Размытый след галактики иной

Трагедия Мастера

Казалось бы, самая большая «антисоветчина» романа в том, что советские издатели и критики довели Мастера до безумия. А вот тут-то и нет. Власть так жестоко обошлась с Мастером не потому что была советской, а потому что была властью. И дело даже не во власти, как таковой, а в том, что любая власть – отражение реальности. То есть это даже не про конфликт художника и власти, а про конфликт художника и реальности. Любой реальности.

Вы думаете Победоносцев отнесся бы к «роману о Пилате» благосклоннее, чем Берлиоз? Царская духовная цензура растерзала бы творение Мастера с таким остервенением, что Латунский с Ариманом могли бы поучиться (Да, очевидно, и учились). Или, может быть, общественному мнению царской России привыкать было писателей до дурдома доводить? Так вспомните, как чудовищно, мерзко и злобно травили Чаадаева, которого потом «объявили сумасшедшим». Не уверен, что только «объявили», Петр Яковлевич вполне мог и в самом деле подвинуться рассудком, когда его захлестнула волна тупой злобы. И ведь просто же не поняли того, что хотел сказать Чаадаев. Да и кому там было интересно что-то понимать, слюною брызгать легче и веселее.

И по поводу «образа Иешуа» ни кто с Мастером миндальничать не стал бы. Могли и от Церкви отлучить. А если бы книжку про Пилата всё-таки издали, жестоко порезав цензурными ножницами? Если бы столичная интеллигенция с восторгом приняла роман Мастера? Вот тогда-то и началось бы самое страшное.

Когда поставили «Ревизора», публика приняла его очень благосклонно, на премьере зрители смеялись так, что можно было не сомневаться – автор подарил ей высшее наслаждение. А Гоголь сидел за кулисами и плакал. Не поняли. Вообще ни чего не поняли. Иначе не смеялись бы. Гоголь страдал. А если бы «Ревизора» отказались ставить? Он бы тоже страдал. Так в чем же выход? А нету ни какого выхода.

Или кто-то думает, что в наше время литературная карьера Мастера пошла бы, как по маслу? Цензуры нет, но книгоиздательский бизнес дышит такой самодовольной тупостью, что это хуже цензуры. Автор может написать шедевр, а ему скажут: это не продать. Автор рвет себе душу, страдает, мечтает, ночей не спит, и ему в конечном итоге удается выйти на тот уровень, на который до него ни кто не выходил, а ему потом говорят: пиплы это не станут хавать. Это не может довести до безумия? Если не сразу, так после того, как нобелевскую премию по литературе дадут откровенной бездарности.

И хорошо бы у издателей было хотя бы коммерческое чутьё, но ведь известны случаи, когда книгу отказались принять более 20-и издательств, потом её кое-как удавалось пристроить, а потом она становилась мировым бестселлером. Вы представляете, что творится в душе у писателя, когда он предлагает свою книгу уже в 21-е издательство? И при этом он видит, как тупую бездарь вроде Дана Брауна, как-то сразу очень хорошо начинают издавать.

И травить у нас по-прежнему умеют так, что Пастернаку и не снилось. Примерами можно целую книгу наполнить. Что ожидало бы Мастера в нашем мире? Да то же самое – ласковые объятия доктора Стравинского.

Художники не нужны в современном мире, хорошо издаются только те писатели, которые и сами не ставят перед собой ни каких задач, кроме коммерческого успеха. Но проблема не в этом, а в том, что художники ни когда, ни в одну эпоху, ни одному народу не были нужны.

Леонардо да Винчи всю жизнь оставался бездомным бродягой. Баху за «Страсти по Матфею» ни чего не заплатили. Моцарта похоронили в общей могиле для бедняков. Ванн Гог не продал ни одной своей картины, при этом не вылезал из дурдома. Достоевский полжизни бегал от кредиторов. Эль Греко закончил жизнь в дурдоме. Батюшков подвинулся рассудком. Даже ранняя смерть Пушкина и Лермонтова, казалось, имевшая мало отношения к их творчеству, на самом деле вызвана их конфликтом с миром, а этот конфликт для художника совершенно неизбежен. Любой значительный художник в этом мире обречен на страдания даже независимо от того, как сложится его творческая судьба. Гоголю грех было жаловаться на издателей, но он страдал, кажется, больше всех. И Булгаков тоже невыносимо страдал. И если бы его до конца дней хорошо издавали, он страдал бы, возможно, куда больше.

Это и есть главная тема «Мастера и Маргариты»: фатальный конфликт художника и мира, конфликт неизбежно вытекающий из самого характера их отношений. Художественный талант связан с обостренным восприятием реальности. Душа художника обладает чрезвычайной чувствительностью, она как бы совсем не имеет кожи, без этого художник не может творить. Но, когда у души нет кожи, любое прикосновение внешнего мира оказывается чрезвычайно болезненным. Художник страдает ежедневно просто потому, что как-то всё же вынужден соприкасаться с внешним миром. А от такого удара судьбы, который толстокожая душа заурядного ремесленника перенесёт относительно легко, у художника просто будет болевой шок, от которого он может и никогда не оправиться.

Что случилось с Мастером? Его роман отказались печать. Если бы речь шла о писателе, который рвется лишь к славе и гонорарам, он пережил бы этот удар судьбы за неделю, а потом написал бы ещё один роман, сделав его более проходным. Но Мастер так не может. Чтобы написать эту книгу, он растерзал свою душу. Для него этот роман значит больше, чем ребенок для матери. Судьба Пилата – это его собственная судьба, и если роман о Пилате ни кому не нужен, значит и он, автор, ни кому не нужен. Его, Мастера, уничтожили, как личность, выбросили на помойку, вот почему у него больше нет ни имени, ни фамилии. С доверчивостью измученного ребенка он принёс миру свой дар. А мир отверг его дар. То есть отверг его самого. И тогда мир обрушился в его глазах.

Но это было ещё не всё. Его добили, когда напечатали отрывок из романа и посыпались критические статьи. Казалось бы, что в этом особенного? Мастер, хоть и не был профессиональным литератором, но понимал же, что отклики могут быть далеко не только положительными. Но дело ведь было не в том, что его ругали, а в том, что писали какую-то бредятину. Как можно было автора романа о Пилате назвать «воинствующим старообрядцем»? При каких делах тут «старообрядец», да ещё и воинствующий? Они ни чего не поняли, да похоже, что и не способны были понять. Если бы ругали, проявив хоть чуточку понимания, так не проблема, но ведь они просто порют какую-то дичь, не имеющую ни какого отношения к его роману. А ведь это «творческая интеллигенция», что же тогда поймут люди, не искушенные в литературе? Пилат просто ни кому не интересен, значит и он, Мастер, ни кому не интересен и ни кому не нужен.

Ощущать свою чуждость миру людей – это очень больно. После этого уже и в магазин не знаешь, как сходить. Глянешь повнимательнее на продавщицу и спросишь себя: «Для неё может быть важна судьба Пилата?» Когда ответ окажется очевидным, тогда захочется просто зарыдать. А интересна ли судьба Пилата Варенухе, Лиходееву, Римскому, Семплеярову, Босому и иже с ними? Я вас умоляю… А разве Мастер не знал об этом? Знал. А зачем тогда писал? Ну… всё-таки надеялся, что хоть кто-нибудь поймёт и оценит. Никто ничего не понял, и никому ничего такое не надо.

Восторги Маргариты ни сколько Мастера не утешили, он знает их реальную цену. Если бы он написал роман «Цемент», а Латунский написал бы роман о Пилате, Маргарита говорила бы, что «Цемент» – это восторг, а роман о Пилате – полное дерьмо.

«Почему так? Ведь я же талантливый!» – это вопль отчаяния Мастера-Булгакова. Оба они прекрасно понимают почему. И это понимание – приговор самому себе.

В дурдоме Мастеру лучше, чем где-либо. Здесь он почти не видит людей, их лица не терзают его. Здесь у него такой удобный статус, что с него и взятки гладки. А если доктору Стравинскому рассказать о Пилате, он будет слушать с уважительным участием. И даже более того: для доктора действительно важно, почему для Мастера важен Пилат. Это может многое объяснить в его болезни.

Для Мастера нет выхода. Его роман могли напечатать целиком, и ругательные рецензии могли быть наполовину разбавлены хвалебными, а он всё равно бы страдал, потому что ведь один хрен ни чего не поняли, даже те, кто хвалит.

Но если человека не понимают, так что же ему обязательно с ума сходить? Для обычного человека, даже если он писатель, это вовсе не обязательно. Он просто будет злиться и ругаться, и жить дальше, и делать, что делал. Но настоящий художник в тысячу раз более обостренно воспринимает всё, что с ним происходит. Где для обычного писателя повод напиться, там для большого художника – болевой шок, от которого может и рассудок повредиться. Если сердце не остановится.

Блок умер в 40 лет от непонятной болезни. Зинаида Гиппиус говорила: «Блока убила поэма «Двенадцать»». Может быть.

Душа Пушкина к 37 годам была уже настолько изранена и растерзана, что если бы не пуля Дантеса, так Александр Сергеевич вполне мог оказаться в одной кампании со своим другом Чаадаевым. Да ведь и безумный Батюшков был ещё жив. Неплохая получилась бы кампания.

Александр Фет много раз пытался покончить с собой. Умер от инфаркта как раз перед тем, как решил зарезаться.

Маяковский, хоть и был хамом, но всё же был художником. Застрелился в 37 лет. «На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили». А нынешние кушают порционных судачков а-натюрель, что положительно сказывается на нервно-психической деятельности.

И Булгаков не дожил до полтинника. Может быть, Михаила Афанасьевича убил роман «Мастер и Маргарита»? Как знать.

Долго жили Гете и Толстой. То-то они мне оба не нравятся. Один наполеоновский офицер говорил: «Гусар, который в 35 лет всё ещё жив, не гусар».

Великая литература оплачена таким безбрежным океаном страданий, что рваться в писатели может только полный дурак. Недаром Хемингуэй говорил: «Если можешь не писать, то не пиши».

Художник обречен на страдания самим фактом своего художественного дарования. Конфликт художника с миром людей неизбежен, потому что именно этот конфликт является источником художественного творчества.

Пора, пора насмешкам света

Прогнать спокойствия туман.

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Но неужели для художника нет совсем-совсем никакого выхода? Булгаков говорит: выход есть. Но этот выход находится за пределами нашего мира. Выход – в мире ином. Там художник обретет наконец долгожданный покой. Вот в чем вся суть романа «Мастер и Маргарита».

Трагедия Булгакова

Миша Булгаков, конечно, был церковным мальчиком, потому что вырос в семье профессора богословия. А потом он ушел из Церкви и, хотя веры не утратил, но «верил по-своему». Так тогда не редко случалось. Варлам Шаламов, выросший в семье кафедрального протоиерея, вспоминал, что уже в 6 лет утратил веру в Бога. Уход русской интеллигенции из Церкви обеспечил успех большевистской революции.

Расцерковленная интеллигенция, конечно, не могла любить тот старый мир, где церковные структуры играли роль главной идеологической силы. То, чему учила «казенная церковь», не вызывало ни доверия, ни интереса. Они хотели чего-то другого. Поэтому и октябрьская революция не могла вызвать у них протеста. Ведь вот же оно – другое. Для многих интеллигентов это была пора надежд. «Всем своим сердцем слушайте революцию» – это чисто интеллигентский призыв.

И «слушали революцию» очень даже искренне. И готовы были потерпеть «временные трудности». И не от трудностей ломались, а от того, что чего-то всё же в происходящем не хватало. И тогда не только мистически настроенный Блок поставил «Христа» впереди матросского патруля, но даже и пролетарский писатель Горький ударился в «богостроительство».

Путь исканий Булгакова был в чем-то сходным. Его душа не принимала старой церковной веры. Но нового воинствующего атеизма его душа тоже не принимала. Он искал где-то посередине. Вот так он и завис между двумя мирами, оставшись чужим, как для Церкви, так и для «Союза воинствующих безбожников».

Отсюда странный шокирующий интерес Булгакова к образу дьявола. Если растерзанная душа художника не возлагает ни каких упований на Бога, при этом хорошо чувствуя существование мистической реальности, так в чьи же двери ему ещё стучаться? Душа христианина воспитана в бинарности: или Бог, или дьявол. И если не Бог, то дьявол. Осталось лишь облагородить образ дьявола, перестать воспринимать его, как носителя одного только зла, и даже само зло начать воспринимать, как оборотную сторону добра.

Кураев пишет: «Воланд излагает философию Блаватской-Рерихов». Это факт. Но о.Андрей считает, что сам Булгаков вовсе не разделяет философию Блаватской-Рерихов-Воланда. А вот это уже ни на чем не основанное утверждение. Это утверждение даже очень странное.

Православным поклонником Булгакова следовало бы уделить больше внимания тому факту, что Михаил Афанасьевич 10 лет писал роман о дьяволе. А это значит, что в течение всего зрелого периода своего творчества Булгаков жил в обнимку с тенью дьявола, он постоянно пытался представить себе, как выглядит дьявол, как он говорит, как поступает. При этом Булгаков явно не собирался «переходить на сторону зла», он совершенно не был сатанистом. Как такое возможно: постоянно носить в сознании образ мирового зла и при этом не проявлять ни какой склонности ко злу? Чтобы жить в обнимку с тенью дьявола и не свихнуться, надо придумать себе такого дьявола, который в общем-то и не дьявол совсем. В этом мадам Блаватская и господа Рерихи могут оказать неоценимую услугу.

Свет невозможен без теней, добро и зло едины, Бог и сатана делают одно общее дело, и прочие безумные глаголы, которые призваны оправдать дьявола, со всей неизбежностью должны были показаться близки Булгакову. Воланд в романе ни какого зла не совершает, он напротив наказывает плохих и помогает хорошим. Это и есть гуманитарный булгаковский дьявол – вполне в духе Рерихов. Рерихианство не просто излагается Воландом в знаменитой речи на крыше, вся структура романа в этом духе и приводит к мысли, что от дьявола «ни какого вреда окромя пользы». Если не признать Булгакова хотя бы интуитивным рерихианцем, тогда придётся признать его прямым сатанистом. Но Булгаков не был сатанистом, так же как не был и христианином. Отвержение одновременно и христианства, и атеизма буквально выбросило его в холодные объятия Рерихов.

Тонкие и хрупкие софизмы Кураева, призванные доказать, что Булгаков «вел бой за Христа», с трудом воспринимаются даже интеллектуально развитым читателем, тогда как в самом романе буквально на поверхности лежит очень внятный и прямой, как шпага Воланда, вывод: если в этой жизни и можно от кого-то получить помощь, так разве что от дьявола. Это звучит в романе предельно отчетливо, и это именно авторская позиция, уже хотя бы потому, что автор от этой позиции и не думает дистанцироваться.

Отец Андрей убедительно доказывает, что вечность с Маргаритой в подаренном домике станет для Мастера сущим адом. Полностью с ним согласен. Но это уже за пределами булгаковского романа и за пределами булгаковского замысла. Это, собственно, уже полемика с Булгаковым (Почему бы и нет, но ведь мы сейчас не об этом). А Булгаков прямо говорит, что «покой», подаренный Мастеру Воландом, это именно награда. Я полностью согласен с Кураевым в том, что покой без света невозможен, эту мысль я высказывал ещё до того, как нашёл её у Кураева. Но не надо приписывать свои мысли Булгакову. В концепции Михаила Афанасьевича Мастер награжден именно тем, чего так жаждала его растерзанная душа – покоем в обществе любимой женщины.

Понятно, что жизнь – не роман, который заканчивается свадьбой, тем более, если речь идёт о жизни вечной. Но романы заканчиваются именно свадьбой. И это считается счастливым концом. У «Мастера и Маргариты» по замыслу автора – счастливый конец. Помог тот, которому «ни чего не трудно сделать». Про кого Маргарита сказала: «Всесилен».

Ждал ли сам Булгаков помощи от дьявола? А зачем, вы думаете, Михаил Афанасьевич так долго и напряженно возился с этим образом? Уж явно не для того, чтобы разоблачить «дьявольские козни». Ни какого «разоблачения дьявола» в романе нет.

Мастер говорит Бездомному: «До чего же мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть всё и перегорело, и угли затянулись пеплом, но всё же клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше не чего отдавать».

Итак, Мастер жаждет встречи с сатаной и возлагает на эту встречу большие надежды. Можно ли считать, что здесь Булгаков выразил своё собственное желание? А как ещё считать? Это именно Булгаков, а не Мастер, писал роман о дьяволе. Это именно Булгаков, а не Мастер посвятил дьяволу годы напряженных размышлений. Зачем ещё, если не в надежде на помощь дьявола? Прости, Господи, раба Божьего Михаила.

Если слишком долго всматриваться в бездну, то бездна начнет всматриваться в тебя. Поэтому достойно величайшего изумления то, как дешево обошлось Михаилу Афанасьевичу его заигрывание с дьяволом. Известно немало случаев, когда и сотая доля булгаковского интереса к дьяволу заканчивалась самым жутким и мрачным беснованием. А он худо-бедно умер в здравом уме и не утратив творческих способностей. Видимо, на Небесах кто-то крепко за него молился.

И к величайшему счастью для себя, Булгаков даже близко не понял, что такое дьявол и что такое дьяволопоклонство. Его Воланд больше похож на крестного отца мафии. А Маргарита и Мастер больше похожи не на сатанистов, а на людей, разочаровавшихся в своей законопослушности, не надеющихся больше на полицию и обращающихся за помощью к дону Корлеоне.

От «Мастера и Маргариты» не пахнет серой. Потому роман и не возмущает душу православного читателя. Кроме тех случаев, когда православные уверены, что тут им «положено возмущаться».

Да и пытался ли Булгаков понять дьявола или просто слишком легкомысленно употребил это слово для обозначения потусторонней реальности?

Чем так очаровал меня роман Булгакова во время первого прочтения? Прорыв яркой мистической реальности в тусклую повседневность произвел впечатление волшебства. Да и сейчас я не остаюсь равнодушным, наблюдая, как в романе Булгакова невыносимая пошлость бытия взрывается яркими фейерверками иного мира. Там ведь всё гораздо интереснее, чем тут. Сейчас я уже знаю, что тот самый мистический домик надо уже сейчас созидать в своей душе, при этом надо немало потрудиться над тем, чтобы в том домике был не только покой, но и Свет, а иначе и покоя не будет. Переход в мистическую реальность неизбежен. Все там будем. Но иногда человеку так вдруг захочется, чтобы это «там и потом» вдруг неожиданно оказалось «здесь и сейчас». Иногда жизнь заводит человека в такие удручающие тупики, выход из которых возможен только там.

Вот идет человек по своему пути и вдруг упирается в стену – тупик. А ведь человек шёл именно по своему пути, и не было ни какой ошибки в выборе направления, и крест свой человек несёт, всё, как положено. Но впереди вдруг тупо вырастает стена, которую не обойти и не взорвать. Человек понимает, что в определенный момент эта стена исчезнет сама собой, и его путь продолжится уже через другой мир. Но сейчас ему очень тяжело, он страдает в своём тупике от голода и холода, ему страшно в темноте. И если уж пока нельзя «туда», то ведь поневоле захочется, чтобы здесь хоть ненадолго стало, как там.

Роман Булгакова с первой буквы до последней точки буквально пронизан напряженным стремлением разрушить оковы материального мира и вырваться на простор мистической реальности. Он не антисоветчик, да в общем-то и не сатирик, ему по большому счету безразлично, «какое, милые, у вас тысячелетье на дворе». Он невыносимо страдает от всепошлости бытия, он так же страдал бы при любой власти. Он хочет чтобы кто-нибудь пришёл и разрушил стену, и вывел его из тупика. И для этого он призывает дьявола? Не совсем.

Блок писал: «Я знаю, что впереди двенадцати идет не Христос, но я не знаю кто». Так же и Булгаков мог бы сказать: «Я знаю, что Воланд – не дьявол, но я не знаю кто». Воланд – некий мистический «решала», аналога которому нет в традиционном богословии. Поиски этого аналога привели к тому, что Булгаков назвал Воланда сатаной, хотя с таким же успехом мог бы назвать его волшебником Изумрудного города. Да, если угодно, Воланд – древний и могущественный волшебник.

Если бы Булгаков ни разу не назвал Воланда сатаной и если бы заменил имя Пилата на какое-нибудь другое римское имя, мы вдруг обнаружили бы, что в этом романе нет ровным счетом ни чего сатанинского и ни чего кощунственного. Но ведь художественная реальность романа ни как не зависит от всего лишь двух имен, их не трудно заменить в собственном сознании, а тогда читайте себе эту книгу на здоровье.

Я уже был уверен, что главная тема этого романа – растерзанное сердце художника, а главный эмоциональный двигатель романа – стремление страдающей души вырваться из этого мира в мир иной, когда, перечитывая роман, нашёл у Мастера такие слова: «Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасение у потусторонней силы. Ну что ж, согласен искать там». Мастер подтвердил мои мысли. Всё срослось.

Обратите внимание: Мастер «ищет спасения» не у дьявола, а у некой «потусторонней силы». Так же и Булгаков искал спасения не у дьявола, а просто «по ту сторону» материальной реальности. Приходится с большим сожалением признать, что Михаил Афанасьевич очень сильно запутался в мистической реальности, но кто бы на его месте не запутался, оказавшись вне церковной ограды.

Остается разобраться, при каких делах тут Пилат, вокруг которого так многое вращается в романе. А Пилат тут очень даже при делах. Пилат, наряду с Мастером, альтер эго самого Булгакова.

Булгаков был конформистом, но конформисты бывают разные. Одни стараются держаться за десять миль от той черты, за которой лежит недозволенное, а другие, напротив, стремятся максимально приблизиться к границе недозволенного и пробуют эту границу на прочность. Они идут по границе разрешенного, как по канату над пропастью. Они всеми силами изображают лояльность к власти, при этом постоянно пытаются сказать тот максимум правды, который власть ещё готова стерпеть. При этом их волнует не правда о власти, а правда о жизни. Вот Булгаков таким и был.

Конечно, он постоянно шёл на компромиссы с советской властью, старался не сердить её по пустякам и даже письмо в правительство написал, дескать «я свой». Но своими текстами он постоянно пытался раздвинуть границы дозволенного, пробовал эти границы на прочность, хотя до явной антисоветчины не доходил ни когда. Вот так они и жили.

Только вот ведь беда: если из бездарей конформисты получаются просто замечательные, то из настоящих художников конформисты получаются совсем хреновые. Художника просто разрывает на части открывшаяся ему правда жизни, он хочет сказать её всю целиком, безо всяких купюр, безо всякой самоцензуры. Но ведь не простят и запехают туда, где совсем не хочется находиться. А может и хрен с ним? Пусть не простят, пусть запехают, но я всё-таки скажу всё, что смог понять, потому что это очень важно. А потом встает перед глазами колымский барак, и художник понимает: ни чего я не скажу.

Думаю, уже понятно, при чем тут Пилат. С какой мертвой заученностью он произносит ритуальные восхваления кесарю. Тиберий, конечно, законченная мразь, но его надо вылизывать, иначе карьеры не будет. Как хитро он заказывает Иуду Афранию. Если Афраний захочет написать донос, и даже если тут семеро по углам подслушивали, им будет решительно нечего написать в доносе. Пилату всё это противно, но он уже привык приспосабливаться. А тут какой-то бродяга, которого «из любви к кесарю» надо послать на смерть. То есть надо принести его в жертву мерзкому Тиберию. Точнее, в жертву собственной карьере, которая зависит от мерзкого Тиберия. Так он ради своей карьеры и не такие жертвы приносил, в чем проблема? А проблема, оказывается, в том, что это не просто бродяга, а тот самый Человек, о встрече с которым он мечтал всю жизнь. Но мечтал ли он когда-нибудь оказаться в жопе мира, в одной кампании с Назоном? Нет, такой мечты у Пилата не было. И бродяга пойдет на смерть. А может хрен с ней, с карьерой, может плюнуть на всё и спасти этого удивительного Человека?

Трагедия Пилата – это трагедия конформиста с живой душой. Тема не просто близкая Булгакову, он и есть тот самый конформист с живой душой.

Пилат страдает во сне: «Неужели вы при вашем уме допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи? Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат – Разумеется погубит. Утром бы ещё не погубил, а теперь, ночью, взвесив всё, согласен погубить».

Это вопль самого Булгакова, только некоторые слова надо заменить: «Неужели вы думаете, что ради этого романа, ради какой-то там «правды жизни» погубит свою карьеру советский писатель? Да, разумеется, погубит. Взвесив всё, согласен погубить».

Булгаков написал в общем-то проходной роман. Его могли и напечатать. А потом устроили бы травлю, как Мастеру. Михаил Афанасьевич всё прекрасно понимал, в самом романе он предсказал судьбу своего романа. На Колыму его, конечно, за «Мастера и Маргариту» не отправили бы, но свою карьеру этим романом он угробил бы окончательно. И он уже приготовился к этому. Закончив правку романа, он, видимо, собирался отнести его в издательство. Он, похоже, готов был страдать, как Мастер, только бы не страдать, как Пилат. Почему? Потому что трусость – это самый страшный грех.

Раньше это утверждение казалось мне странным, ведь среди семи смертных грехов трусости нет. Потом я понял, что это вполне православная мысль, лишь не совсем корректно выраженная. Достаточно вспомнить слова апостола Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви» (1 Ин 4, 18). Состояние души, противоположное любви – гордость. Гордый человек очень любит себя и постоянно боится нанести себе какой-либо ущерб. Человек, проявляющий трусость, действительно страдает самым страшным грехом – гордостью. Просто трусость – не сам грех, а лишь его симптом.

Похоже, что, назвав трусость самым страшным грехом, Булгаков имел ввиду самого себя. Слишком многого тогда приходилось бояться, многое приходилось делать из трусости, а потом становилось невыносимо тошно и начинало душить отвращение к самому себе. Да сколько же можно? Ведь если вечно бояться, ни когда не сделать ни чего значительного. Ведь если только о том и думать, чтобы не рассердить кесаря (он же – кремлевский горец) – упустишь что-то самое важное в жизни, а в конечном итоге потеряешь самого себя.

И Булгаков, наученный горьким опытом своего Пилата, решился на поступок. Он написал роман, в котором отразил своё подлинное отношение к жизни, презрев карьерные соображения. Это вовсе не был бунт против советской власти, это был бунт против всепошлости окружающей жизни, бунт за право быть самим собой, совершенно независимо от того, какое «тысячелетье на дворе». Это был бунт в том числе и за право думать и мечтать о потусторонней реальности, независимо от того, к чему призывает товарищ Губельман.

Для меня главный пафос булгаковского романа именно в напряженном стремлении вырваться за грань земного бытия. А главный положительный смысл романа в понимании того, что наши проблемы не могут быть разрешены в рамках этого мира, они разрешатся в мире ином. А главный грех Булгакова в том, что он показал, мягко говоря, небезупречные способы разорвать оковы земного бытия.