смотря что.

– Сегодня в нашем баре подается восхитительный коктейль «Войлочные мозги»! В состав входит водка и лимонад «Колокольчик».

Я усмехнулась. Хуан понял мою усмешку как «Да». Микаэль, русоволосый парень с вечно холодным взглядом и асимметричной улыбкой, полез куда-то под диван, извлек оттуда полторашку лимонада и бутылку дешёвой ваксы. Всё это полилось в старенькие высокие стаканы со стертыми от частого мытья полосочками. Хуан поднёс мне моё питье, но тут Ева, до сих пор молчаливая и незаметная, решила сделать ход конём, выхватила стакан из его рук и залпом осушила его. Хуан посмотрел на неё озадаченно, сказал: «Однако!» – и отдал ей её стакан, который постигла участь первого. Я удивленно смотрела на подругу, Хуан заржал и скомандовал:

– Гусары, молчать! – и многозначительно посмотрел на остальных. Оба стакана ещё раз наполнились. Мне наконец-то достался мой. Я сделала полглотка и поставила его на компьютерный стол, на котором восседал мой братец. Стакан тут же был схвачен загребущими обезьяньими лапищами, выпит и поставлен на место. Хуан в очередной раз хмыкнул что-то типа «да вы издеваетесь, что ли?» и пошёл снова наливать. Тут я окончательно осознала, что, во-первых, мне пить нельзя ни в коем случае, иначе будет катастрофа. Во-вторых, что парни ставят несмешной эксперимент над Евой и продолжают наливать ей один за другим, а та неизменно это всё пьёт. В-третьих, что моему братцу хватило одного бокала для запаха, а дебилизма у него своего через край, и что он стал вести себя как ему и подобает, то есть окончательно превратился в зараженного бешенством бабуина. Начал он с того, что упал за стол и принялся там орать, чтобы его вытащили. На него зашикали, чтоб он заткнулся, иначе его прямо там отпиздят. Он замолчал, но ненадолго. Потом он стал скакать по поверхности стола, по спинке дивана, по подоконнику и требовать еды. Этот возглас поддержали остальные гости, и именинник умчался на кухню проверять, что там с едой. Я безуспешно пыталась заставить его замолчать, заткнув ему рот рукой, но попытки эти были тщетны. Брат не унялся, залез опять на стол, дотянулся до стоявшей на журнальном столике водки, схватил и принялся переливать её в себя. Удивительно, как мелкому упырю это удавалось, но пока бутылку отняли, а малому навешали подзатыльников, он успел неплохо так отпить. Злой, как самый озверевший от этой выходки, открыл окно, Микаэль с Рентоном подхватили моего братца за ноги и высунули наружу. Они держали его вниз головой на вытянутых руках на высоте шестого этажа, а Злой пообещал, что, если он ещё раз хоть как-то обнаружит своё присутствие в комнате, они его выкинут. После этих слов его затащили обратно в комнату. Брат залез под компьютерный стол с абсолютно белым лицом и просидел там тихо всё оставшееся время. Всё произошло так стремительно, что я толком не успела ни испугаться за него, ни понять, серьёзна ли была та угроза или нет, но то, что подействовала она безотказно, было очевидно. Тогда мне и в голову не пришло, что они и сами были пьяные и, как потом признался Рентон, могли реально выкинуть, начни он огрызаться.

Ева как-то нехорошо накренилась на диванчике, я отобрала у неё пустой бокал. Она завозилась, завозмущалась, куда я его дела и зачем отняла, но членораздельность речи уже была утрачена, и понять это можно было только по интонациям и взмахам рук. Я посадила её ровнее, та свесила голову на грудь и замолчала. Самый стремительный уход в полное перекрытие, что мне приходилось видеть в жизни. Скажу честно, этот рекорд никогда так и не был побит.

Господи, какое позорище!

Я окинула взглядом комнату в поисках места, куда бы сесть. В крошечной каморке стояла только Толина кровать, застеленная пледом, связанным из квадратных мотивов явно из остатков ниток, ярким, аляповатым, режущим глаз. Ещё был колченогий журнальный столик с подсунутой под хромую ногу бумажкой, на котором теперь размещался бар, и дряхленький плешивенький диванчик. На окнах висели застиранные жёлтые шторы – классика советского ширпотреба. У нас на даче такие давно ушли на пенсию и подрабатывали пляжными подстилками. От комнаты разило крайней бедностью. Самое дорогое, что в ней было, это компьютер, стоявший, как небоскрёб из стекла и бетона посреди заброшенной деревни с покосившимися избушками. Ещё был старенький стул с вытертой сидушкой. Я хотела было сесть на него, но Хуан поймал мой взгляд и сам сел на этот стул, уступив мне место на диване между отключившейся Евой и Рентоном, долговязым парнем с как будто помятым лицом. Моё воображение нарисовало, как его портрет набрасывает карандашом похмельный уличный художник, а потом раздосадованно комкает эскиз. Парни травили какие-то шуточки, рассказывали, как Злой, рыжий как огонь и конопатый, похожий чертами, телосложением и манерами на английского футбольного фаната, засунул живую мышку за стекло на доске с расписанием занятий в колледже, и она там бегала, а преподы толпились вокруг и пытались её достать. Мышка не давалась и убегала, всем было весело, в итоге ей скинули ватку с бензином, заткнули все щели, и все смотрели, как она там подыхает, и всем по-прежнему было весело. Дохлую же мышь извлечь было гораздо проще, и на этом история закончилась, спасибо большое за внимание, мораль каждый додумает сам, если есть чем додумывать. Злой гордо кивнул, подтверждая свою причастность и одобрение всему сказанному. Тут пришёл Толя, велел убрать бутылки со стола и стаканы, зашла тётя Надя, внесла блюдо с салатиком, столовые приборы, тарелку с бутербродами и махонький домашний тортик, уже нарезанный на кусочки. Народ быстро растащил еду по своим тарелкам, и как только Толина мама вышла, опять достал бутылки из-под стола. Пока я ела свой торт, Злой безуспешно пытался растолкать Еву. Он лупил её по щекам, бесцеремонно поднимал веки большими пальцами, в итоге выдал «Фу, бля» и в последней попытке добудиться предложил ей «Хотя бы хрюкнуть». На него замахали руками, типа, отстань ты от неё. Он ответил, что это неправильно, жрать самим торт и не предложить девушке, вы же сейчас сметете всё и никому не оставите, я вот первый и смету, после чего взял последний кусочек и засунул его себе в рот.

И тут Ева выдала какой-то нечеловеческий то ли стон, то ли трубный глас и завыла на всю комнату «МНЕ ПЛОХАААААА!».

Приехали.

Народ повскакивал со своих мест, схватили подушку, давай пытаться заткнуть ей рот, чтобы она так не орала на весь дом! Бедный Толя бледнел, заламывал руки, беспомощно бегал взад-вперед по комнате, не зная, как спасти положение. Для него перепившая в присутствии мамы девица, орущая дурниной, была равносильна вселенской катастрофе, причем астероид уже врезался в Землю и взрывная волна покатилась по планете, сметая всё на своем пути, включая динозавров и прочих пращуров.

Было решено срочно уводить Еву прочь из дома. Но для уводить нужно, чтобы она хотя бы стояла, а она не то что встать, сесть ровно не могла. В итоге Толя сбегал, принес нам всем куртки, парни по одному начали обуваться и выходить в подъезд, а в самом конце вышли Тема и Рентон, самые высокие в компании, пропустив свои руки под куртку пьяненькой Евы и поддерживая её так, будто она сама стоит. Я шла перед ними, заслоняя её от случайного взгляда родителей. Так мы с горем пополам вышли в подъезд, спустились на первый этаж, вышли во двор. От морозного декабрьского воздуха Ева начала немного приходить в себя, опираться уже на свои ноги и даже перебирать ими. Правда, орать, что ей плохо, стала громче. С великим трудом я дотащила её до соседнего дома, где она жила, подняла на её этаж, прислонила к двери, позвонила в звонок и быстро сбежала вниз по ступенькам. Что было дальше, я узнала только уже у себя дома от моей мамы.

К своему удивлению я обнаружила, что вся компания меня ждет и что было бы неплохо пойти немного погулять. Мы дошли до соседнего с Евиным дома и зарулили в гости к парню, которого звали Есенин, взяли у него гитару, потом сели в его же подъезде. Микаэль начал играть, а остальные петь про всё идёт по плану и про прогулки по трамвайным рельсам.

Мальчик сидел рядом с Девочкой на ступеньке, слушал, как вибрируют от возмущения струны, как негодуют от раздражающих их прикосновений пальцев, как постукивают фаланги, зажимая на ладах аккорды. Он точно теперь знал, что под исписанной тетрадкой у него лежит, вернее, уже ожило и суетливо копошится сильное беспокойство, похожее на сколопендру с миллионом ног и ядовитыми жвалами. И что оно там растет, растет и очень скоро заполнит всю его комнату, и как он там будет жить вместе с ним, непонятно. Девочка тоже его почувствовала, хотя она думала, что связано оно со всей этой историей, с тем, что им обоим точно достанется от предков. Но это не так. Может, беспокойство окуклится и превратится во что-то ещё, может, уйдет жить в другую комнату, но это потом, и он подумает об этом после, а сейчас он просто очень рад сидеть опять рядом с Девочкой и слушать музыку.

Девочка очень боялась идти домой, Мальчик решил её проводить. Чем ближе они подходили к дому, тем труднее ей давались шаги, пока наконец-то она не остановилась совсем на входе в подъезд. Мальчик убеждал её, что ничего страшного не произошло, что она совершенно не виновата вообще ни в чем, что виноват он один, ведь это он её пригласил, он всё это допустил, он и будет за всё отвечать. Девочке стало смешно от такого героизма, она потрепала его по волосам, сказала, что она, конечно, ценит его альтруизм и готовность прийти на помощь, но он ей самой ещё немножко нужен, так что не стоит спешить и прыгать с разбега в горящий дом. Мальчик взял её за руку, но она не двинулась с места. Что-то не пускало её домой. Как будто её ноги примерзли к полу, всё выше и выше полз цепенящий холод. Она не может сойти с места, Ледяная Дева, что заколдовала Кая, кружит вокруг неё, усмехается, пророчит ей всякие ужасы. Мальчик тянет её и тянет, а она стоит столбом. Тогда Мальчик подхватил её на руки и понес домой. Он держал её на руках в лифте, он вышел с ней на площадку, и поставил он её только тогда, когда на него из открытой двери выпрыгнул огромный беснующийся волк со шматами пены вокруг рта. Тут уже Девочке пришлось преграждать собой путь зверю. Она в один прыжок вскочила ему на спину, ударила наотмашь между глаз, пришпорила острыми пятками, как ретивого коня, и в мгновение загнала назад в пещеру, из которой тот вышел. Дверь захлопнулась. Мальчик развернулся и молча пошёл домой, ведь своих чудовищ каждый должен укротить сам. У него самого дома растет ядовитое членистоногое.

Дома меня ждал абсолютно взбешённый Краш, злая, как чёрт, мама, очень пьяный брат и полная жопа огурцов. Оказалось, что после того, как я оставила Еву, позвонила в звонок и убежала, а Евина мама открыла дверь, Ева как стояла, так и рухнула мордой в пол со своим привычным воплем «МНЕ ПЛОХААААА!». Мама была в таком шоке, ужасе и панике, что первым делом стала выяснять у дочери, что случилось, почему ей плохо и почему от неё несёт перегаром, как от последней бомжихи? Далее была вызвана «Скорая помощь», набраны телефоны всех одноклассников, все опрошены, но никто ничего не знал, а от самой Евы толку никакого нет, она на вопросы не отвечает, просто лежит и мычит. Далее уже моя мама в первый раз удивилась, когда к нам домой примчался Краш с квадратными глазами и фингалом в пол-лица, заявивший, что меня не было сегодня в универе на занятиях и что Евы тоже не было. Мама решила, что Ева-то дома, а меня-то нет и в помине, и схватилась за сердце. Пока Краш отсчитывал моей маме десять капель валерьянки, позвонила мама Толи и очень возмущенным голосом, смешно при этом надувая щёки, стала говорить: «Ну я понимаю, старшие мальчики могли что-то выпить тайком, но Миша, такой хороший ребёнок, но вы представляете, Арина, он же лыка не вяжет! Я захожу в кухню, а он там копается в холодильнике и сметает всё, что может достать!» Моя мама быстро сложила два и два и спросила, была ли я на дне рождения её сына. Да, была. А девочка Ева была? И Ева была. И где все трое сейчас? Да гулять ушли минут тридцать назад.

Всё. Мама сразу успокоилась, набрала Евину маму, сказала, что ничего страшного с её дочерью, кроме алкогольного опьянения, по всей видимости, не случилось, «Скорая» тут совершенно не требуется, а требуется дать девочке проспаться, а утром напоить рассолом и провести воспитательную беседу на тему употребления алкоголя.

Краш психанул из-за того, что я не пойми с кем, не пойми зачем ушла, стоило только ему отвернуться, что он из-за меня бросил универ, подрался с отцом, ушёл из дома, а я шляюсь по подворотням, бухаю и вообще неизвестно что ещё делаю!!!! Он только что не плакал. Мне было обидно до слез, что он мог такое мне сказать, даже не разобравшись толком ни в чём, жалко его, потому что его бордовый затекший глаз красноречиво говорил о не самом простом дне в его жизни, жалко себя, короче, паршиво до крайности. В конце концов он ушёл, хлопнув дверью. Я ответила «ну и вали» и проревела всю ночь. Даже мама не стала устраивать мне холеру из-за пьяного братца и прогулянных занятий, ограничилась комендантским часом на неделю.