Почему тело дает сбой. Как ежедневные привычки могут незаметно нас убивать

Когда Ландштейнер и Донат опубликовали результаты своего эксперимента, даже Эрлиху пришлось признать, что пароксизмальная холодовая гемоглобинурия была исключением из правил. Действительно, неуправляемые иммунные клетки наносили по своему собственному организму жестокий удар. Это открытие пробило брешь в великой теории Эрлиха, которую предстояло расширить следующим поколениям ученых, заинтересованных в реалиях иммунологии.

Концепция аллергических заболеваний – другой причины воспаления – изначально терпела неудачи из-за невозможности признания в научной среде иммунной атаки, направленной против самого организма. При аллергической реакции иммунная система атакует вещества, обычно не представляющие опасности для большинства людей, включая частицы пищи, бытовые агенты (такие, как пыльца и пылевые клещи) и лекарства, что приводит к развитию воспаления. В воспалительном процессе участвуют различные клетки и белки, включая антитела. Симптомы могут иметь различную степень тяжести, от легкой заложенности носа и безобидной слезоточивости до смертельно опасных проблем с дыханием и снижением кровяного давления.

Интерес к аллергическим заболеваниям вырос в ходе золотого века иммунологических исследований, который пришелся на десятилетия перед Первой мировой войной. В эти годы был заложен фундамент для многих будущих специальностей в области иммунологии, однако самые первые наблюдения быстро отвергли. В 1880-х годах Роберт Кох, заметивший, что прививание туберкулезными бактериями может вызвать воспалительную реакцию на коже, объяснил это избытком местных бактериальных токсинов, а не иммунным ответом. Эмиль фон Беринг описал «повышенную чувствительность» к дифтерийному токсину у вакцинированных морских свинок, однако решил, что это была «парадоксальная реакция», вызванная исключительно токсинами. Неудивительно, что пионеры в этой области, впервые рискнувшие рассмотреть эти реакции как существенную часть иммунного ответа, не принадлежали к свите Эрлиха и не являлись представителями традиционной иммунологии. Поль Портье и Шарль Рише, которые в 1902 году впервые описали анафилаксию – острую, потенциально опасную для жизни аллергическую реакцию, – были физиологами.

Несмотря на исследования пароксизмальной холодовой гемоглобинурии Ландштейнера и Доната, после Первой мировой войны энтузиазм к изучению аутоантител и аутоиммунных заболеваний – неблагоприятных сторон воспаления – продолжал снижаться. Между тем, внимание к самим молекулам антител сохранялось. После войны область иммунологии сменила направление. Тридцать лет, в течение которых проходило ее зарождение, прошли под покровительством людей, искавших в биологии и медицине разгадку причин возникновения и профилактики болезней. За это время исследователи устали от поисков вакцин против неуловимых патогенов, а фагоцитарную теорию Мечникова затмила концепция антител. Тогда на смену биологам, стоявшим в авангарде иммунологических исследований, пришли химики. Этих ученых прежде всего интересовала сама молекула антитела, а не широкий взгляд на организм, в котором она действовала. Они хотели научиться манипулировать антителами и понять, как они выглядят, какой у них размер, форма и структура, а не разбираться в их роли в здоровье и болезни. Так иммунология стала химической наукой.

Только после Второй мировой войны она вернулась к своим традиционным биомедицинским истокам, что помогло лучше понять, какую цену организму приходится платить за целительный механизм воспаления. Новая плеяда ученых, не особо преданных старым взглядам, занялась решением насущных задач. Вторая мировая война дала толчок фундаментальным научным исследованиям в самых разных областях, среди которых был поиск решения проблем, связанных с пересадкой кожи и других тканей людям, пострадавшим от ожогов и ран. Британский биолог Питер Медавар и его коллеги обнаружили, что организм отторгает чужеродные кожные трансплантаты из-за тех же иммунных реакций, с помощью которых он защищается от микробов. Ученый раскрыл важную роль иммунологии в успешности операций по трансплантации, создав область трансплантационной иммунологии, которая в будущем поможет научиться результативно пересаживать органы людям.

В Висконсинском университете аспирант Рэй Оуэн столкнулся с любопытным феноменом, изучая образцы крови двуяйцевых близнецов среди крупного рогатого скота. В утробе матери они делили одну систему кровообращения, однако их иммунные клетки не атаковали антигены на поверхности клеток крови друг друга. Близнецы стали химерами: в организме каждого теленка были как свои собственные клетки крови, так и клетки, доставшиеся ему от другого близнеца. Это открытие побудило австралийского врача Макфарлейна Бернета к созданию концепции так называемой иммунологической толерантности – способности иммунной системы сохранять неактивность при столкновении с чужеродными тканями, которые обычно вызывают у нее бурную реакцию. Несколько лет спустя Питер Медавар и его коллеги подтвердили гипотезу Бернета в экспериментах на животных.

За работу по пересадке тканей и открытие иммунологической толерантности Медавар и Бернет в 1960 году были удостоены Нобелевской премии по физиологии и медицине.

Все эти новые концепции привели к радикальному сдвигу направления, в котором развивалась иммунология – от химии к биологии. Интеллектуальная преграда, стоявшая на пути изучения аутоиммунных процессов, была устранена, что привело к шквалу активности в этой области. Были открыты аутоиммунные заболевания щитовидной железы, надпочечников, кожи, глаз и яичек, а также многие другие. Все это окончательно подтвердило способность иммунной системы обращать воспалительную реакцию против своего собственного организма, вызывая различные болезни.

На вторую половину XX века пришелся расцвет исследований в области иммунологии, однако антитела по-прежнему занимали центральное место, затмевая собой фагоциты. Ученых захватывали вопросы, которые ставила перед ними адаптивная иммунная система. Как в мире с безграничными возможностями антитела могли противостоять огромному разнообразию чужеродных материалов? Эта загадка десятилетиями вдохновляла их работу. Y-образная молекула антитела была тщательно изучена. Ее ветви назвали тяжелой и легкой цепями, которые, как было установлено, состояли из компактно сложенных белковых структур, называемых доменами. Даже когда в 60–70-х годах XX века внимание переключилось на клетки, наибольший интерес вызывали лимфоциты. Т- и В-клетки, элитную армию иммунной системы, было легко выделить для работы с ними. Фагоциты же со своим скромным происхождением, берущим начало на тихом итальянском морском берегу, окруженные аурой мистицизма, задушенные в научных войнах, считались недостойными слишком большого внимания. На деле, как и предполагал Мечников, их вклад в биологические издержки воспаления окажется куда более весомым, чем можно было себе представить. А их отсутствие, как вскоре обнаружат ученые, окажется смертельно опасным.

В 1950 году в больницу Университета Миннесоты поступил годовалый мальчик со странным набором симптомов. У него была увеличенная печень, легочная инфекция и чешуйчатая сыпь вокруг глаз, носа и рта. Врачи не могли понять, что с ним не так, и ребенок в конце концов умер. Вскоре подобные случаи начали повторяться. На заседании Американского педиатрического общества в 1954 году бостонские врачи представили отчеты о младенцах и маленьких детях, которые большую часть своей короткой жизни провели в больницах. Страдая от повторяющихся инфекций, они в конечном счете умирали, не дожив до десяти лет. Ученые назвали это «иммунологическим парадоксом», «смертельной гранулематозной болезнью детского возраста», потому что в ответ на инфекции в их организме образовывались состоящие из иммунных клеток и других тканей очаги воспаления, или гранулемы.

Эти дети страдали от иммунодефицита. Если аутоиммунные заболевания становятся следствием чрезмерно бурной реакции иммунной системы, то иммунодефицит развивается в результате ее ослабления, что делает организм уязвимым для микробов. Ученые уже описали различные виды недостаточного иммунного ответа, такие как дефицит В-лимфоцитов. При недостатке этих клеток организм лишается важных антител, и пациенты становятся жертвами тяжелых бактериальных инфекций. У детей же со смертельной гранулематозной болезнью в крови был обнаружен высокий уровень антител.

На заседании Американского педиатрического общества несколько врачей подтвердили, что сталкивались с подобными редкими случаями. Один из них даже осмелился предположить, что всему причиной повреждение или отсутствие фагоцитов, таких как нейтрофилы и макрофаги – любимые клетки-пожиратели Мечникова. Однако тогда к мнению этого врача никто не прислушался. Годы спустя, уже в 1960-х, исследования подтвердили его догадку. Генетические дефекты могут помешать фагоцитам уничтожать определенные микробы, что чревато смертельными инфекциями. Впоследствии ученые разработали новые методы лечения, значительно снизив уровень летальных исходов, а сам недуг был переименован в «хроническую гранулематозную болезнь». Фагоциты, которые когда-то порицались, доказали, что их присутствие необходимо для жизни.

Со временем фагоциты наконец получили должное признание в современной науке. Седьмого декабря 2011 года, через сто лет после вручения Илье Мечникову Нобелевской премии, французский биолог Жюль Хоффман прочитал свою Нобелевскую лекцию в Каролинском институте в Стокгольме в Швеции. Хоффман вместе с американским иммунологом Брюсом Бойтлером поделили Нобелевскую премию по физиологии и медицине за «открытия, касающиеся активации врожденного иммунитета». Впервые со времен Мечникова и Эрлиха, разделивших премию в 1908 году, она была присуждена за исследования врожденной иммунной системы.

Все премии в области иммунологии за последнее столетие присуждались за работы, связанные с адаптивной иммунной системой.

Хоффман наклонился к кафедре и тихо заговорил в микрофон, вытянув обе руки перед собой. Он начал лекцию с рассказа о своем отце, энтомологе, который привил ему любовь к изучению насекомых. Подобно Мечникову, Хоффман провел свои самые важные исследования на беспозвоночных. Он продемонстрировал результаты экспериментов на дрозофилах, плодовых мушках. Как и у всех насекомых, фагоцитоз был важной частью их антимикробной защиты. Хоффман и Бойтлер выявили белки, названные толл-подобными рецепторами, которые помогают фагоцитам и другим клеткам распознавать патогены, такие как бактерии, вирусы и грибки, стимулируя иммунный ответ.

В самом начале лекции Хоффман продемонстрировал потрясающий черно-белый электронный микроснимок мертвой плодовой мушки. Ее увеличенное тело напоминало персонажа из научно-фантастического фильма ужасов. Мушка, у которой был дефицит толл-подобных рецепторов, погибла от обширной грибковой инфекции. Ее большие фасеточные глаза смотрели на зрителей в зале, безжизненное тело было покрыто ворсистым грибковым ковром, а испещренные пятнами лапки были вывернуты в разные стороны. Она пала жертвой в той же смертельной битве, свидетелем которой более века назад стал Мечников, наблюдая за тем, как фагоциты проглатывают иглообразные споры в зараженных грибком блохах. Это зрелище придало Мечникову силы продолжать исследования иммунитета. Теперь его работа получила второе рождение, а технологические достижения медицины XXI века позволили раскрыть больше тайн, чем Мечников мог себе представить. Хоффман в своей лекции говорил об исторических открытиях Мечникова и даже назвал один из антимикробных белков плодовой мушки «Мечниковином».

Канадский врач Ральф Штейнман, один из лауреатов Нобелевской премии 2011 года, скончался от рака поджелудочной железы за три дня до объявления результатов. Когда Нобелевский комитет назвал лауреатов, еще не было известно о смерти ученого. В 1970-х годах тогда уже получивший докторскую степень доктор Штейнман занимался исследовательской деятельностью в Рокфеллеровском университете. Он открыл новый тип клеток врожденного иммунитета с исходящими из их тела ветвистыми отростками и назвал эти клетки дендритными. Подобно макрофагам, дендритные клетки являются фагоцитами, пожирающими патогены. Они ведут себя еще более искусно, чем макрофаги^[12], координируя действия врожденного и адаптивного звеньев иммунной системы. По сравнению с другими фагоцитами дендритные клетки тратят меньше времени на уничтожение микробов и больше – на оповещение клеток адаптивного иммунитета, привлечение Т- и В-лимфоцитов для организованной, целенаправленной атаки на патогены. Таким образом, спустя более полувека после того, как была предложена первая в мире теория иммунитета, Нобелевская премия 2011 года отметила важную взаимосвязанную роль и врожденного, и адаптивного иммунного ответа.

Макрофаги, прозванные «полицейскими Мечникова», были оттеснены на второй план в конце ХIХ века, в разгар ажиотажа вокруг антител. Несмотря на полученную Мечниковым Нобелевскую премию, ученые более полувека игнорировали макрофаги. Пастер успокаивал Мечникова: «Поколения студентов будут заучивать вашу теорию по учебникам, не имея ни малейшего представления о том, что вам пришлось пережить, чтобы ее отстоять». И действительно, макрофаги никуда не делись, сохранившись в наших телах, отражающих их биологическую историю.

В 1996 году одному тридцатитрехлетнему французскому подрывнику в результате несчастного случая оторвало обе кисти и предплечья. Четыре года спустя ему была проведена первая в мире операция по пересадке обеих рук. Восстановительный процесс был изнурительным, однако почти пять лет спустя на обеих пересаженных руках и предплечьях начали расти ногти и волосы. Мужчина чувствовал боль, тепло и даже легкие прикосновения. Новые руки потели, удерживали ручку или стакан, брили бороду, о чем раньше можно было только мечтать.

Рассматривая в микроскоп образцы кожи донорских рук, врачи заметили нечто странное. Они были усеяны специализированными кожными макрофагами, известными как клетки Лангерганса, однако эти клетки не принадлежали подрывнику. Генетический анализ показал, что они произошли от организма донора рук. Эти чужеродные макрофаги не были бессмертными – они просто поддерживали свою популяцию в тканях.

Ближе к концу XX века ученые начали понимать, что макрофаги часто рождаются вне костного мозга. Многие из них происходят из эмбриональной ткани и способны восполнять свою популяцию за счет деления. Это физиологическое восстановление макрофагов в тканях человека является лишь легким отголоском их радикального возрождения в современной науке. Мечников не мог предвидеть взрывного интереса к макрофагам, способного помочь дать новое определение воспалению и болезни в медицине XXI века.

Вся многолетняя история иммунологии пропитана одной общей темой – темой борьбы. Люди продолжают бороться за научные открытия. На микроскопическом же уровне бесчисленные сражения разгораются между различными видами, пытающимися перехитрить друг друга, чтобы избежать вреда и смерти. Когда говорят об иммунной системе, на ум приходят образы войны, победителей и жертв, организма, защищающегося от вторжения микробов. Сразу же вспоминаются мрачные, разрушительные издержки воспаления, когда целебная сила, призванная нас защищать, парадоксальным образом оборачивается против нас, приводя к побочным повреждениям тканей, аутоиммунным заболеваниям, аллергии и многим другим проблемам со здоровьем. Между тем привычное сравнение с войной не отражает разнообразных воплощений воспаления. В XXI веке частые смертельные инфекции и травмы, типичные бедствия прошлого, по большей части уступили место современным убийцам, таким как болезни сердца и рак. Эти болезни связаны со скрытым и коварным хроническим воспалением, тем самым протекающим шлангом, который необходимо залатать. Врожденная иммунная система играет важную роль в этой разновидности воспаления. Это не столько война, сколько борьба за баланс, попытка добиться равновесия в воспалительной реакции. Воспаление, как начали понимать ученые в последние десятилетия, обходится нам гораздо дороже, чем можно было себе представить. Оно не просто сопровождает отдельные заболевания, но и вносит свой вклад в широкий спектр смертельных болезней в современном мире.

Глава 3
Чувство удушья

Я вскочила около двух часов ночи под трезвонящий пейджер и орущий больничный сигнал тревоги. Голос из динамиков назвал палату, в которой произошла остановка сердца, – она была рядом с моей ординаторской. Толком еще не проснувшись, я побежала по коридорам Медицинского центра Бостонского университета, где мы с Джеем проходили практику. До того рокового летнего дня, когда его настигла болезнь, оставалось еще несколько лет.

В ту ночь я впервые принимала участие в реанимационных мероприятиях. В просторных карманах моего больничного халата лежал «Карманный медицинский справочник» Сабатина, распечатанное электронное письмо от нашего начальства о «чрезвычайных ситуациях для интернов», четыре ручки, несколько скрепок, ручка-фонарик, молоточек для проверки коленного рефлекса, резинка для волос и немного мелочи. А еще с собой у меня была изрядная порция страха…

В палате пациента кипела активность, повышались и затихали голоса, кто-то пытался выключить телевизор, а недоеденный больничный обед на подносе наполнял воздух теплым, насыщенным ароматом. Забравшись с краю на кровать, я уперлась коленями в бедра больного, перенесла вес своего тела на обе руки и стала изо всех сил надавливать ему на грудную клетку. Я чувствовала, как хрустят под моими пальцами его ребра. Затем меня кто-то сменил, и новые руки с новыми силами взялись за его безжизненное тело.

Через некоторое время мы констатировали смерть, и в мгновение ока палату покинула вся оживленная атмосфера лихорадочной работы, словно здесь ничего и не происходило. Подобная сцена не раз повторялась на протяжении всего моего обучения, равно как и после его окончания. Со временем я привыкла ко всем эмоциям и драматизму и окончательно признала, что все наши усилия в эти последние минуты жизни пациента почти всегда оказываются напрасными.

На следующей неделе, позавтракав яичницей с драниками, я слушала лекцию ревматолога о волчанке – болезни, при которой организм атакует свои собственные ткани. После восьми лет тщательно структурированного обучения в колледже и медицинской школе я попала в одну из самых загруженных городских больниц страны, центр высокоспециализированной медицинской помощи в Бостоне. Он был построен в XIX веке для оказания медицинской помощи обездоленным, чем здесь продолжают заниматься и по сей день. Палаты центра заполняли заключенные, алкоголики, новоиспеченные иммигранты, избитые женщины и бездомные, причем у некоторых были болезни, с которыми мне раньше никогда сталкиваться не доводилось. Тем утром, пытаясь сосредоточиться на различных частях тела, в которых может возникнуть воспаление в результате волчанки, – коже, суставах, почках, желудке, легких, сердце, мозге, – я дежурила уже больше суток. Мне жутко хотелось спать. Ревматология меня никогда особо не увлекала, ее болезни виделись абстрактными и разрозненными, без четкого начала и конца, со множеством расплывчатых симптомов, которые усиливались и ослабевали в зависимости от настроения иммунной системы организма в результате его нелепой способности наносить самому себе вред.

Болезни сердца, наоборот, казались простыми, основанными на логике и разуме. Мы узнали, что четырехкамерная мышца качает кровь по телу, крупные кровеносные сосуды разветвляются на более мелкие, образуя сеть, которая питает ткани и органы, подобно трубам, подводящим воду и газ к дому. Избыток холестерина в крови в результате плохой генетики или неправильного питания может привести к его накоплению в стенках артерий. Это ограничивает приток крови к сердцу, что, в свою очередь, может обернуться сердечным приступом. Именно так и произошло с пациентом, у которого остановилось сердце. Болезни сердца возникают в результате «засоров» в нашей «водопроводной системе», и для их устранения кардиологи используют свои инструменты. Этот образ засел в коллективном сознании и передавался каждому новому поколению студентов-медиков.

На рубеже веков ученые начали понимать, что у кардиологических недугов, которые продолжали уносить значительное число жизней в развитых странах, есть и другие виновники, помимо холестерина: воспаление также играет в их возникновении немаловажную роль.

Будучи интерном, я каждый день имела дело с явным воспалением. Воспалительная реакция, появившаяся в ходе эволюции у наших предков для поддержания целостности организма перед лицом повседневных внешних угроз, может быть запущена в результате травмы, как, например, у поступающих в приемный покой людей с ожогами. Или у ребенка, пытавшегося покончить с собой с помощью отбеливателя, из-за которого в его желудке образовались кровоточащие язвы. К воспалительной реакции могут привести всевозможные микробные инфекции, равно как и аутоиммунные, и аллергические заболевания. В поликлиники приходили пациенты с изуродованными, искалеченными ревматоидным артритом руками или с чешуйчатыми зудящими пятнами от псориаза на коже. Женщины с побелевшими от зимнего холода пальцами на руках и ногах, прикрывающие шапками и шарфами жгучую сыпь от волчанки на носах и щеках. Как-то раз во время одного долгого дежурства я под руководством ординатора разрезала маленьким скальпелем плотную, теплую шишку на спине мужчины. Скопление гноя и воспаленных тканей, изолировавших инфекцию, наконец вышли наружу: на мои перчатки вытекла желто-зеленая жижа с дурным запахом – мертвые и погибающие иммунные клетки, бактерии и омертвевшая ткань.

При болезнях сердца воспаление, как правило, протекает незаметно. Однако не так давно на задворках современной медицины зародился новый взгляд на болезни сердца и другие распространенные причины смерти. На сегодняшний день доказано, что кардиологи имеют дело с приглушенной версией той силы, с которой постоянно приходится бороться ревматологам. Речь идет о хроническом, вялом, «скрытом» воспалении, которое также связано и со многими другими болезнями современности, такими как ожирение, диабет, рак и аутоиммунные заболевания. Оно играет определенную роль даже в процессе старения, нейродегенеративных заболеваниях, таких как болезнь Альцгеймера, психические расстройства. Воспаление распространено гораздо больше, чем я могла себе представить в студенческие годы. Макрофаги Мечникова, играющие столь важную роль в скрытом воспалении, обитают в самых разных местах нашего организма: в идущих к сердцу кровеносных сосудах, в жировой ткани, в поджелудочной железе, в злокачественных тканях и в мозге.

Воспаление, одно из древнейших заболеваний, известных человеку, возможно, является общей нитью, проходящей почти через все болезни.

Скрытое воспаление поспособствовало смерти первого пациента, в реанимации которого мне довелось поучаствовать. Между тем потребовались десятилетия, чтобы эта идея увидела свет. Она медленно зарождалась в выходящих за рамки классического понимания научных лабораториях и заканчивалась подтвердившими ее клиническими испытаниями на людях. Корни этой идеи уходят далеко в прошлое: современный взгляд на роль воспаления в болезнях сердца – это возрождение некогда еретического учения Рудольфа Вирхова.

В 1969 году, в свой первый день в новой медицинской школе Калифорнийского университета в Сан-Диего, Питер Либби слушал лекцию легендарного кардиолога Юджина Браунвальда о ревматических заболеваниях сердца и влюбился в кардиологию. Свой путь Либби начал в эпоху бурного развития медицинских знаний. Во второй половине XX века строгие исследовательские методы позволили добиться значительных успехов в понимании причин заболеваний, и появилось множество новых средств устранения различных проблем со здоровьем. Полиомиелит, разрушительное инфекционное заболевание, парализовавшее и сделавшее инвалидами бесчисленное количество детей, приковав их к аппарату «железные легкие», впервые научились предотвращать с помощью чудесной вакцины, созданной Джонасом Солком в 1952 году. Уровень смертности от сердечных приступов, которые еще в середине прошлого века считались «громом среди ясного неба», в последующие десятилетия в США резко снизился.

Свидетель этих грандиозных достижений проникся горячей верой в научный прогресс, умерив медицинский фатализм прошлых веков. Либби, вдохновленный успехами, которые его окружали, также понимал, что лежит в их основе. Он понимал, что наука – это не череда внезапных озарений, которые приводят к наградам и открытию абсолютных истин. Она представляла собой постепенное, бессистемное движение с частыми разворотами, тупиками и междисциплинарными вкладами. Наука вслепую прокладывала себе дорогу по неизведанным просторам мироздания. По-настоящему новаторских идей было мало, а выпытывание секретов у природы представлялось весьма трудоемкой задачей. Совершая свои первые шаги в кардиологии, Либби еще не знал, как далеко ему придется вернуться назад, чтобы эксгумировать из могилы историю древнейшей отрасли медицины.

После окончания университета Либби устроился интерном в медицинском центре Брагама – университетской больнице при Гарвардской медицинской школе. Там под руководством Браунвальда он работал над проектами, связанными с инфарктом миокарда. При этом заболевании из-за нарушенного кровоснабжения часть сердечной мышцы отмирает и замещается бесполезной рубцовой тканью. Непосредственно из этой области медицины в итоге родились современные методы профилактики и лечения сердечно-сосудистых заболеваний. В те времена сердечный приступ считался непредсказуемым явлением вроде удара молнии, бьющей без какого-либо предупреждения. Браунвальд надеялся выяснить, как уменьшить потери и свести к минимуму количество мертвой ткани. Либби усердно работал в лаборатории. Его любопытство разжигали не финальные стадии болезней сердца, а процесс их зарождения. Молодому ученому не терпелось понять, что именно было первоначальным фактором, истинной причиной сердечно-сосудистых заболеваний. История выдала ему главного виновника – им оказался холестерин.

Более чем за два столетия до этого, в 1768 году, Уильям Хеберден, личный врач английской королевы, работал над тем же вопросом, что не давал покоя Либби. Тогда он впервые описал своим коллегам болезнь сердца как «расстройство в груди, отмеченное сильными и специфическими симптомами, значительными по виду опасности, связанной с ними… Из-за того, где оно развивается, а также сопровождающего его чувства удушья и беспокойства, его могут неправомерно называть angina pectoris (грудная жаба). Людей, страдающих от этого недуга, он особенно беспокоит во время ходьбы (особенно в гору, а также после еды), давая о себе знать в виде болезненных и крайне неприятных ощущений в груди, готовых, казалось бы, забрать у человека жизнь, если усилятся или продолжатся, однако стоит ему замереть, как все проходит».

Доклад Хебердена был не только четким и подробным, но и удивительно поэтичным: в его словах чувствовался невероятный ритм. Он описал боль в груди, или стенокардию, как мы называем ее сегодня. Между тем ученому было неведомо, что именно вызывает симптомы, которые доктор наблюдал у своих пациентов. Он предполагал, что боли могут быть вызваны какой-то язвой или спазмами.

Один из его учеников, Эдвард Дженнер, который впоследствии разработал первую в мире вакцину против оспы, подозревал, что боль в груди от болезни сердца у одного пациента может быть связана с закупоркой коронарных артерий. На вскрытии он аккуратно разрезал его сердце и написал:

«После того как я исследовал самые отдаленные части сердца, не найдя никаких причин, которые могли бы объяснить его внезапную смерть или предшествующие ей симптомы, я решил провести поперечный разрез сердца недалеко от его основания. Мой нож ударился о что-то настолько твердое и зернистое, что на нем осталась зазубрина. Помню, как посмотрел на старый, осыпающийся потолок и подумал, что с него упал кусок штукатурки. Тем не менее при дальнейшем рассмотрении выяснилась истинная причина: коронарные сосуды превратились в костные каналы… а каменистые отложения были образованы свернувшейся лимфой или другими жидкостями, которые просачивались через внутреннюю стенку артерии».

Он писал Хебердену в 1778 году: «Как сильно должно страдать сердце от того, что коронарные артерии не могут выполнять свои функции… Если будет признано, что это причина болезни, боюсь, медицинский мир будет тщетно искать лекарство». Между тем Дженнер не понимал, из чего именно состоят эти отложения.

В 1829 году французский патолог и хирург Жан Лобштейн^[13] дал название тому, что наблюдал Дженнер, описав «желтоватое вещество, похожее на гороховое пюре, находящееся между внутренним и средним слоями» кровеносных сосудов. Лобштейн назвал это состояние артериосклерозом (в настоящее время слова «артериосклероз» и «атеросклероз» часто используются как взаимозаменяемые)^[14]. Между тем причина образования этих отложений так и оставалась загадкой.

Большинство людей полагали, что болезни сердца вызывает старость, что они являются такой же неизбежностью, как морщинистая кожа, изношенные суставы или сама смерть, – неизгладимый след уходящего времени. Врач Уильям Ослер считал долголетие «сосудистым вопросом, хорошо выраженным в аксиоме о том, что человек стар настолько, насколько стары его артерии».

Первое звено в цепи, связывающей холестерин с сердечными заболеваниями, было найдено почти столетие спустя одним молодым русским врачом. Николай Аничков в очках в темной оправе, покоящихся на высоких скулах, был одержим опытами над белыми кроликами. Шел 1913 год. Это было время, когда один большевистский активист с революционными идеями впервые опубликовал статью под псевдонимом Сталин. В конце концов этот человек был арестован НКВД и сослан в Сибирь. Тогда же в лаборатории Военной академии в Санкт-Петербурге Аничков проверял свои идеи, которые привели к неожиданному открытию.

Уже тогда атеросклероз был хорошо описан в литературе, но все еще окутан тайной и считался естественным, не поддающимся лечению следствием старения. Аничкова вдохновил его коллега, врач Александр Игнатовский, проводивший эксперименты на кроликах с целью выяснения, является ли пищевой белок токсичным и вызывает ли он преждевременное старение. Эта идея была предложена несколькими годами ранее Ильей Мечниковым. Игнатовский попытался сделать то, что не удавалось ни одному ученому: вызвать атеросклероз у животного. Он кормил кроликов говяжьими мозгами, мясом, молоком и яйцами и через несколько недель с восторгом увидел бляшки в аортальных сосудах животных – те же бляшки, которые можно обнаружить у человека при атеросклерозе. Когда же ученый повторил эти эксперименты с яичным белком, бляшки не образовывались.