Экзамен

3

Проходная. Саша невольно замедлил шаг. Ему вдруг показалось, что пожилой вахтёр, окинув его грозным взглядом, сейчас остановит перед ним вертушку и не пропустит на территорию завода.

– Иди, иди, – ободряюще подтолкнул паренька Леонид Петрович.

Саша неуверенно протянул свой новенький пропуск, ещё пахнущий типографской краской, в жёсткой блестящей обложке; строгий вахтёр неожиданно улыбнулся, и проходная осталась позади.

– Это наш завод! – произнёс Леонид Петрович, поведя рукой на открывшуюся им картину, и Саша почувствовал гордость в голосе мастера.

Вот он, завод! Всё, что видел здесь Саша, поражало его воображение: большие размеры и расстояния, огромные корпуса, причудливое переплетение трубопроводов. Саша шагал рядом с Леонидом Петровичем и с любопытством оглядывался по сторонам. Мастер показал ему едва ли не весь завод, провёл по цехам, а в завершение всего они прошли даже вдоль главного конвейера, на котором собирались автомобили – те, которые Саша видел каждый день на улицах родного города.

Пронзительный визг станков, оглушительный грохот прессов, треск электросварки сливались в единую симфонию, в чёткий рабочий ритм завода. Лица рабочих, молодые и старые, весёлые и сосредоточенные, выделялись какой-то особой красотой, одухотворенностью. «Вот чьи портреты надо писать художникам», – восторженно думал Саша. Ему казалось, что на его глазах совершается что-то величественное, грандиозное.

С самого утра Одинцова не докидало чувство, будто он не по своей воле поступает сюда работать, что только необходимость заставила его прийти за завод, но с каждым шагом это чувство забывалось, исчезало, а когда мастер провёл Сашу по заводскому двору с десятками, сотнями машин, готовых к отправке, блестящих яркими красками, юноша почувствовал, что в его душе не осталось ничего, кроме восхищения.

Леонид Петрович ничего не объяснял, шёл молча и только иногда смотрел на паренька. Когда-то и он сам, такой же юный, наивный, впервые пришёл на завод, который стал теперь его домом, его жизнью.

Саша был очень благодарен мастеру за то, что он не вспоминает больше ту дурацкую историю с бутылкой водки, затеянную Толиком.

Леонид Петрович ужасно рассердился на них за эту затею.

– Стыдно, молодые люди, начинать свою жизнь с этого. Что же вы думали, что я без вашей бутылки не помогу вам, а? Стыдно!

Говоров принялся было что-то объяснять дяде Лёне, а Саша прямо-таки не знал, куда себя девать. Он чувствовал, как всё лицо и уши становятся пунцовыми от стыда.

Наверное, Леонид Петрович заметил это, потому что сразу же сменил свой тон и добродушно спросил у Одинцова:

– А почему ты решил работать у нас на заводе?

Саша взглянул на мускулистые руки Леонида Петровича, ладони с твёрдыми буграми мозолей и произнёс слова, которые удивили не только Толю, но и ещё больше его самого:

– Хочу быть настоящим рабочим!

Вспомнив об этом, Саша улыбнулся про себя: «Теперь я рабочий, теперь я рабочий класс!» Как гордо звучат эти олова: рабочий, рабочий класс, пролетариат. Сколько в них уверенности, силы!

…По аллее с маленькими серебристыми ёлочками Леонид Петрович провёл Одинцова к небольшому кирпичному цеху.

– Вот здесь мы и будем работать, – произнес мастер, пытливо взглянув на паренька.

Саша был несколько разочарован. Они прошли через огромные корпуса из стекла и стали, светлые, залитые солнечным светом – и вдруг такое маленькое старенькое здание.

Мастер, увидев смущение паренька, улыбнулся:

– Ты не думай, что раз наш цех небольшой, то значит и незначительный. Без нашей продукции не пойдёт ни одна машина.

В цехе было непривычно тихо, замерли станки, и только разноцветные пылинки, мерцающие в лучах солнца, светившего сквозь потемневшие стёкла окон, говорили о том, что здесь недавно работали люди.

На недоуменный взгляд Саши Леонид Петрович ответил:

– Обеденный перерыв.

Рабочих не было, и лишь уборщица – невысокая пожилая женщина в туго повязанном платке подметала в проходе между двумя рядами станков – убирала металлическую стружку. Она почтительно поздоровалась с Леонидом Петровичем.

– Здравствуйте, Екатерина Ивановна, – ответил ей мастер.

Он провёл Сашу через цех и остановился у двери, из-за которой раздавался шум голосов.

– В этой комнате отдыхают наши рабочие, – объяснил мастер.

Леонид Петрович одёрнул пиджак, поправил галстук и легонько достучался в дверь.

– Подожди меня тут, – шепнул он, входя в комнату.

Саша присел на красный пожарный ящик с песком и принялся осматривать цех, в котором ему придётся работать. Каких только станков здесь не было – и огромные, выше человеческого роста, и такие маленькие, что казались игрушечными. Были и знакомые – сверлильные, шлифовальные; такие же станки, только поменьше размерами, были в школьной мастерской.

Цех на самом деле казался очень небольшим – если в других корпусах высоко, у самых перекрытий, ходили громадные краны с кабинами для крановщиц, то здесь такие краны попросту не поместились бы, поэтому тут были лишь подвесные – маленькие тележки с крючками и кабелем-пультом.

По своей давней привычке Саша осматривал цех и уже обдумывал, какие рисунки он сделает потом, отмечал удачное освещение, игру тени и света.

…Из-за двери комната отдыха слышались громкие возбужденные голоса, и Саша невольно прислушался.

– Иван Максимович, – раздался голос Леонида Петровича. Мастер кого-то уговаривал, – возьмите ученика. Мешать он вам не будет – парень толковый, десять классов закончил. Да и надбавка к зарплате вам не помешает.

– Вот именно поэтому и не возьму, – съязвил чей-то сухой скрипучий голос. – Десять классов закончил! В институт-университет не поступил, провалился на экзаменах – куда деваться? На завод, на полгода. А потом – фьють, только его и видели.

Раздался дружный смех. Саша понял, что речь идёт о нём и нахмурился. Мастер попытался что-то сказать, но скрипучий голос вновь громко возразил:

– Нет, нет, и не уговаривай, Леонид. Летуна не возьму.

Саша почувствовал, как хорошее настроение вдруг исчезает и сменяется раздражением. «Зря не согласился работать контролёром, предлагал же Леонид Петрович, – с горечью подумал он. – И работа чистая и платят много».

Саша уже ругал себя за своё решение стать токарем. «Хочу быть настоящим рабочим» – вспомнил он свои слова и горько усмехнулся.

Но тут открылась дверь, стали выходить рабочие и медленно, степенно расходиться по своим местам. Прошёл и высокий хмурый старик с седыми торчащими усами. Его маленькие глаза, казалось, насквозь пронзили Сашу, когда он встретился с ним взглядом. «Наверное, это и есть тот Иван Максимович, – неприязненно подумал Саша, вспомнив сухой скрипучий голос.

Леонид Петрович вышел не один, он оживлённо беседовал с лохматым парнем в чёрной спецовке, ловко и плотно облегающей сильное тело: широкую грудь и плечи. Парню было лет двадцать пять – двадцать шесть, но он держался уверенно, спокойно, на равных разговаривал с мастером. Странно – Саше казалось, что парень в спецовке знаком ему, что он встречал его где-то раньше. Только вот где?

И вдруг он вспомнил, что видел его на плакате у проходной завода. Да, именно таким и должен быть настоящий рабочий.

– Он будет твоим наставником, – сказал Саше Леонид Петрович, – и обучит тебя токарному делу.

Мастер ободряюще похлопал Сашу по плечу и ушёл.

Парень широко улыбнулся, отчего у его глаз образовались маленькие лучики-морщинки, и как-то сразу Саша почувствовал в нему доверие и даже близость.

– Познакомимся, – протянул парень руку, и Саша с удовольствием пожал твёрдую мозолистую ладонь.

– Александр, – торопливо оказал он.

– Ну. а меня – Сергей.

Саша смотрел на этого широкоплечего парня и чувствовал себя рядом с ним совсем мальчишкой. Сергей не намного старше его, а уже настоящий рабочий, самостоятельный человек, а он, он – всего лишь вчерашний школьник.

Они шли по широкому проходу между рядами станков. Перерыв тем временем закончился, вновь загудели моторы, загрохотал пресс.

Саше было приятно, что его видят с Сергеем, его рабочим наставником. Он шагал рядом с ним, его шаг становился твёрже и увереннее, а волнение пропадало.

Сергей шёл неторопливо, иногда поворачиваясь и озорно подмигивая Саше. Похоже, Сергея знали все, рабочие – такие же молодые парни – что-то кричали ему, шутили:

– Что, Серёга, академиком стал?

Новоиспеченный наставник довольно улыбался.

– Петрович говорит, ты к нам после десятого класса, – вопросительно взглянул он на Одинцова.

– Да, в этом году я окончил школу, – поспешно ответил Саша.

– В институт не поступил, – понятливо кивнул Сергей. Он пригладил рукой свою шевелюру и с сочувствием посмотрел на паренька:

– Ничего, на следующий год обязательно поступишь. Проволынишь у нас с подгодика, наберёшь стаж и…

Но Саша, торопливо замотал головой:

– Нет, я вообще не поступал в институт, даже и документы не сдавал.

Он так горячо произнёс эта слова, что Сергей рассмеялся:

– Хорошо, хорошо. Раз не поступал, значит, не поступал.

Саша нахмурился, ему показалось, что Сергей ему не поверил, считает за неудачника. Они замолчали.

Но вот Сергея остановился у самого крайнего станка в углу цеха, это место было отгорожено от посторонних взглядов большим железным шкафом.

– Это наш станок, – сказал Сергея, и Сашу обрадовало, как он сказал это: «Наш станок».

Одинцов с любопытством взглянул на эту большую и, видимо, очень умную машину. Все её части матово блестели, чувствовалась рука настоящего хозяина. На полу возле станка желтела новенькая деревянная решётка, рядом высилась аккуратно сложенная стопка заготовок.

Хорошо, что станок находится в самом углу и отгорожен от остального цеха, отметил Саша. Народу здесь меньше, никто из посторонних сюда не заходит, некому будет глазеть за мной. Саша всегда сердился, когда за его работой кто-нибудь наблюдал.

Сергей весело подмигнул ему – не робей, мол, включил станок, быстро и ловко закрепил заготовку, повернул какие-то рычаги, и заготовка стремительно завертелась, образуя светлый, блестящий круг.

Как зачарованный, Саша смотрел за действиями своего наставника. Глаза его восхищённо блестели, он весь устремился вперёд и боялся даже двинуться с места.

Сергей оглянулся на него, усмехнулся свысока и остановил станок.

– Иди сюда, – подозвал он его. – Чего рот-то раскрыл? А то смотри – каркнет кто-нибудь с потолка. Слушай и запоминай, учись, пока я живой.

Он провёл рукой по заготовке.

– Чтобы получить деталь нужной формы с требуемыми размерами, мы подвергаем эту заготовку обработке резанием, удаляя при этом лишние слои металла. Это – токарно-винторезный станок один «К» 62.

Сергей взял кусок проволоки и стад проводить по частям станка:

– Вот, смотри. Основание называется станиной, это – салазки, продольные и поперечные. В чугунной коробке передней бабки находится самое главное – коробка скоростей и шпиндель, это суппорт, а это гитара сменных колёс. Вот, пожалуй, и вое вкратце. Понятно?

Саша стоял и молча улыбался. На него сразу обрушилось столько новых названий, незнакомых, загадочных, что он даже растерялся.

– Что смеёшься? – усмехнулся Сергей, – непонятно что-нибудь?

– Да нет, просто названия какие-то странные, забавные: салазки, бабки, гитара.

– Ничего, привыкнешь. Будешь станок как своп пять пальцев знать. Если меня будешь слушаться, сможешь работать хоть с закрытыми глазами.

Саша мечтательно вздохнул. Когда это ещё будет?

Их окликнул парень из-за соседнего станка. Он подошёл, кивнул Одинцову, за руку поздоровался е Сергеем и присел на кучу заготовок.

– Здорово. Академию открываете?

– Привет, Рыжий! – пренебрежительно ответил Сергей. – А ты всё волынку тянешь? Не надоело?

Парень нисколько не обиделся, только рассмеялся и, плюнув на кучу заготовок, отошёл от станка. Он на самом деле был рыжим, совсем рыжим, с головы до ног, длинные кудрявые волосы горели ярким пламенем, жёлтые глаза и лицо, усыпанное веснушками, казались тоже рыжими.

Отвернувшись от назойливого соседа, Сергей похлопал Сашу по плечу, доверительно сказал:

– Учись, большим человеком будешь. Получишь седьмой разряд – станешь зашибать большие деньги.

– Седьмой разряд? – как о чём-то несбыточном опросил Саша, – а разве такой бывает? Я слышал, что шестой разряд у токарей самый высокий.

– Бывает. Для некоторых, – насмешливо произнёс Сергей и рассмеялся.

Одинцов уважительно взглянул на своего наставника.

– А у тебя какой разряд?

Сергей замялся, покосился на стоящего неподалёку от них Рыжего.

– Четвёртый, – наконец, медленно проговорил он, но потом

быстро добавил:

– Ты не думай, это у нас цех такой. Вспомогательный. Здесь на шестой разряд не сдашь. Даже у Петровича, у мастера, и то только пятый. А Иван Максимович, хоть и профессионал в этом деле, но и он часто ко мне обращается, просит, сделай, говорит, Серёга.

– Да-а, – озабоченно вздохнул Саша, – куда уж мне!

Сергей успокоил его:

– Пройдет три месяца, и ты сдашь на разряд – получишь свой второй для начала. А пока твоя обязанность – после работы вот этой щёточкой очистить станок, крючком выкинуть стружку. Можешь сгрести стружку в проход, дальше её тетя Катя уберет. А на разряд… Не волнуйся, на разряд ты сдашь. Это уж моя забота. И тогда бутылка с тебя. Идёт?

– Идёт! – кивнул повеселевший Саша своему наставнику.

Начинался первый рабочий день Одинцова.

4

Саша вновь и вновь подходил к мольберту, делал несколько торопливых мазков, быстро отходил от холста и долго пристально вглядывался в свою картину. Ничего не получалось. Саша в изнеможении опускал кисть. Что делать? Опять ничего не получается. Он смотрел на мольберт взглядом, полным одновременно и любви, и ненависти.

Временами он готов был разорвать холст, в отчаянии ломал руки. Всё было тщетно – работа не шла. В картине не хватало движения, она казалась застывшей, неживой.

Шёл день за днём – ничего не получалось, сегодняшний день не был исключением.

Вздохнув, Саша уныло свернул холст и отложил в сторону – до поры до времени. У него в кладовой уже накопилось много таких незавершённых работ. Саша писал их, откладывал и вновь возвращался к ним, но ничего не получалось, и он начинал отчаиваться.

…На смену дождям пришла тёплая солнечная погода, осень на несколько дней будто бы замедлила свой шаг и стала настоящей «золотой осенью». Она подпалила верхушки деревьев, и они горела ярким пламенем, роняя оранжевые, красные, жёлтые искорки-листочки.

Вечерами после работы Саша брал альбом и карандаши и отправлялся в соседний парк. Огромный старинный парк зарос и опустел. Саша любил сидеть на крутом берегу небольшого озера, здесь никто не нарушал его уединения, не мешал его размышлениям – а в голову приходили странные мысли о Вселенной, о смысле жизни, о будущем.

Карандаш, казалось, сам бежал по бумаге, наброски получались удивительно чистые, светлые. Саша садился в густую траву и подолгу смотрел на закаты. «Наверное, ни один художник не сможет передать всю эту палитру? – думал он, глядя на полыхающий горизонт.

В прозрачной воде весело резвились мальки, иногда рыбёшки выскакивали из воды, серебристо блеснув чешуёй, и почти бесшумно шлёпались обратно. В бездонной синеве озера долго-долго причудливо изгибались волны.

Чувствовалось приближение зимы. Листва старых берёз, наклонившихся над тихой водой озера, уже пожелтела, и когда ветер ласково трогал вершины деревьев, листья медленно кружили в воздухе, падали в воду и замирали, почему-то оставляя в душе печальный след.

Часто Саше казалось, что пройдёт ещё немного времени, и он узнает тайну, поймёт, как надо писать, чтобы картины жили, именно жили, чтобы чувствовался и этот ветер, шепчущий о чём-то неведомом и прекрасном, и трепет листьев, и безмолвие воды.

Огромный красный шар солнца скрывался за дальним лесом за окраиной города, и на землю опускались синие сумерки.

Одинцов собирался уже уходить, когда ему вдруг показалось, что он не один. Саша быстро обернулся и увидел Борю. Головин с невинным видом стоял совсем рядом, в тельняшке, руки в карманах, с сумочкой через плечо, и, опустив голову, носком ботинка ковырял землю под ногами. Саша улыбнулся. Была у друзей такая игра – подойти незаметно и встать рядом, будто ни в чём не бывало.

– Здравствуй, – сказал Одинцов, поднимаясь с травы.

Боря молча тиснул ему руку. Саша отдёрнул ладонь и стал растирать её – уж слишком крепким оказалось рукопожатие друга.

Головин слегка улыбнулся.

– Ну, ну, силач, – шутя погрозил Саша, – ишь, отъел шею.

Он с некоторой завистью оглядел коренастую фигуру Борьку, его широкие плечи, руки, загорелые до черноты, сильные мышцы, при каждом движении бугрящиеся под тельняшкой.

Одинцов увлёк Борю с собой, и друзья медленно пошли по берегу озера.

– Давай, рассказывай, – улыбаясь, потребовал Саша, – как ты до такой жизни докатился?

Головин помолчал, привычным движением пригладил ладонью свои чёрные смолистые волосы.

– А что рассказывать, – угрюмо сказал он наконец, – работаю, тяну лямку, деньгУ заколачиваю.

– Да, плохи дела, – озабоченно произнёс Саша, – что ж ты так?

– Знаешь, – продолжал Боря, – надоело всё, – он говорил быстро, торопливо, словно спешил выговориться перед другом. – Всё осточертело. Сегодня не ходил на работу. Будут ругать – ну и пусть. Придёшь в цех, а тебе: сбегай туда, сбегай сюда, принеси то, принеси это. Как мальчик на побегушках.

Он замолчал, огорченно махнул рукой:

– Да пропади, все пропадом!

Чтобы нарушить неловкое молчание, Одинцов рассказал о себе:

– А я теперь работаю на автозаводе. Токарем.

– Знаю, – ответил Боря, – Толя успел рассказать. И как работенка? Нравится?

– Да так, ничего, работать можно. Но я мечтал о другом. Всё-таки любимая работа должна быть несколько другой, не такой.

– Ха! – любимая работа! – усмехнулся Борис. – Сказал тоже! А я вот от многих слышал, что такой вообще нет или она там, где зарплата побольше и премиальные повесомей и где вкалывать нужно поменьше. Что ты на это скажешь? Разве не так?

– Нет, нет, – горячо возразил Саша, – они совершенно не правы. Да и сам ты не веришь в эти слова, – убежденно сказал он.

– Ладно, – кивнул Борис, – я согласен с тобой – деньги – не самое главное в жизни. Но согласись и ты – любой человек, устраиваясь на завод, или фабрику, ила другое предприятие, первым делом интересуется, где, в каких условиях ему придётся работать, ему хочется узнать, в какие часы принимают хирург и зубной врач, как готовят в заводской столовой, далеко ли до булочной. В конечном счете, это та же самая материальная заинтересованность…

Саша нетерпеливым жестом прервал речь друга:

– Да, да, конечно. Но всё же, что не говори, работа должна быть на первом месте. И она должна быть непременно любимой. Иначе это будет не работа, а подневольный труд. И кому она принесет пользу? Человеку? Сомневаюсь. Государству? Вряд ли. Быть может, на другом месте, на другом предприятии он был бы гораздо полезнее.

– Ты так думаешь?

– Да. Я уверен в этом!

– Не знаю, может быть, ты и прав, – пожал плечами Головин, – но вот ведь какое дело – слушаю. я твои слова и вспоминаю нашего Платоныча, есть у нас на станции техобслуживания такой занятный мужичок. Прекрасный человек Платоныч! Все его любят, все его уважают, Немного прижимист – но кто из вас не без греха? Попросишь помочь – с удовольствием поможет. Правда, при этом не раз напомнит: «Дашь на дашь», «Ты мне, я тебе». Но зато сколько анекдотов знает Платоныч! – любого рассмешит. А главное – он у нас – профессионал своего дела, мужик – «золотые руки». Для него в машине нет никаких секретов. Одно странно, скажешь ты, работает Платоныч «от и до», от звонка до звонка. Конечно, бывает иногда он и остается на сверхурочную работу. Но только в том случае, если пахнет длинным рублём. Кончается смена, и не узнать Платоныча – профессорские очки, не костюм, а смокинг, туфли иностранного посланника, в руках дипломат, кто теперь Платоныч? Профессор, да что там профессор – академик!

Так вот, он сам признаётся: «Работа это работа, а жизнь это жизнь, и не стоит путать эти философские понятия!» Что ты на это скажешь, Саша?

– А ничего не скажу. Мне просто жаль твоего знакомого. Половина жизни проходит для него бесследно и бесполезно. Да и не верится мне, что он совсем уж не думает о своей работе. Человек не может достигнуть мастерства, не любя своей профессии. Работа обязательно должна быть любимой, я так считаю. Чтобы человек шёл на свой завод, на своё предприятие с удовольствием, с ожиданием встречи с новым, незнакомым, неизведанным. Работа должна приносить радость и никогда не надоедать ему. Если ты и дома продолжаешь думать о ней, и тебе приятно о ней думать, то значит ты любишь свою работу, значит ты не сшибся в выборе своей профессии. Работать там, где тебе не нравится, всё равно, что жениться без любви, по расчёту.

Борис улыбнулся;

– Ты прямо поэт… А сам-то, сам любишь свою работу?

– Да что я? – сразу сник Одинцов, – я попал на завод по вынужденным обстоятельствам.

– То-то же. А говоришь – любимая работа. У каждого человека свои обстоятельства, он не может идти куда ему хочется. Ведь никто не хочет быть грузчиком или дворником, но приходится, коли нужда заставит. Да и государство не может обойтись без этих профессий.

– Постой, постой, – вновь не стерпел Саша, – пройдёт несколько лет, и эти трудные «неблагородные» профессии в том смысле, в котором мы их себе представляем, отомрут, исчезнут. Ведь исчезла же профессия землекопа с появлением бульдозеров и экскаваторов. У грузчиков и дворников тоже появилось немало машин-помощников. И ещё: недавно я смотрел программу «Время», рассказывали о лучшем дворнике Киева, делегате 19 съезда ВЛКСМ. Это уже кое о чём значит! А в будущем тяжёлый ручной труд вообще исчезнет.

– Так-то в будущем, – скептически произнес Борис.

Саша нахмурился, но ничего не мог сказать в ответ и замолчал.

Настало то время суток, когда на землю опустились сумерки, всё вокруг теряло свои очертания, сливалось, становилось неясным. Вечер зажег крохотные огоньки в окнах домов, кое-где горели маленькие, но яркие светлячки уличных фонарей.

На набережной ребятам стали встречаться гулящие влюблённые. Когда одна такая обнявшаяся парочка прошла около них, Одинцов, лукаво улыбнувшись, спросил друга:

– А как у тебя с Танькой? Всё ругаетесь?

Боря огорченно наморщил лоб.

– Да так, что лучше и не вспоминать, – с досадой махнул он рукой.

Саша вопросительно смотрел на Головина.

– Что так?

– Поссорились мы, – коротко объяснил Борис.

– Ну, что там у вас, выкладывай, – потребовал Саша. – Может быть, вам помочь чем-нибудь?

– Ничем тут не поможешь. А говорить-то и нечего. Таньку не поймешь – то говори, то молчи, то приходи, то уходи. В-общем, мы окончательно разругались, и я ушёл от неё. Как говорится в песне, «и разошлись как в море корабли».

– О, загадочная женская душа! – рассмеялся Саша. – Любишь, так терпи.

Боря вспыхнул:

– Да кому нужна такая любовь?!

Одинцов ничего не ответил, он задумчиво смотрел на светлые блики, пробегающие но мрачным водам озера.

Борис вгляделся в лицо другу – не смеется ли? – и продолжил, тяжело ворочая словами:

– Это может, раньше так было – Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Дездемона… Нет, в наше время настоящей любви нет, – горько заключил он.

– Нет, – горячо возразил Саша, – совершенно с тобой не согласен. Ты не прав.

– Может быть, и есть счастливые пары, – спокойно согласился Борис, – может быть, и есть. Одна на тысячу или на десять тысяч несчастливых. Слышал о данных статистики? – каждая третья семья разводится. А сколько ещё несчастных семей живёт на грани развода? Многие же просто привыкают друг к другу, считая, что так и должно быть.

– Не жениться ли ты собрался? – Одинцов на вид был невозмутим, но глаза его смеялись:

– А что, хорошая идея. Татьяна составила бы тебе неплохую партию. Немного рановато для тебя, но ведь восемнадцать тебе исполнилось? По закону вполне имеешь право.

Головин не принял шутки.

– Эх, только растравил память… Таня, Таня, Танечка, – повторил он, а когда Саша положил руку на его плечо, добавил с тоскою в голосе:

– Выпить бы.

Одинцов шутя ударил его в грудь, вскочил на парапет, громко продекламировал, выставив праву» ногу и отчаянно жестикулируя рукой:

– Выпьем с горя; где же кружка?

Сердцу будет веселей.

Боря встрепенулся.

– У меня же есть кое-что… Кружки не обещаю, но…

Он снял с плеча сумочку, достал из неё небольшую фигурную бутылку вина с яркой этикеткой.

– О! – с усмешкой произнес Одинцов – он знал о пристрастии Бори к различным сортам вина. В коллекции Головина было уже несколько десятков сортов.

Боря провёл рукой по бутылке с какой-то странной нежностью, глаза его заблестели.

Саша молчал,

– Будешь пить? – предложил Борис.

– Нет, – категорически отказался Саша и в упор посмотрел на друга, – и тебе не советую, не доведет это тебя до добра. Пора кончать, слышишь?

– Пить будешь? – глухо повторил Борис.

– Нет! – твёрдо отказался Саша.

– Тогда… тогда и я не буду, – озорная улыбка скользнула по лицу Бориса, и эта улыбка рассеяла неловкость, возникшую, было, между друзьями.

До позднего вечера они бродили по опустошим улицам. Вспоминали свои школьные годы, детские шалости: первые открытия, радости и огорчения.

– Помнишь, – захлебываясь, смеялся Боря, – мы увлеклись с тобой морской романтикой? Кругосветные путешествия, паруса, клад пиратов. А как-то так долго засиделись над книжкой о морских узлах, что даже опоздали в школу,

– Помню, – подхватывал Одинцов. – Прибежали в школу, а там уже минут десять идут уроки. А у нас алгебра. Страху-то! Анна Николаевна спрашивает нас, глядя сердитыми глазами поверх очков: «Почему опоздали?»

– А ты таким жалобным тоненьким голоском отвечаешь: «Зачитались». Весь класс чуть со смеху не помер.

– Это что! Потом-то что было, помнишь? Анна Николаевна поворчала, поругала малость и разрешила сесть на свои места. Ты повернулся, а у тебя из кармана тянется длиннющая верёвка, которой мы вязали морские узлы. Вот смеху-то было! Я думал от хохота стёкла повылетают. И только тогда я понял, почему на нас оглядывались прохожие, когда мы бежали в школу.

Боря ничуть не смутился:

– Да, интересно мы жили. Сейчас проучиться бы ещё год. Лучше, в девятом классе – экзаменов нет и ты уже взрослый.

– Да хоть и в десятом, – мечтательно вздохнул Одинцов.

Так, беседуя и вспоминая весёлые истории, друзья дошли до сашиного дома. И тут Одинцов призвался Боре в том, в чём раньше он никому не признавался:

– Знаешь, Борька, – сказал он доверительно, – у меня есть одна мечта, может быть, она покажется тебе и наивной, не знаю. Я хочу купить маме золотую брошь. Как-то летом мы совершенно случайно зашли в «Кристалл», и я не мог не заметить, как понравилась ей эта брошка – золотая стрекоза. У мамы никогда не было таких украшений, все заработанные деньги она тратила на меня – чтобы купить велосипед, магнитофон, хорошие костюмы и даже краски, в конце концов. Поэтому я решил накопить денег и купить маме эту красивую брошь. У меня уже есть немного – помнишь, мы ходили на станцию разгружать вагоны с кирпичом, Мама об этом ничего не знала.

– Так ты из-за этого не поступал в институт, – воскликнул пораженный Борис.

– Почему из-за этого? Вовсе нет. Мне уже семнадцать лет, и мне хочется быстрее определиться в жизни и помогать маме. Хватит того, что она столько лет отдала мне и не видела ничего хорошего, может, из-за этого она и заболела, – Саша низко опустил голову.

– Это ты уж слишком. Выше голову, – подбодрил его Головин.

Борис проводил друга до подъезда, они попрощались и разошлись в разные стороны. Но через минуту-две, как только Саша успел подняться к себе, он услышал громкий прерывистый свист – борькин условный сигнал – и вышел на балкон.

Да, это был Боря. Увидев Одинцова, он крикнул:

– Саня! А может тебе всё-таки поступать в институт? Я бы достал тебе денег.

– Не надо! – резко ответил Саша,

– Чудак, что же ты обижаешься? Дал бы взаймы, а потом ты их вернул бы.

Саша был тронут словами друга.

– Нет, вправду не надо. И вообще, хватит разговоров о деньгах. Да и поздно уже. Студенты начинают занятия.

– А может, поработаем на станции? Если ходить туда каждое воскресенье, то на двоих мы получим довольно приличную сумму. Пока, на первых порах этого хватит, а потом придумаем ещё что-нибудь. Где наша не пропадала!

Саша на мгновение задумался, но тут же торопливо сказал в ответ на предложение друга:

– Нет, теперь уже ничего не надо.

– Тогда бывай! – Борис махнул ему на прощание рукой и скрылся в темноте.

Подождав немного, Саша крикнул:

– Боря!

– Что ещё? – донесся издалека нарочито недовольный голос.

– Спасибо тебе.

Саша почувствовал невидимую улыбку своего друга, услышал, как тот негромко рассмеялся:

– Ешь на здоровье!