Далёкие милые были

Сорок седьмой год: отменили карточки, новые деньги. У моей мамы стал пучиться животик. Мне сказали, что скоро у меня будет братик или сестрёнка. Я по-прежнему дружил с Маргариткой, по-прежнему ходил с бабой Таней «у церкву», за хлебом и керосином. На мой день рождения решили отправить меня с бабой Таней и маминой дубенковской роднёй – тёткой Шурой – в деревню, потому как в мае ожидалось прибавление нашего семейства. Мама загодя стала собирать крупу, сушки и наказала при нашем отъезде бабе Тане, чтоб меня там каждый день кормили кашей и поили молоком. На молоко и яйца ещё и денег дала, которые в зашитом мешочке баба Таня повесила себе на грудь вместе с крестиком.

Поехали… поехали на Смоленщину – голодную, нищую, полусожжённую фашистами. Поехали туда, откуда меня моя мама несла из огня войны целых три года.

Вязьма – не город, а сплошные горы кирпичей. «Там в щебёнку каждый камень, в щепки каждое бревно», – напишет потом А. Твардовский. В Вязьме пересадка на другой поезд – до Новодугина. В Новодугине попутных машин не было до Андреевского – пошли пёхом. Тётке Шуре досталось (она в ту пору ещё крепкая была) – связала за ручки верёвкой две увесистые сумки, перекинула через плечо и потащила. Баба Таня в старом, латаном мешке, переделанном под рюкзак с опоясками, несла свои и мои вещички, там же у неё был узелок, с которым она никогда не расставалась. «Ето моё смертёное, – говорила она мне, не раз показывая кофту, юбку, платок и чулки, – в етом и у гроб лягу». Ещё у неё в мешке была дорожная еда и бутылка молока для меня.

Шли мы, шли от Новодугина до Андреевского тридцать вёрст – ни машин попутных, ни повозок. Дошли до деревни Пятерниково. А уж дело к вечеру, попросились на ночлег – пустили. С утра дальше пошли. Когда проходили деревню Кузнецово, тётка Шура сказала бабе Тане:

– В этой деревне Андреев родился, он каждый день со Сталиным работает, и Андреевское в честь него назвали.

– Во куды гляди, а не в бутылку, – заключила баба Таня.

Километров за пять до Андреевского догнала нас баба с большой плоской двухколёсной тачкой.

– Клади сумки, сажай мальца. Куды вам?

– В Корнеево, – ответила тётка Шура.

На тачке ехать было веселей, чем пешаком, как говорили на Смоленщине. Добрались до Корнеева. Родственников – полдеревни, и все вроде бы рады были. Кто-то меня помнил грудничком: «Я же тябе нянчила», – какая-то молодуха взяла меня на руки.

Едва баба Таня развязала свой мешок и достала сушки, так их и съели в один миг. Съела родня сушки и смотрит, чего ещё привезли, чего ещё можно съесть. А уж как добрались до крупы, стали тут же кашу варить. Кашу варили дней пять. Варили, уметали в присест и маму мою хвалили: «Ах, Нинка, ах молодец!» Никакие возражения бабы Тани, никакие доводы, что, мол, крупа для Серёньки, что, мол, Нина наказывала кашей кормить его каждый день, ни на кого не действовали.

– Ничё, с голоду не помрёть твой Серёнька!

А вот на День Победы, на 9 Мая чуть не помер всерьёз. Два моих троюродных дяди, два фронтовика – дядя Миша Дубенков без руки и дядя Вася Тужиков «без башки» (это он сам про себя так говорил: ему осколком, словно бритвой, срезало лобовую чашку, а мозг не задело. Врачи натянули ему кожу на дырку в голове и списали из армии. Дядя Вася сшил себе из воловьей шкуры защитную шапку – так и ходил в ней зимой и летом. «На сучок какой наткнусь энтим местом – и усё, и меня снета, и помёр») – нагнали самогона, рыбы в Днепре наловили и гуляли, пили и пели. Я открыл дверь, смотрел на них – они были такие смешные.

– А, пузырь, – заметил меня дядя Вася, – ходи-ка сюды, садись.

Я подошёл, сел. Дядя Вася налил мне полстакана самогонки:

– Давай, пузырь, дуй за Победу!

Два фронтовика, хорошо поплывшие, посмотрели на меня, протянули свои бутылочного цвета гранчаки, чокнулись со мной:

– За Победу!

До меня вдруг дошла вся большая важность этого дня.

– За Победу! Тяни, пузырь!

Я выпил, проглотил эту самодельную гадость – слёзы из глаз, закашлялся. Дядя Миша поймал мне солёного груздя в дюралевой миске.

– Закушай, закушай.

Изба покачнулась, внутри меня кто-то запрыгал. Я встал на ноги, сделал шаг – и упал. Дядья заржали, а дядя Вася захлопал в ладоши и запел:

 
В саду ягода малина
Под закрытием росла,
А княгиня молодая
С князем в тереме жила.
 

Я плясал, плясал и падал, поднимался и снова падал, поднимался и плясал. Плясал так, как плясал лысый Лихоманёнок (он был мужик женатый, но на деревенский пятачок ходил и плясал – отводил душу). В очередной раз я упал, ударился уже на полу о деревянную ножку кровати и на карачках пополз к двери. Заносило меня туда и сюда с каждым шагом, но двигался к дому. Стал перешагивать дорожную канаву и свалился в неё. Лежу, смотрю на небо – а небо падает за голову, и по спине ручеёк булькает – давай бабу звать.

– Баба! Ба-аба…

Баба Таня нашла меня, подняла, взяла на руки, понесла в дом.

– Ах, антихристы, чаво с мальцом изделали!

Дома уложила, принесла от соседки кислого молока (своей-то коровы не было), стала меня отпаивать. На другой день, встретив безрукого Михаила, «понесла его по кочкам»:

– Христа на вас нет, ироды! Васька, ладно, ён на всю голову ушибленный, а тябе-то голова цела! Чаво с мальцом изделали? Яму шесть годов только, а вы?

Дядя Миша единственной, левой, рукой отмахнулся:

– Крепше будет, баба Таня.

Оклемался я. Потекла нищая деревенская жизнь. Деревня сажала картошку. Ели траву: щи из лебеды, хлеб из крапивы. Её, крапиву, отваривали и, порубленную, разварную, ложками ели. За лебедой и крапивой ходили всё дальше и дальше – ту, что росла близко, всю съели. Стал у меня расти живот – сам вроде худой, кожа да кости, а живот как яйцо. Но не болел – и то слава Богу! Я очень скучал по маме и папе. Ходил с ребятами в лес. Пошла земляника, сыроежки грибы. Дядя Миша, безрукий, серьёзно говорил нам:

– Железки найдёте в лесу, ребята, не трогайте их – беды не оберёшься. Вон в Оленине парню ногу оттяпало.

Пошёл сенокос…

– Серёньк, глянь-ко, кто по большаку идеть. – Баба Таня узнала маму.

– Ма-а-а-ма-а! – Я побежал к маме что было духу.

Мама шла с ребёнком на руках, за плечами – громадный рюкзак. Семижильные были наши мамы!

– Серёнька! Родной! Сынок!.. А чтой-то у тебя такой животик?

Я целую маму, плачу от радости.

– Осторожно, Серёньк, осторожно. Это твой братик. Сашенькой его зовут.

Мама сначала в дом к Тужикову зашла. Братика Сашку передала бабе Тане, взяла меня за руку и ринулась через дорогу к Фенечке.

– Это что вы с ребёнком сделали? Это что за живот? Чем вы его тут кормили?

– Ну чаво ты тута бузу дуешь, – загундосила гунявая Фенечка, – малец, бализе^[4], как малец, прыткий…

– Карга ты старая, гнида вонючая!

– Чаво, чаво ты в засычку полезла?

– Серёньк, иди к бабе Тане, – проводила меня за порог мама.

Я переходил улицу и слышал (окна открыты были), как мама рвала в клочья своё родство (как внучка по отцу) с бабой Феней:

– Меня просила у Бога прибрать к матери в могилу: «Забери-ка Нинушку под своё крылышко!» Я, как Серёжка, была маленькая, но всё помню! Чудом выжила…Теперь, мразь подколодная, за сына взялась?..

Крик был такой, что, казалось, деревня присела. Дядя Вася Тужиков сбежал в лесничество в Клиничиху – от греха подальше. После этой бури в семействе Фенечки пошёл раскардаш – переругались все: каждый со всеми и все друг с другом. Взрыв был такой силы, что всё семейство Фенечки рухнуло – куда клочки, куда милостынки. Стали делиться: кому дом – кому корова, кому овца – кому курица, кому ухват – кому грабли, кому иголка – кому нитка.

Мама собралась было возвращаться в Москву, но её позвала к себе погостить тётка Клавдия – это вторая Клавдия протянула маме руку помощи. Муж её не вернулся с войны, как и у рязановской тёти Клавы, – он был в дальнем родстве с Дубенковыми. Тётка Клавдия вышла другой раз замуж – за тракториста Егора, он работал на МТС^[5]. У Клавдии от первого мужа дочка росла, Женя, на год старше меня. Дом у них был маленький, но рукастый Егор в один вечер соорудил в огороде из жердей и соломы шалашку. Устлал пол досками, натаскал свежескошенного сена, притащил для братика Сашки колыбель-качалку – и получилось хорошее жильё. Мама, засыпая, говорила: «Как в раю!»

Жизнь моя с приездом мамы резко изменилась. По утрам мы с Женькой наперегонки ели кашу на молоке из крупы, привезённой мамой. Молоко, яички, сваренные под крышкой кипящего самовара, хлеб, испечённый тёткой Клавдией в русской печке, – живот мой в неделю пропал. Днём, в жару, братик Сашка спал в сенях – там было прохладно, а мама что-то шила на ручной швейной машинке из отрезов, что привезла в подарок Дубенковым, но после «бури» всё отдала тётке Клавдии.

Ещё мама привезла целый пакет конфет-подушечек (были такие карамельки с повидлом). Положили его в самодельный настенный шкаф, что висел в чулане. Я, шестилетний, придумал способ, как можно немного конфет взять без спроса – для этого нужно было, чтобы мама вышла из избы. Я заходил в сени, щипал спящего братика Сашку, тот просыпался и начинал кричать. Я пулей вылетал оттуда и через палисадник подбегал к открытому окну. Мама выходила на крик Сашки – я влезал через окно в избу, нырял в чулан, вспрыгивал на лавку, открывал шкафчик и запускал руку в пакет с конфетами. В мою детскую горсточку попадало четыре, редко пять, подушечек. Дальше надо было быстро смываться: опять через окно, через палисадник – и в огород, за шалашку. Там я делился добычей с Женей.

Однажды мама с Сашкой на руках сразу же вернулась в избу и застала меня на месте преступления.

– Ах ты жулик, ты мой жулик, – рассмеялась мама, – то-то я гляжу, конфеты тают.

К концу лета женился однорукий Миша Дубенков. Невесту себе нашёл в Крупенихе – неблизкая деревня. Председатель дал молодым двуколку для поездки в Андреевское, в сельсовет. Двуколку украсили лентами, ромашками и васильками. Сели жених с невестой – и поехали к новой жизни. Довольно скоро вернулись уже мужем и женой. Свадьбу играли в доме у Тужикова.

Где свадьба проходит или церковный какой праздник, вечная Мамуниха тут как тут. Нас, ребятню, сгребла в стаю и ну учить свадебным прибаскам. После того как гости закричали «горько», Мамуниха сдёрнула с головы платок и махнула нам. Мы вспрыгнули на завалинку под тремя распахнутыми окнами и в тринадцать глоток завопили:

 
Кривая нога,
Подавай пирога!
Не подашь пирога,
Стол завалю –
Молодых задавлю!
 

Нам «кривая нога» за это награду послала, угощение – жмых! – «пряник» из прессованных семечек подсолнечника, деревенское ребячье лакомство.

В конце лета вернулись в Москву вчетвером: я с братом и мамой и баба Таня. А тут ещё одна свадьба – моя двоюродная сестра, дочь тёти Паши, громоподобная Нина (у которой муж-танкист, дядя Андрюша, погиб в Берлине за два дня до окончания войны) нашла себе нового мужа. Свадьбу сыграли у тёти Нюры (там же, у тёти Нюры, Нина и жила). Нового мужа Нины звали Лёшей. Это был человек без шеи, с надутой широкой грудью, с плоским лицом и щёлками глазами. Он был довольно весёлый, а смеялся такими короткими козлиными смешками: хе-хе-хе… хе-хе-хе. Свадьба была совсем непохожа на деревенскую – кислая какая-то. Всё больше молчали, один дядя Лёша, кто что ни сказал, всё «хе-хе-хе…».

Нина похвасталась, что получила письмо из Андреевского, от мамки – пишет, корову купили. Муж Лёша: «Хе-хе-хе, – и заключил: – Молоко будет». Ещё Нина сказала, что с Лёшей в театр ходили, Лёша: «Хе-хе-хе…» Нина вспомнила недавний праздник – 800-летие Москвы: «Вот отгрохали, так отгрохали! До войны так не гуляли. А салют какой!» – Лёша: «Хе-хе-хе…» Дядя Ваня встрял в разговор: «Нам вон с Петей по юбилейной медали дали – наградили». – «Хе-хе-хе…»

Сели за стол. Сначала тётя Нюра поздравила – желала счастья, потом дядя Ваня:

– Любовь вам да совет!

– Хе-хе-хе…

– Горько!

Поцеловались Нина с Лёшей, и опять: хе-хе-хе… А потом дядя Ваня вдруг предложил:

– Давайте-ка выпьем за здоровье нашего вождя! За товарища Сталина!

Лёша перестал хехекать, встал, вытянулся, даже шея у него появилась. Все за ним тоже встали. Муж Нины посмотрел на каждого в отдельности и выпил рюмку до дна. Потом, уже дома, мама сказала папе: «При этом Лёше лучше молчать – он оттуда»^[6], – и показала пальцем наверх.

Мама вернулась на завод, папа – на «Динамо», баба Таня нянчилась с Сашкой, меня пристроили в детский сад. «День 7 Ноября – красный день календаря!» – выучил я стишок в детском саду и на детском празднике октябрят его читал. Дома папа сказал, что хочет взять меня на демонстрацию, только вот думает, выдержу я длинный такой путь или нет. Я пообещал, что выдержу, сказал, что уже большой и могу ходить много.

Рано утром 7 ноября мы с папой были на стадионе «Динамо». Колонна демонстрантов-динамовцев с большим портретом «лучшего друга физкультурников» построилась и направилась в центр, к Красной площади. То тут, то там взрывались духовые оркестры; взрослые громко разговаривали – ещё громче смеялись. Впереди нас шли, сзади – плясали. Один дядя дал мне красный флажок, другой – синий шар. У Белорусского вокзала стоял большой стол, покрытый белым полотном, на столе – бутылки, закуски. Дяди и тёти выпивали, ели бутерброды. Мне тоже перепало два горячих пирожка с повидлом и ещё газировка с сиропом. Музыка, песни, флаги, портреты, разноцветные шары, бумажные цветы, трещотки и вертушки «уди-уди» и очень много людей. Колонна двигалась рывками: то стояла, то нагоняла. Подошли к Красной площади, динамовская колонна – самая первая, самая близкая к трибунам. Папа поднял меня и посадил к себе на шею, а так как ростом он был высокий, то я оказался выше всех.

– Смотри, Серёнька, смотри, сейчас Сталина увидишь.

Я изо всей мочи смотрел на дяденек, которые стояли наверху, и ещё издалека в центре увидел ЕГО. ОН! САМ СТАЛИН! Я стал махать ему своим флажком, и ОН мне тоже помахал рукой – я это точно видел: он мне помахал! Счастье закипело и разлилось во мне: САМ СТАЛИН!.. Папа опустил меня на землю. Со всех сторон неслось: «Кипучая, могучая…», «Широка страна моя родная…», «Мы выпьем раз, мы выпьем два…», «Ведь мы такими родились на свете…»

На Новый, 1948 год папа принёс очень пушистую, очень душистую ёлочку. Лесную красавицу поставили в ведре в углу, на письменном столе. В ведро налили воды (чтобы подольше не осыпалась), укрепили ёлочку, а ведро прикрыли белой простынкой – получилась ёлка на пригорке. Украсили ёлку картонными игрушками – штампованными рыбками, зайцами, белочками – и конфетами. Даже маленький братик Сашка радовался, глядя на ёлочку.

На другой день нового года пришли к нам в гости Нина и её муж Лёша. Лёша пришёл с фотоаппаратом и снимал меня с Сашкой, потом Сашку с мамой, потом всех троих. Фотографии получились не ахти какие, но памятные. Очень забавным получился маленький Сашка – голенький, толстенький, с длинными светлыми вьющимися волосами.

В детском саду ко Дню памяти Ленина я и ещё три мальчика выучили стихотворение, каждому досталось по четыре строчки – читали друг за другом. В детский сад пришла незнакомая тётя, рассказывала про Ленина – она его видела живым. Потом вышли мы. Доставшееся мне четверостишие я читал вторым, сделал шаг вперёд:

 
И потекли людские толпы,
Неся знамёна впереди,
Чтобы взглянуть на профиль жёлтый
И красный орден на груди.
 

Я оконфузился – вместо слова «орден» я прочитал «ордер» громко, выразительно:

 
И красный ордер на груди.
 

Незнакомая тётя потом спрашивала у меня про родителей и что-то ещё выговаривала воспитательнице и директору.

Квартира наша всё уплотнялась и уплотнялась. К тёте Любе вернулся муж дядя Гриша, он был милиционер. Дядя Лёша Зимин женился и привёл в свой шестиметровый чулан жену Марусю. К тётке Груше подселился её брат Иван Васильевич с женой тётей Настей. Если всех сосчитать, то получается, что в нашей квартире проживало двадцать пять человек. Жили с одним туалетом, умывались в ванной и на кухне, за чистотой следили – каждая семья дежурила столько недель, сколько человек в семье. Помойку выносили каждый день, пол в десятиметровом коридоре и на кухне мыли через неделю, и не только мыли, а ещё и с мастикой натирали щёткой. А когда наведывались тараканы или клопы, им тут же объявляли керосиновую войну.

При входе в квартиру стояла старая вешалка с перекладинами. Курильщики – Филипп Иванович, Иван Васильевич и мой папа – любили под этой вешалкой покурить, присев на нижнюю перекладину. Курили и о чём-то говорили – главным рассказчиком был дядя Филя. Напротив вешалки стоял секретер красного дерева. Мы, ребятня, тут же играли «в школу». Вовка Набатов, Лёлька из квартиры напротив и я – мы были учениками, а училкой была Люська. У неё неплохо получалось: и чтением мы занимались, и арифметикой. Люська писала, не понимая, что царапает, на крышке красного дерева, вызывала нас к доске, проверяла наши успехи и ставила оценки. Я, играючи – спасибо Люське, – научился читать.

Отец принёс мне книжку с картинками про «генерала Топтыгина». Это была моя первая книжка, которую я без мамы и папы (без их помощи) пытался одолеть. И когда пришли гости на мой день рождения, я, забравшись на спинку дивана, декламировал (так папа называл чтение вслух):

 
Дело под вечер, зимой,
И морозец знатный, –
 

бойко читал я, а тётя Нюра восторженно вздыхала. К концу я разошёлся:

 
Очищай дорогу!
Сам Топтыгин-генерал
Едет на берлогу, –
 

чуть ли не криком закончил декламацию. Гости захлопали в ладоши, дядя Ваня достал шоколадный батончик:

– Идём мы с тётей Катей по Арбату, а тут лисичка бежит – остановила нас и попросила передать имениннику вот эту шоколадку.

Я уже знал, что лисички по городу не бегают, но возражать не стал, взял шоколадку и сказал «спасибо».

Дядя Ваня разливал вино по рюмкам, гости выпивали за моё здоровье. Потом я ещё смешил гостей, показывая, как ходит согнутая баба Таня, как переваливается с ноги на ногу соседка тётя Фрося, как важно, подняв подбородок, ходит папа.

– А похоже, Петь, похоже, – смеялась тётя Нюра.

Потом мама с тётей Катей пели песни. Когда гости засобирались домой, папа подавал пальто, помогая одеться и тёте Кате, и тёте Нюре. Мама прощалась с гостями у дверей, баба Таня уносила посуду на кухню, а я, проказник, быстро слил в одну рюмку недопитые взрослыми вино и водку и… махнул – отметил свой день рождения! Маленький Сашка ещё ничего не понимал – хлопал глазками и улыбался молочными зубками. Хмель зашевелился в моей семилетней голове, и я закусил «лисичкиной» шоколадкой. День рождения удался!

Перед Первомаем отец поехал проведать рыбное хозяйство. Отец с егерем рано вставали, уезжали и возвращались поздно, а я с дочками егеря удил рыбу. В первый день я ничего не поймал, даже расстроился, потому как дочки егеря (они были постарше меня) наловили по целому кукану, сделанному из ветки. На второй день и мне улыбнулось счастье в виде двух пескарей – «кошкины радости». На третий день поехали в Москву, заехали на «Динамо» – у папы там были ещё дела. Попили чаю, мне к чаю купили булочку с кремом. Эту булочку с кремом я запомнил на всю оставшуюся жизнь.

А жизнь моя только начиналась, и уже много раз она проверяла меня на прочность: на этот раз «костлявая» снова замахнулась своей косой – температура, озноб, тошнота. «Скорая»… Большая Пироговка… приговор – дизентерия! Маму предупредили, что исход может быть самым печальным, всё зависит от организма. Врач, который меня осмотрел, сказал, что у ребёнка рахит – неправильное формирование костей грудной клетки и что я значительно отстаю в росте и в физическом развитии. Помню, мама сказала врачу:

– Так где ж ему было развиваться? Полвойны связанный был.

Врач тогда же посоветовал маме постараться найти дефицитные на то время лимоны – ни в магазинах, ни на рынке их не было.

Тогда же в больнице состоялось моё «сольное выступление». Через улицу на каталке меня перевезли в другое здание – привезли к студентам показать редкую, тяжёлую форму дизентерии. Студенты сидели до самого потолка, профессор им что-то рассказывал про мою болезнь, затем снял простынку, и все студенты по очереди подходили и внимательно рассматривали мою попу. Такого количества зрителей до этого случая я не припомню. Помню, аплодисментов не было…

Соседка по квартире, жена брата тётки Груши, работала буфетчицей в кремлёвской больнице. Больные там пили чай с лимоном, так вот эти пользованные дольки лимона тётя Настя принесла маме, ну а мама тут же привезла их мне на Пироговку.

– На-ко вот, Серёньк, попробуй, – открыла мама стакан с лимонными дольками и совсем тихо сказала самой себе: – Господи, помилуй!

Кризис миновал, и я стал поправляться. Начал вставать с постели, шастать по палатам и кабинетам. Когда-то я видел, как мама гадает на картах, и стал гадать медсёстрам: «Пустые хлопоты, скорое свидание, казённый дом, дальняя дорога…» Меня любили, особенно медсёстры, я им загибал были-небылицы про войну: как мы с мамой партизанили, как били немцев, взрывали поезда и те летели под откос, взрывали мосты, поджигали склады. Наверное, я им рассказывал какое-то кино, а так как был горазд на выдумки, то в лицах показывал и наших, и немцев. Медсёстры смеялись, а тётенька-врач в очках сказала: «Артист», – и не засмеялась. Медсёстры спрашивали маму: «А правда, что сынок с вами партизанил?» Мама любила шутку: «А как же? Грудь пососёт – и давай партизанить».

К лету меня выписали. Вернувшись домой, я тут же полетел вниз по лестнице к Соловейчикам – очень хотелось увидеть Маргаритку. До звонка я не доставал, начал по привычке стучать. Дверь открыл дедушка Маргаритки, дядя Миша – волосы на голове всклокоченные, изо рта свисала потухшая трубка:

– Здравствуйте, молодой человек. Поправились? А то мы тут переживали за вас.

– Маргаритка дома?

– Барышня ваша уехала до конца лета.

Я расстроился и пошёл к себе наверх. Лето только начиналось, а до его конца ждать – это же целая вечность. Навернулись слёзы, всплакнул.

Дома от тётки Груши я узнал, что маму Маргаритки, тётю Миру, посадили в тюрьму, потому что она была «враг народа». В голове у меня закрутилось: «Враг народа, враг народа…» Как же так? Враги народа нашего были немцы, они хотели наш народ убить. Тётя Мира не хотела этого, у неё даже ружья не было. Если тётя Мира – враг народа, то и народ ей враг? Такого не может быть. Я видел народ, много народа видел. На Красной площади целую площадь народа видел. И что же? Тётя Мира всему народу на Красной площади враг? Не могла она каждому быть врагом. Она такая добрая… и Маргаритка добрая, и дедушка её Миша тоже хороший. А враг не может быть добрым – враг злой и нехороший. Я рухнул на диван, отвернулся ото всех к стенке – нахлынули переживания, какая-то тоска навалилась. Маленький, годовалый, братик Сашка, который уже начал ходить и пытался разговаривать, тянул меня поиграть с ним:

– Сёзя, Сёзя…

Мне было не до братика. Стало очень горько от мысли, что за лето Маргаритка подружится с другим мальчиком, будет с ним играть, смеяться, хлопать ресницами, придумывать кукольный театр… а я буду один… Расстройство моё заметила мама и попросила отца, чтобы он взял меня на свою работу – на стадион «Динамо».

– А завтра и возьму. Завтра футбол как раз будет: «Торпедо» – «Динамо».

Охото-рыболовная секция разместилась на стыке южной и западной трибун стадиона, прямо под ними. Громадные окна и наклонный потолок, много зелени, кресла в шкурах, чучела – головы кабанов и лося с короной рогов, волк с разинутой пастью, орёл, поймавший зайца.

Перед окнами охото-рыболовной секции находилась волейбольная площадка, и там тренировались девушки. Я нашёл себе занятие – бегал за мячом, если он далеко улетал, и ногой отбивал его в сторону спортсменок. Тренер волейболисток был охотником и состоял у папы моего в секции. Неподалёку дяди-рабочие в одинаковых спецовках ремонтировали разрушенную бомбой во время войны часть трибуны. Говорили они на каком-то другом, непонятном языке.

– Это немцы, – сказал мне тренер, – воевали против нас, бомбили – теперь вот строят… Военнопленные, а вон на досках два солдата с автоматами – это конвой, они охраняют, сторожат их, чтобы не сбежали… А Германия ихняя далеко – бежать бесполезно.

Потом мы с папой и волейбольным тренером пошли смотреть футбол. От нашей секции через коридор была дверь, выходившая на трибуны стадиона. Там даже был небольшой огороженный закуток человек на восемь.

На зелёное поле выбежали футболисты в синих футболках и белых трусах. «Наши, динамовцы», – сказал папа, и с этой минуты динамовцы стали и моими – стали моими навсегда. Я переживал за них изо всех сил: кричал, хлопал в ладоши, прыгал. Свистеть я тогда ещё не умел.

На стадионе было много людей, и когда динамовцы забивали гол, одни дяди хлопали и кричали, а другие сидели молча. Я спросил папу:

– А почему вот эти дяденьки не хлопают?

– Они не за «Динамо» болеют, а за «Торпедо».

– Болеют?

– Ну да, болеют.

– И у них температура есть?

– Наверное, есть… градусов сорок.

Команда «Динамо» выиграла – счастью моему не было границ (я и по сей день помню вратаря Хомича, нападающего Бескова, капитана команды Семичастного). Я тогда очень радовался за динамовцев: какие молодцы! Сколько людей на стадионе – и все их знают. Какие они знаменитые! Наверное, это здорово – быть знаменитым.

На июль месяц, на вторую смену, родители решили отправить меня в лагерь. Построили нас, ребятню, мальчиков и девочек, в колонну у северной трибуны стадиона «Динамо», и двинулись мы к Белорусскому вокзалу. Я шагал вместе со своим отрядом, а рядом со мной шла мама. Поезд тронулся, мама помахала мне рукой, а я в ответ тоже отчаянно замахал и… расплакался – опять без мамы… Станция Дорохово, сели в автобусы. Пионерский лагерь «Руза» (через шесть лет я найду здесь свою судьбу).

В августе стали собирать меня в школу. Тётя Оля, папина сестра, принесла обноски своего сына Вовки: две рубахи, куртку и шаровары – плохонькие, но моя мама могла делать чудеса. Она отпорола заношенные до дыр воротники рубашек, поставила заплатки, перевернула и вшила на ручной швейной машинке. То же проделала и с манжетами – рубахи как новые. Курточку и шаровары оставили «до лучших времён» – когда вырасту. Купили мне дерматиновый портфель, букварь, тетрадки и карандаши.

Перед самой школой, в конце августа, отец Люськи – большой, как шкаф, милиционер – принёс четыре входные контрамарки в цирк. Про цирк я слышал только из разговоров, что там и слоны учёные бывают, и люди по воздуху летают, и девушек сжигают. Сплошные чудеса! Люська объявила, что в цирк пойдут они с мамой и возьмут ещё Вовку и Лёльку из соседней квартиры. Я в пролёте – наши не пляшут. Обида подкатила, хоть плачь. Но не было бы счастья, да несчастье помогло! Лёлька заболела, у неё поднялась температура, и Люська, снизойдя до меня, процедила: «Собирайся, тебя возьмём».

Сердце моё плясало от радости: «Цирк!» И вот она, волшебная страна, одни чудеса! Там тётя бегала по проволоке; дядя скакал на лошади, стоя верхом, а потом наоборот – головой вниз, под лошадью; другой дядя подкидывал вверх много колец и ловил; ещё один бочки ногами крутил. Но больше всех мне понравился дядя Карандаш. Он такой был смешной, и всё он так неправильно делал, что весь цирк, все люди смеялись, визжали, хлопали и топали. Я смеялся громче всех, отбил себе ладоши, а когда цирковая сказка закончилась, заплакал – мне так хотелось пожалеть дядю Карандаша.

– Чего ты плачешь? – допытывалась Люська.

– Ослика жалко…

– Рёва-корова, – усмехнулся Вовка.

Дома баба Таня сообщила, что заезжал хромой Сергей – тот самый, что мне калоши сделал из бельгийской красной резины. Приехал устраиваться работать на стройку, рассказывал, что сын его старший «дужа вумный», что «у ху зу ю поступил».

– В ФЗО^[7], – поправила бабу Таню мама.

– Я и говорю – у ху зу ю… Одёжу яму дали и шинель – во куды гляди, а не в бутылку!

«Первый раз в первый класс». Первого сентября был дождь. Меня, постриженного под машинку, в школу повёл папа. Из-за дождя нас собирали не в школьном дворе, а в актовом зале. Классы построили в длину, в шеренги по росту. Мой класс – первый «А»; впереди стояли ребята повыше, а я оказался последним. Учительница наша Мария Ивановна, полная, строгая, с синим орденом на груди, повела нас в класс.

Школа мужская – одни мальчишки. Двое или трое моих одноклассников пришли с цветами. Соседом по парте у меня был Вовка Савин. Я хотел сидеть с Колькой Николаевым из нашего двора, но грозная Мариван (так мы с первого дня звали учительницу) решила по-своему.

Сосед Вова проверил чернильницу – сунул туда палец, стал показывать ребятам, сидевшим позади. Это их развеселило. Вовка второй раз обмакнул – уже полкласса смеялось. Подошла Мариван, дала ему кусок промокашки, чтоб он вытер чернила, затем костяшками пальцев дала Вовке зуботычину и, схватив за ухо, повела в угол.

– Здесь школа, здесь не балуются. До конца урока будешь стоять в углу.

Так начались школьные годы.

К 7 Ноября, который был красным днём календаря, мама моего одноклассника Саши Тихомирова организовала концерт. Кто-то пел, кто-то стихи читал. Меня взяли в группу клоунов Петрушек. Первым – самый длинный по росту – шёл Сашка Тихомиров, за ним Сашка Пасынский, третьим – Серёжа Неклюдов, четвёртым – Шишкин, и замыкал шествие клоунов я. Мама Тихомирова репетировала с нами куплеты, учила пританцовывать. Надели нам на головы колпаки с кисточками, нарисовали губной помадой красные кружочки на щеках, на шею прицепили воротники с бумажными лентами. Учительница пения заиграла на пианино, и мы, припрыгивая враскорячку, двинулись на сцену. В зале сидели два первых класса и три вторых.

 
Тили-дили-динь,
Пришёл Петрушка.
Тили-дили-динь,
Как весел я!
Тили-дили-динь
Стучу я погремушкой.
Тили-дили-динь
Бубенчики звенят.
 

Как же давно это было, какие разные судьбы у клоунов Петрушек из этой пятёрки… Саша Тихомиров станет хорошим поэтом, а в сорок лет жизнь его оборвёт трагический случай. Александр Пасынский – в будущем доктор химических наук, профессор. Жил он тогда в доме номер 34 по Сивцеву Вражку, где веком ранее квартировал молодой Лев Толстой. Ещё Саша будет писать хорошие песни и исполнять их под гитару. Серёжа Неклюдов – сын детской писательницы Ольги Сергеевны Неклюдовой, второй жены Варлама Шаламова – станет доктором филологических наук, профессором, фольклористом и востоковедом. У Шишкина судьба криминальная – рецидивист, будет приговорён к высшей мере наказания.

Итак, я замыкал пятёрку клоунов Петрушек. В конце номера-клоунады мне очень захотелось пошалить, и я стал кое-что делать невпопад – это вызвало смех. В завершение, когда нужно было смываться со сцены, все повернулись направо, а я налево. Четыре клоуна уходили в одну сторону, я же – в другую. В зале поднялся хохот. Затем, как бы спохватившись, я кинулся догонять Петрушек, но нарочно споткнулся и кувырком выкатился со сцены. Зал аплодировал, и я понимал, что хлопают больше мне. Все эти мои шалости на сцене пошли от дяди Карандаша. Дядя Карандаш уже где-то поселился во мне.