В таком деле весь расчёт и надёжа на честного трудягу и главного помощника человека – лошадь. У Архипа это был, вверенный ему, конь Магнит: немолодой уже, послушный и старательный мерин. В полном согласии друг с дружкой шла у них работа. Непритязательный и отрешённо спокойный Магнит был подстать своему хозяину. А Архип, добродушно заботясь о своём единственном «подчинённом», понапрасну не понукал его, не бранил, и никогда не вымещал на нём свои обиды, как обычно другие делают. Кто коню кличку такую своеобразную дал ни кто и не помнил теперь. Известно лишь было, что к прибытию Архипа в роту Магнит числился в ней не первый год, и в службе, как по началу казалось, понимал побольше своего нового хозяина.
Сложно как-то Архипу служба солдатская давалась… все эти манеры да порядки армейские. У иных, вон как ладно получается (даже с шиком особым), а у него – нет. И не сказать, чтоб глуп иль нерадив он был… нет. Только уж больно кроткий совсем… робкий. Да к тому же, по простодушной наивности своей, всякому слову доверчив. Вроде и плохого в том ничего нет, но простота такая чрезмерная зачастую с неуверенностью и растерянностью дружит. Вот и у Архипа так… А над таким кто угодно власть возьмёт, а потом ещё и дураком выставит (ибо главный всегда себя умней других считает).
Оно и в деревне, где рос Архип, все парни бойчей его были. Не то что бы удальцы-молодцы какие-то особые, нет – обыкновенные ребята… а всё ж пошустрей его, похватче. И покуривали, и выпивали, и по девкам бегали (как иначе-то). Архип же, по скромности и застенчивости своей, сторонился всего этого: и компаний разгульных (ни к табаку, ни к вину пристрастья не имея), и девчат (хотя они, если честно, из-за росточка его низенького да вида щупленького, сами на него внимания не обращали). Ему более по душе приходились покой уединения и умиротворяющее созерцание природы.
Каждому, кто видеть способен, отрадна красота родного края… а иным, таким как Архип, – особенно. Залюбуется он, бывало: сколько ж радости в ярких красках весеннего утра, сколько восторга в просторе летнего дня, сколько очарования в тишине осеннего вечера и сколько чудесной благодати в густой синеве звёздной зимней ночи! Ведь ни одним мудрёным расчётом не вычислить всё это великолепие, ни на каком безмене не взвесить, и нет такого приспособления, которым измерить было бы можно… Да и выразить в полной мере, – хоть словами, хоть ещё чем, – едва ли получится.
Мила Архипу краса родных мест, несмотря на обыденность повседневную – как-никак не в городе он рос, а в деревне; не у станка на заводе трудился, а в поле. Сызмальства, – сначала подпаском, потом пастухом, – гонял от зари до зари по лугам колхозное стадо. Ранёхонько по утру, когда солнце, ещё не выбравшись из-за дали горизонта, только-только начинает разгонять ночной мрак, выходят из загона, вальяжно покачиваясь с боку на бок, коровы. Потолкавшись немного у изгороди, начинают неспешно брести много раз хоженым путём к выпасу, под сиплые окрики полусонных пастухов и звучные щелчки их неимоверно длиннющих плёток. Проходит час, другой… и солнечный диск, оторвавшись от кромки темнеющего вдалеке леса, начинает ползти всё выше и выше по светлеющему небосводу. Сырость и прохлада предрассветья сменяются мягким теплом зачинающегося дня, предполагающего быть, по всей видимости, погожим и жарким. Из бесконечно высокой синевы неба льётся радостно яркий свет на зелень полей, взволнованную лёгким ветерком. Мало-помалу начинает припекать, и время медленно, но верно близится к знойному полудню – поры гнать коров на дойку. Тогда у пастухов – обед. Ну, а после всю оставшуюся часть дня будут они водить с места на место по пастбищу стадо мирно щиплющих траву бурёнок, угадывая по солнцу: сколько до вечерней зорьки осталось – потому, как именно по закату, определяется завершение пастушьей работы… А на следующий день – по новой. Так и в поговорке подмечено: «Солнце восходит – пастух с ума сходит, солнце садится – пастух веселится».
Все парни у них в деревне, когда пацанятами были, в подпасках ходили. Но как повзрослели, сразу на более солидную работу перешли – кто трактористом, кто комбайнёром стал (эти профессии завсегда почётом и уважением пользовались), кто вообще на агронома выучился. А Архип, – толи по причине характера простецкого, толи из-за сложения хлипкого, – так пастухом и остался. Ну что ж – кому-то и коров пасти надо. Возможно, конечно, в будущем и переменилась бы как-нибудь его трудовая деятельность… да тут война началась. Тогда без малого всё мужское население на фронт отправилось. Призвали и Архипа, когда год его подошёл…
В запасном полку, – куда со сборного пункта послали, – муштра: что ни приказание, так непременно «бегом» или «быстро». Командиры (и офицеры, и сержанты) все словно на подбор холёные, надменные и придирчивые – всё им не так, всё не по-ихнему. С утра раннего и до вечера позднего: то учения всякие, то работы какие-либо. Тяжело. Да кроме того кормёжка совсем скудная. Оно конечно Архип до того тоже не всегда от пуза ел, но там уж как-то особенно голодно было. От всего этого к концу дня и валила его с ног усталость тягучая. Только ночью всё одно не спится – мается сердце птичьей тоской по дому… Ну, а завтра опять: «становись», «смирно»… «шагом – марш»… «коротким – коли», «длинным – коли»… И никто не побеспокоится, не спросит: легко, али трудно Архипу. А было трудно, ох как трудно.
После двух месяцев службы такой, о которой вспоминать не хочется, Архип присягу принял и с маршевой ротой на фронт отправился, а там его к связистам определили. Почему именно туда – ему не невдомёк было, да он особо и не задумывался. Только назначили Архипа не телефонистом или надсмотрщиком линейным, – тех ребят этому делу специально учили, – а ездовым. Далеко не самая значимая должность (если должностью её назвать можно), ну да что ж с того – кому-то и ездовым надо быть.
– В нашей службе без гужевого транспорта ни как, – наставлял старшина роты. – Оно конечно машины всякие – это вещь хорошая… но и без лошадки тоже бывает не обойтись. Она там вытянет, где и «студер» засядет. Смекаешь?.. Так, что вот тебе конь… вот упряжь… вот повозка. Это, стало быть, теперь – вверенное тебе имущество. А, значится, и следить за ним ты обязан… с усердием, и содержать в должном виде. Смекаешь?.. Коли что ни так – спрос с тебя. А я спросить могу! За мной это не «заржавеет».
Строг старшина был, если не сказать грозен. И вида из себя настолько внушительного, что любой перед ним запросто стушеваться мог: крепок, высок… да ещё, помимо трёх нашивок за ранения, орден с двумя медалями на гимнастёрке. Настоящий старшина одним словом, ни дать ни взять. Но в тоже время, при всей своей солидности, как-то понятен и привычен он был Архипу, точно бригадир колхозный: который и пожурит, и на путь истинный направит. С таким, как говорится, служить можно… А вот своего ротного командира Архип побаивался. Этот хоть и слова бранного не скажет (не то, что старшина: тот «загнёт», так «загнёт»), но всегда терялся Архип, чувствуя себя без вины виноватым под его напряжённым, пристально молчаливым взглядом…
Всю осень сорок четвёртого года, через горы и долины Румынии с Венгрией, до самых границ Чехословакии наступал стрелковый корпус, в кабельно-шестовой роте которого числился красноармеец Архип вместе со своим конём и повозкой. Быстро довольно-таки наступал, только поспевай. А поспевать не так-то просто было. Не протолкнуться на переполненных дорогах: снуют туда-сюда пронырливые автомобили комсостава; торопятся, обгоняя друг друга, обременённые работой грузовики; рычат неповоротливые танки и самоходки, выбрасывая из выхлопных труб гарь сожжённого в своём нутре топлива; шагают, проклиная свою пешую долю, вытянувшиеся походными колоннами стрелковые подразделения. Техника… лошади… люди… – всё в бесконечном и невообразимо громадном движении направляется к чудовищному исполину, жутким зверем ворочающемуся впереди, – к фронту.
– Это, стало быть, до серёдки Европы мы дотопали, – глубокомысленно заявлял старшина, когда до Чехословакии добрались. – Теперь, значится, наш путь либо на Прагу… либо на Вену.
Мало кто в роте, за исключением командира, знал, где она эта «серёдка Европы» должна находиться, да и про Прагу с Веной многие впервые слышали. Но уж если старшина говорит – значит так и есть. Кто б в его словах сомневаться стал? Он ведь безусловным авторитетом пользовался. Как-никак с сорок первого года воюет, и ранения имеет, и трёх наград удостоен – а это, по тем временам, редкость. Вот, например, у ротного всего один орден был, кое у кого медали имелись (по одной на брата), а у большинства (как и у Архипа) – ни нашивки, ни значка.
Но вышло по-другому совсем, не так как старшина предполагал. К концу года, наступление замедляться стало. А затем вообще всю их армию на другой участок фронта перебросили, южнее города Будапешт, за который уже несколько месяцев войска наши бились. Поучаствовать в тех боях Архипу не довелось: соединение, в котором он служил, в резерв тогда вывели… подготовкой боевой, – как в приказах указывалось, – заниматься. Но думалось, ненадолго это: вот-вот и в наступление опять. А иначе как? Не в обороне сидеть же. Ну, а про то, что ещё отступать может случиться никому даже в голову прийти не могло – где ж это видано под конец войны драпать?
Да, однако, и тут по-другому дело вышло… В самом начале марта месяца, когда дохнула промозглыми весенними туманами пробудившаяся после зимы земля, вдарил немец под озером Балатон… крепко вдарил, так что чуть в Дунай не спихнул. По низинам болотистым, между покатыми склонами лесистых холмов, двинулись облепленные грязью танки эсесовских дивизий с названиями зловещими (видимо нарочно придуманными, дабы страха побольше нагнать). Не удалось тогда сдержать натиск. Начали пятиться наши войска, оставляя рубеж за рубежом. Такой сумбур начался, коего Архипу ещё видеть не приходилось. Наполнились суетливым беспорядком дороги да переправы: шума, крика, суматохи много… а толку мало. Весь тыл перемешался, спеша уйти от приближающегося гула фронта – не дай бог в окружении оказаться. А навстречу свежие силы к передовой движутся, прорывы закрывать.
В такую неразбериху Архип впервой угодил. Только-только успеют они всей ротой связь наладить (линии навести, пункты оборудовать), а уже сниматься надо – на другое место перебрасывают. Все какие-то напряженные стали, дёрганные. Даже старшина в своих приказах путается – похоже и сам конкретно не знает, что делать… а за ним такого раньше не водилось. Оно и понятно, ведь сначала всю их армию на соседний фронт отправили (врага останавливать), а потом и сам корпус другой армии подчинили. Тревожно делалось Архипу от этой всеобщей нервозной неопределённости, не уразуметь ему ни как, что творится вокруг. Одно вне сомнения: если уж командиры мало чего в происходящем понимают – то, что с него взять…