Великий полдень. Роман

– Он ее отец! – одновременно закричали мои старички, на секунду обернувшись ко мне и как бы желая ввести меня в курс происходящего на экране.

Чуть-чуть болела голова. Я подошел к окну. Город по-прежнему лежал в тумане. Туман даже сделался еще гуще. По крайней мере Москва исчезла в нем совершенно. Я видел лишь изгиб Москва-реки, слабые очертания противоположной набережной и больше ничего.

Накануне мне казалось, что я должен обязательно увидеться с Папой. У меня имелся к нему один конкретный вопрос: как, а главное, почему, такой кошмар вообще мог случиться?.. Теперь у меня уже не было желания задавать Папе вопросы, но я решил, что пойти на совещание все—таки пойду, буду помалкивать, если, конечно, Папа сам не заведет со мной разговор. Единственное, что мне было нужно – переговорить с Альгой. Если, конечно, я ее там застану. Торопиться некуда. Если я явлюсь посреди совещания, то меня, пожалуй, попросят подождать, не впустят к Папе, а дожидаться, как просителю, в приемной, не хотелось.

Я отправился под душ. Ремонт, который мы начали в ванной комнате, еще находился, так сказать, в стадии начальной разрухи. Стены ободраны до кирпича, пол, засыпанный битой штукатуркой, тяжелой серой пылью, временно накрыт листами фанеры и полиэтиленом, а недавно обновленные трубы водоснабжения и канализации еще не замурованы. Работы были приостановлены в виду отсутствия средств. Но ванну, изумительную ванну с циркулярным душем мы купили и, конечно, «по случаю», и, не выдержав, установили на скорую руку посреди ободранных стен прямо на разбитый пол, временно завесив клееночкой. Нужно ж где-то мыться. Мы все еще расплачивались за шубу, а ремонт, увы, застрял на мертвой точке. Хороши у нас государственные премии, если на них даже ремонта нельзя закончить… Зато душ, повторяю, был великолепен. Наслаждение в чистом виде. Вода, обильными струями и переменной температуры, обрушивалась сверху и била с боков. Хрустальность, свежесть практически крещенская. Не удивительно, что для ритуала освящения было выбрано именно обливание водой. Я залезал под душ по два раза в день, не меньше, и, фыркая от удовольствия, мог плескаться по целому часу. Что здорово, то здорово. Особенно, если учесть, что, начав ремонт и отсоединив трубы, мы и так почти год куковали без ванны. В конце концов мы этот наш ремонт когда-нибудь закончим, а чудесная ванна с циркулярным душем у нас уже имеется.

После водных процедур всегда разыгрывался волчий аппетит. Вот и теперь, божественно освеженный, я заглянул в холодильник и обнаружил, что там практически пусто. А зарплата у Наташи через неделю. Мать, охая, разогрела вчерашнюю лапшу, пожарила яичницу. Я ударил себя ладонью по лбу и полез в бумажник. Оказалось, симпатичный официант рассщедрился даже чрезмерно: там была еще целая сотня, не считая червонца, потраченного вчера на такси. Мне снова сделалось стыдно. Бог знает когда я смогу вернуть ему долг. Надо будет, что ли, попросить Маму, а то даже и Папу, может, они действительно куда-нибудь пристроят этого отзывчивого работника… Я отдал половину денег матери. Она тут же стала снаряжать отца на рынок. «Куплю оптом ящик тушенки, пообещал вдохновленный отец, а картошки у нас припасено еще на месяц…»

Пока я завтракал, отец потрясал ворохом утренних проправительственных и оппозиционных газет и рассказывал о последних новостях. По его мнению, дело накануне выборов попахивало драчкой. Что-то уж очень колебались военные и опять активизировались сепаратисты. Местные органы самоуправления норовили побольнее укусить центральную мафию, а та, в свою очередь, грозила, что будет бить по головам без разбору.

Уходя из дома, я поманил к себе Александра, который теперь все время отмалчивался. Дал и ему мелочи на карманные расходы.

– Спасибо, папочка, – сказал Александр.

– Скучно тебе?

– Нет, – ответил сын, – ничего.

– Завтра в школу? – спросил я, вспомнив с какой радостью он обычно возвращался к учебе после каникул.

– Ага, – кивнул он, но на этот раз без всякого энтузиазма.

4

Я вышел из дома, свернул под высокую арку и оказался на набережной Москва-реки. До Москвы было рукой подать: немного пройти по набережной, перейти через мост, мимо гостиницы «Украина», обогнуть высотку, повернуть к набережной, пересечь небольшой парк, где на черных деревьях лежал рыхлый снег, – и вот я уже перед входом в контрольно-пропускной терминал.

На этот раз дорога показалась ужасно длинной. Я хлюпал по мокрому снегу, мне все мерещилась дребедень… Эх, был бы у меня в Москве свой маленький офис, я бы безвылазно сидел там и был избавлен от подобных мерзостей! Я вдруг оглянулся и поймал себя на мысли, что испытываю страх. Мне представилось, что рядом вдруг затормозит автомобиль, из него выскочит страшный Ерема и набросится на меня.

С ужасным чувством я проходил через КПП. Здесь все шло своим обычным порядком. Ползли дорожки, вертелись никелированные вертушки турникетов. Словно вчера ничего и не случилось. Такие же приветливые, бодрые лица охранников, шуточки дежурного офицера, физиономии обывателей, глазеющих на нас из кафетерия. Между тем таких громил, как бандит Ерема, в толпе, текущей в Москву, было сколько угодно. По крайней мере в равной пропорции со знаменитостями и бизнесменами. Но если бы я в эту минуту снова увидел именно его, ужасного Ерему, то, наверное, не очень удивился, хотя и теперь не знал, что делать и как реагировать… Подобные гнусные, совершенно не свойственные мне мысли, указывали на то, что я был выбит из колеи. Только снова оказавшись в Москве, ощутив на себе ее благотворное воздействие, я немного перевел дыхание и направился прямиком в Центральный Сектор. По пути я на всякий случай заглянул в храм, где служил о. Алексей, торопливо перекрестился на икону Спасителя. На этот раз изумрудноглазой шатенки в храме не оказалось. С чего это я взял, что она должна бывать там ежедневно? Зато о. Алексей, направляясь к алтарю, бросил на меня одобрительный взгляд: молодец, приобщаешься! Я сунул прислуживающей в храме старухе записочку с поминанием доктора и быстренько зажег и поставил за упокой его души тонкую свечку. Кажется, я сделал все правильно. Впрочем, не знаю. Может, и поспешил, учитывая, что сколько-то там дней душа доктора должна летать где-то поблизости, а упокоиться чуть позже. Не скажу, что у меня камень с души свалился, но все-таки немножко полегчало.

Через пять минут, пройдя насквозь нижний музейно-археологический этаж, пройдя по древнему белокаменному мостику, я оказался во владениях Папы.

Предприятие, Концерн, Контора, Корпорация, Группа, Объединение, Компания – как только не называли Папину фирму. Мудреные названия лишь вводили в заблуждение. Никаких групп, никаких компаний. Сугубо частная собственность. Фирма она и есть Фирма, а Папа, насколько я понимал, всегда был ее единоличным и полновластным хозяином. Наподобие абсолютного монарха в своем государстве.

Главная резиденция Фирмы занимала в Москве едва ли не гектар. Конгломерат сообщающихся зданий от последних этажей до подвалов, целиком занимала она, Фирма. Никакие египетские пирамиды и сфинксы вместе взятые не могли сравниться с ее резиденцией по размаху и изощренной планировке. Злые языки критиков утверждали, что даже великие и безумные гигантоманы—зодчие прошлых эпох, вроде Корбюзье и Щукина, переворачивались в гробах, когда мой проект был одобрен и принят к реализации. Уже в самом предварительном варианте проекта Москвы я должен был в первую очередь продумать (учитывая, разумеется, пожелания основного заказчика, то есть Папы), как наилучшим, самым эффектным и выигрышным образом разместить в ней Фирму, – и, в частности, ее главный офис. В дальнейшем сводная бригада архитекторов, которую засадили за рабочие чертежи, желая угодить Папе в проект немало несуразностей. Видя это, но не имея никакой возможности противодействовать или хотя бы протестовать, одно время я даже подумывал, а не застрелиться ли мне. Но, слава Богу, пробовать не стал.

Теперь я всякий раз переступал порог Фирмы с таким чувством, словно должен был попасть в сказочное Зазеркалье, хотя мог чувствовать себя как дома. Сотрудники внутренней службы безопасности знали меня в лицо, мне не возбранялось бродить по любым закоулкам. Никаких пропусков, пластиковых карточек, удостоверений личности не требовалось. Я находился на положении члена Папиной семьи. Пожалуй, меня считали за блаженного или юродивого, что-то вроде этого. Меня это нисколько не обижало. В конце концов ведь я, а не кто-нибудь, был творцом всего этого великолепия. Понимали они это или нет. Пусть, в конце концов, считают кем угодно – кошкой, собакой, которая прижилась и на которую не обращают внимания, местным привидением. Я мог на ночь устроиться где-нибудь в уголочке на кушетке, никто бы и слова не сказал. Я утешал себя мыслью, что, вполне возможно, именно поэтому Папа считал, что я могу обойтись без персональных апартаментов. Мол, я и так на Фирме, как дома. Единственное место на Фирме, куда требовалось специальное разрешение, был, конечно, личный офис Папы, у дверей которого дежурило трое дюжих охранников с такими громадными воронеными наганами в кобурах, каких я, кажется, никогда не видывал.

Я взглянул на часы. Было ровно двенадцать. В приемной две длинноногие девчонки-секретарши, опершись локотками о стол и отставив кругленькие попки, едва прикрытые мини-юбками, склонились над факсом. Ровесницы Майи, а то и моложе. Они менялись так часто, что я никак не успевал запомнить их имен. Завидев меня, они приветливо чирикнули и шевельнули попками.

– Желаете кофе?

– Не откажусь, – кивнул я, с размаху плюхаясь на мягкий диван. – Еще совещаются?

Одна из девушек наклонилась к внутренней связи и, нажав кнопку, что-то сказала.

Мне подали кофе с долькой лимона на блюдечке и парочкой крекеров. Не успел я сделать двух глотков, как из Папиного кабинета стали расходиться руководящие сотрудники. Большинство из них были мне хорошо знакомы еще по «до-Московскому» периоду. Всякий паз после Папиных совещаний у некоторых до того непредсказуемо менялись физиономии – перекашивались, серели, бледнели, покрывались испариной и лилово-багровыми пятнами, что я даже не всех мог сразу узнать и успеть раскланяться. Я на всякий случай предупредительно улыбался, но потом, сообразив, что улыбки здесь, может быть, неуместны, принялся бесцельно поглядывать по сторонам. К счастью, довольно скоро все разбежались по своим делам.

– Ну, что там Папа? – поинтересовался я у секретарш. – Можно к нему?

Одна из девушек снова наклонилась к внутренней связи и чирикнула:

– К вам Архитектор, Папа.

Мне даже было приятно, что «в народе» меня называют Архитектором. Это по крайней мере звучало куда приличнее, чем «Папа».

– Проходите, пожалуйста…

Я залпом допил кофе и, на ходу дожевывая кусочек крекера, открыл тяжелую дубовую дверь, вошел в крошечный сумрачный тамбур, освещавшийся тусклым серебристым огоньком. Прежде чем открыть вторую дверь, я невольно помедлил.

Любой человек, впервые входящий в Папин кабинет, даже если был предварительно наслышан о том, что здесь увидит, все-таки испытывал легкий шок. Переступив через порог, посетитель замирал, ему хотелось протереть глаза. То, куда он попадал, вряд ли можно было назвать кабинетом. То есть вообще как бы и не помещение. Эффект был необычайным. Вы словно оказывались в волшебной сказке, – точнее, в объятиях благодатной природы. Перед вами голубело и плескалось самое настоящее лесное озеро. Чистый воздух, лесные ароматы, нежный ветерок. Как будто вы переступили порог четвертого измерения.

Я и сам до сих пор испытывал нечто подобное. Во всяком случае, бессознательно верил в реальность интерьера зала, сравнимого по своим размерам разве что с большой спортивной ареной. Впрочем, тут не было никакой преднамеренно устроенной фантасмагории. При всем своем сугубом практицизме, Папа был в своем роде изрядный оригинал.

Даже я не разбирался в тонкостях деталей и технических ухищрениях, при помощи которых удалось достичь эффекта подобной натуральности. Во всяком случае озерцо действительно было настоящее, хотя и рукотворное. Лес по берегам, а также небо над головой являлись безусловно иллюзорными, созданными при помощи хитроумной системы зеркал, голографических панно и специальной подсветки, которая прекрасно имитировала вечернюю или утреннюю зорьку, ясный летний полдень или осенний вечер. В зависимости от времени года и суток поверхность озера то сверкала жаркими летними бликами, то по воде стелился туман, а то озеро покрывалась тонким, ломким ледком. Солнце и луна сменяли друг друга как положено. Ели, сосны, ивы на берегу, как и сам песчаный бережок с осокой и камышами, были, впрочем, натуральными… Впрочем, поручиться не могу. Чириканье пташек, стрекот цикад и кузнечиков, свист стрекоз, шелест листвы – все это по мере надобности. Мне лично всегда хотелось подплыть поближе к растительности, сорвать торчащую из воды камышинку или поковырять ногтем чешуйчатую кору плакучей ивы – убедиться в их реальности. Тем более что лодка стояла пришвартованная тут же у берега. Просто как-то случая не представлялось. Но мне было доподлинно известно, что вода здесь чистая, как в озере Байкал. Она круглосуточно прокачивалась сквозь особые серебряные фильтры и ионизировалась. Ее можно было пить, не то что купаться. Но лично мне, повторяю, случая не представлялось.

Папа использовал это помещение исключительно в деловых целях, а развлекаться предпочитал в других местах. Таких заповедных искусственных озер на территории Москвы было несколько. В том числе с условиями, специально приспособленными для развлечений. Пусть до абсурда экстравагантный, но здесь, тем не менее, действительно размещался служебный кабинет Папы.

Непосредственно от порога и далее были проложены добротные деревянные мостки, которые тянулись аж до самой середины озера, а посередине озера был небольшой островок. Аккуратно подстриженные трава и кусты. На островке – выстроен небольшой бревенчатый домик из трех комнат, по виду деревенский, в котором однако имелись ультрасовременные приспособления, обеспечивающие все условия для работы и всякий мыслимый комфорт. В этой избушке, собственно, и располагался кабинет Папы. С модной, но строгой офисной мебелью, со средствами связи и, конечно, с объемистым сейфом. Кстати, сейф имелся и во всех прошлых служебных кабинетах Папы. Это я хорошо помнил, ведь кое-что из этих сейфов перепадало и мне. Папа не то чтобы любил, но считал удобным, надежным и, видимо, вдохновляющим, чтобы живые деньги проходили непосредственно через его руки. Он их никак не презирал. Даже при изрядном штате кассиров, бухгалтеров, всевозможных кредитных карточках и прочих безналичных ухищрениях, он суеверно утверждал, что наличность дает ощущение непосредственного дела и стимулирует определенный душевный тонус.

Дом на озере был для Папы, конечно, своего рода символом. Хотя сам он этого, пожалуй, мог и не осознавать. Учитывая принцип, по которому Папа формировал окружающий мир, даже в мелочах, у него явно прослеживались стремление и склонность обособиться и изолироваться. Покойный доктор не был психиатром, но весьма точно подмечал подобные особенности его характера. Не думаю, что эти черты свидетельствовали о каком-то особом, патологичном строе Папиной души. В конце концов я тоже всегда стремился создать собственный и, в какой-то мере, замкнутый мир: взять хоть саму идею Москвы. Другое дело – антураж. Именно по распоряжению Папы наша московская домовая церковь приобрела вид почти сельского храма. В Деревне Папа отделал особняк с вызывающим морским шиком, наводящим на мысль о «Титанике», а свой персональный флигель превратил в картинный охотничий домик, набитый фальшивыми трофеями. Не говоря уж об уединенном семейном кладбище, устроенном с такой тщательностью и основательностью.

У Папы, надо отдать ему должное, всегда присутствовала своего рода зародышевая эстетика –  явная тяга к природе и провинции, к идиллии и гармонии. И свой фантастический служебный кабинет, запрятанный в недрах московской резиденции Фирмы и исполненный в виде домика на озере, Папа, по-видимому, стилизовал в соответствии с конкретными детскими воспоминаниями и грезами о малой Родине. Кстати, на противоположном берегу искусственного водоема за плакучими ивами как бы на дальнем пригорке, виднелась небольшая пасека с рядами темных аккуратных ульев…

Таким образом налицо был, с одной стороны, вселенский размах, а с другой, стремление придать всему царственную скромность. Не банальная блажь какого-нибудь толстосума. Почти аскетизм. Избушка на озере – своего рода домик царя Петра. Не хватало лишь самодельного токарного станка и микроскопа. Впрочем, учитывая, что Папа не считал для себя зазорным просиживать часами за персональным компьютером, отслеживая мельчайшие коммерческие операции, а также, в отдельных случаях, самолично отсчитывать пачки червонцев, извлеченные из кабинетного сейфа, – словом, учитывая все это, можно сказать, что он в своем деле тоже совмещал в одном лице должности простого матроса, шкипера и адмирала. Приближенные и подчиненные обязаны были это чувствовать и ценить.

Я прикрыл за собой дверь и сделал несколько шагов по мосткам в направлении острова. Сегодня здесь было прелестное «летнее» утро. Никакого сырого зимнего тумана как снаружи. Ветерок гнал по голубой поверхности озера легкую рябь. Лесное озеро словно светилось изнутри.  На несколько мгновений я совершенно забыл обо всех треволнениях и с удовольствием созерцал чудесную картину.

В озере плавали уточки. Серые уточки и пестрые, с синевато-жемчужным отливом селезни. Я вздохнул полной грудью. Было тихо, благодатно. Папа вышел на мостки и кормил белой булкой уточек и селезней. Уж они-то вне всяких сомнений были абсолютно натуральными и живыми. Тут не использовались никакие голограммы, чучела или обманные зеркала. На ночь смотритель заманивал их в клетку, а рано по утру выпускал в озеро.

Папа кормил уток. Это было, конечно, очень элегантное занятие. Рядом стояла Альга. Еще издали Папа помахал мне рукой.

– Привет, Серж!

К сожалению, громкий голос сразу разрушил иллюзию открытого пространства. Звук чуть-чуть резонировал обнаруживая замкнутость помещения, – хотя и очень большого помещения. То, что в первый момент казалось свободным природным ландшафтом, сразу приобрело свойство шикарных декораций, подобных тем, что с размахом устанавливались в грандиозных балетных или оперных постановках. Впрочем, в этом тоже была своя прелесть. Декорации были выполнены с необычайным изяществом, и сами по себе представляли предмет любования и искусства.

Папа выглядел счастливым и веселым. На его щеках играл прямо-таки юношеский румянец. Что-то не похоже было, что последнее покушение его морально подкосило.

– Что, – усмехнулся он, – прибежал? Испугался?

Он отломил кусок булки и протянул мне. Я механически стал отщипывать крошки и бросать уткам. До меня как-то не доходил смысл его слов. Я невольно присматривался к нему и к Альге, которая тоже кормила уточек и селезней, однако не мог вывести из своих наблюдений никакого определенного вывода: продвинулись их отношения или нет, и в какой-то степени. Странно, что эти мысли лезли мне в голову вперемешку с тяжелыми мыслями о гибели нашего горбатого доктора.

– Что произошло? – напрямик спросил я Папу. – Почему?

– Что почему? – хмыкнул Папа.

Может быть, он и правда не понимал, что я имею в виду.

– Как случилось, что его убили? Нашего доктора…

– А‑а… Так ведь ты, кажется, сам при этом присутствовал. Что же ты спрашиваешь?

– Да, я все видел, – подтвердил я, и при одном воспоминании об этом меня слегка замутило. – И я не понимаю, как это могло случится!

– Ну, – сказал Папа, – наверное, не просто так, а в силу определенных причин… Согласись, на несчастный случай это не похоже.

– Нет, я о другом, – настаивал я, – как такое вообще могло случится?

– Вот случилось же. Видно, раз на раз не приходится, – Папа произнес это таким тоном, словно ему до смерти скучно обсуждать этот предмет. – У каждого из нас могут возникнуть подобные проблемы. У меня. У тебя…

– У меня?! – удивился я. – То, что произошло, ты называешь – «проблемой»?

– Ну конечно, проблема, – пожал он плечами. – Уши режут, кладут людей почем зря. Конечно проблема.

Как будто лично он не имел к этим делам никакого отношения. Но меня особенно поразило, что он почти дословно повторил высказывание того официанта. Кладут людей почем зря. И еще меня поразил его тон: такой донельзя скучающий, абсолютно наплевательский.

После всего этого мне вообще стало противно продолжать этот разговор. Я оперся локтями на перила и тупо смотрел, как Папа и Альга крошат уткам булку. Хорошая, однако, парочка!

– Может, возьмешься, сочинишь для него проект надгробия, памятника? – неожиданно спросил Папа.

– Что?! – воскликнул я.

– А что? Нужен же какой‑то памятник, статуя, что ли. Хоть эскизик набросай, а?

– Я, вообще-то, не скульптор, – хмуро сказал я. – Впрочем, конечно, я готов. Конечно, я это сделаю.

– Не бесплатно, разумеется, – успокоил меня Папа.

– Господи, – покачал головой я, – причем здесь деньги…

– Ну как же! За такие произведения искусства дерут безбожно. Похороны всегда влетают в копеечку. А хлопот сколько, кошмар!.. – вздохнул он.

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– Ольга, дорогая, – проговорил Папа, слегка касаясь локтя Альги, – ты меня очень обяжешь… Ольга, – специально объяснил он, повернувшись мне, – эта славная девушка вызвалась помочь. Любезно предложила взять на себя так сказать координацию этого хлопотного дела. Похорон то есть. Оказывается, наш доктор успел-таки ее обаять, произвести самое приятное впечатление. Такой славный и рассудительный мужчина… Ты ведь еще не передумала, Ольга?

– Я этим займусь, – спокойно подтвердила она.

– Сейчас дам команду, чтобы тебе оказывали всяческое содействие… Кстати, вы не проголодались? Неплохо бы нам чего-нибудь перекусить, – вдруг переключился Папа. – Как насчет того чтобы отведать этих прожорливых уточек? Это, между прочим, настоящие дикие утки, – хвастался он. – Они понятия не имеют о том, что такое комбикорма и всякие там стимуляторы роста. Еще вчера я распорядился, чтобы несколько штук попридержали в леднике, влив им в глотку уксусу. Мясо должно сделаться исключительно нежным. С утра их уже должны были ощипать и начать очень медленно запекать, поливая соусом из белого вина и специй…

Отойдя к дому, он вызвал секретаршу. Пока он говорил, я посмотрел на Альгу.

– Как дела?

– Нормально, – улыбнулась она.

– Послушай, – вдруг спросил я, – его действительно убили? – Альга удивленно приподняла брови. – То есть я хочу сказать, что у меня такое чувство, словно мне все это приснилось…

Мне показалось, что она взглянула на меня с сочувствием.

– Да, – сказала она. – Я вчера сама ездила за сыном доктора Петенькой. А потом Папин шофер отвез мальчика в Деревню. Теперь он будет жить там. Так пожелал Папа.

– Как это благородно с его стороны. Все очень кстати.

– Кажется, вам, Серж, это не очень нравится.

– Не то чтобы, – уклончиво сказал я. – Раз они устроили этот интернат, должны же там быть воспитанники. Майя взялась за это дело с такой душой, с необычайным рвением.

– Майя – очень серьезная и сердечная девушка. Для нее это действительно очень серьезно, – сказала Альга.

– Знаю, знаю…

Странно, что она так на это реагирует. Я ведь и не думал сомневаться в душевных качествах Майи.

– Она очень чуткая и ранимая, – добавила Альга.

– То же самое она говорит о тебе, – улыбнулся я.

– Нет, я черствая, эгоистичная, – серьезно сказала она, покачав головой, – она гораздо лучше меня.

Надо же, как они бросаются на защиту, как нахваливают друг дружку!

– Значит, вы обе хороши, – снова улыбнулся я.

Я размышлял о «поручении», которое дала мне Майя. Если Альга уже успела переговорить с Папой насчет маршала Севы, более того, уже его умилостивила, то мое вмешательство могло оказаться еще одним напоминанием, что она, Альга, берется (может быть, самонадеянно и даже с наглостью хорошенькой девушки) воздействовать на Папу, улаживать дела, которые всегда были так сказать прерогативой Мамы, а не каких-то там Папиных фавориток.

– Вы, кажется, хотите меня о чем-то спросить? – заметила проницательная девушка с изумрудными глазами.

– Ну, а он… как – он? – пробормотал я вполголоса, показывая глазами в сторону Папы.

– Как видите, – пожала плечами она.

– То есть как у него настроение и вообще состояние души? – пояснил я.

Альга молчала и как-то странно на меня смотрела.

– Что такое? – забеспокоился я. – Что-то не так?

– Нет, все как обычно, – медленно сказала она. – Только почему вы решили, Серж, что я должна быть в курсе его душевных движений? Я что, его наперсница? Если он этого хочет, это не значит, что и я хочу того же.

Вот, оно самое! То, о чем говорила Майя. Глубоко запрятанная гордость и чувство собственного достоинства. Очень похоже.

– Что ты, Альга, – заверил я, – наоборот, даже у меня прямо противоположное мнение.

– Какое же у вас мнение?

– Мне показалось, ты прекрасно умеешь себя держать с Папой. Поверь, это удается далеко не всем, – сбивчиво начал я. – Тем более тем молоденьким девушкам, которых он… – Я прикусил язык, почувствовав, что меня опять несет куда-то не туда.

Но она вдруг улыбнулась. Причем на этот раз дружески, тепло. Даже весело.

– Какие глупости! –  усмехнулась она.

– Что касается меня, – торопливо добавил я, – я с удовольствием вспоминаю наш с тобой прошлый разговор. Мне даже кажется, что мы с тобой еще о многом не успели поговорить. Кроме того, я хотел…

– Все, – вдруг прервала она меня. – Папа идет… Ради Бога, Серж, поменьше при нем болтайте!

Последняя ее просьба (или совет) озадачила меня. Впрочем, я и сам чувствовал, что должен быть немного сдержаннее.

– Через пять минут подадут, – сообщил подошедший Папа. – Я уже чувствую, как они пахнут, наши запеченные уточки. Ты чувствуешь аромат, Серж? У тебя такой чуткий нос. Говорят, у собаки обостряется нюх, если ее перед охотой не кормить.

– Нет, – сказал я, – не чувствую.

Но в следующую секунду действительно ощутил чудесный запах. Девушки-секретарши как раз вкатили на мостки многоярусную тележку, на которой на открытом серебряном блюде благоухали только что вынутые из печи утки. Были там, конечно, еще разнообразные овощи, фрукты, минералка, горячие лепешки.

– Я распорядился, – продолжал Папа, обращаясь к Альге и кивая в сторону секретарш, – мои девочки свяжутся с похоронной конторой и тому подобное. Тебе останется лишь осуществлять, так сказать, общее руководство, координировать. Кстати, – усмехнулся он, – что если по такому случаю разыскать всех его знакомых медсестер? Составить своего рода почетный караул?.. Ладно, Альга, не хмурься. Это я глупо шучу. Просто иногда мне кажется, что вся жизнь – сплошные похороны. Не удивительно, что хочется разнообразия… Кстати, я говорил с Мамой. Она очень даже признательна, что ты взялась нам помочь – по-родственному.

– Как это по-родственному?

– Ну по-свойски, – поправился Папа. – В общем, у нашей Мамы за последние годы столько было похорон, что о живых не хватало времени подумать. А она ведь у нас великая труженица и общая благодетельница. Бог с ней, я ей никогда не препятствую. Я сам хочу, чтобы всем было хорошо. К тому же, может, у нее уже возраст сказывается…

Мне показалось, что в его тоне заключена скрытая насмешка и даже пренебрежительность. А замечание насчет возраста меня и вовсе покоробило.

– Вот и прекрасно, – спокойно сказала Альга. – Я немедленно этим и займусь. А вам – приятного аппетита! До свидания.

– Как? Как? – вскричал Папа, опасно зарумянившись. – А как же трапеза?

Прежде я не слышал, чтобы он так вскрикивал.

– Я не голодна, я хочу сразу заняться делами. Никогда еще не приходилось осуществлять руководство и координировать. Хотя бы на похоронах. Это большая ответственность, – улыбнулась она. – Я воспользуюсь телефоном в вашей приемной.

– Господи, Ольга, – в сердцах проворчал Папа, – лучше плюнь на все! Черт с ними, с этими похоронами!

– Нет, что вы, – покачала головой девушка, – как можно!

Тележка с завтраком как раз поравнялась с нами, и в этот момент я подумал, что Папа сейчас одним пинком сшибет ее с мостков в воду и жареные утки будут плавать вместе с живыми. А заодно спихнет и обеих секретарш. Никто еще не рисковал до такой степени раздражать его, как это вышло у Альги. Однако он сдержался.

– О’ кей, Ольга.

Он даже не стал спорить. Мгновенно сделался кротким. Единственное, чего он не мог скрыть, это румянца.

– Ну а мы, Серж, – поспешно кивнул он мне, – все‑таки закусим!

У меня была мысль отправиться следом за Альгой, но она уже выпорхнула за дверь, а Папа зашагал по мосткам к домику на острове. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

– Будь как дома, – рассеянно напомнил Папа, когда мы вошли в этот «домик Петра». Он присел за небольшой столик в дальнем углу своего экстравагантного кабинета.

– Да уж, – сказал я.

Секретарши успели перегрузить блюда с тележки на стол и оставили нас одних. Мы сразу принялись за утятину. Я заметил, что настроение у Папы сильно переменилось. После того, как Альга нас покинула, он уже не казался мне счастливым. Он ушел в себя и отправлял в рот кусочки утки с хрустящей корочкой, как будто не ощущая вкуса. Я молчал. Он вскинул на меня глаза, как бы вопрошая «ну, что скажешь?», но я продолжал упорно молчать. На несколько минут Папа словно забыл про меня, погрузившись в состояние, которое меньше всего напоминало медитацию или размышление о чем-либо. Скорее уж, что-то вроде тупой отключки. Я чувствовал, что ему в общем-то и размышлять не о чем, поскольку готовое решение уже наверняка имелось. Я давно раскусил его, заметив такую особенность: Папа всегда предоставлял собеседнику первое слово и вообще возможность высказаться, и тогда его односложные резюме, вроде «да-да» или «нет-нет» вперемешку с цифрами и суммами, звучали умно, внушительно и впечатляюще. Большинству людей и в голову не приходило, что в начале любого разговора у Папы уже были готовы и резюме и решение, и он не отступится от них ни при каких обстоятельствах. Сам процесс разговора был для него промежуточным или, вернее, лишним этапом общения. Папа инстинктивно избегал изгибов логики и эмоциональных тонкостей, в которых было легко заблудиться. Предпочитал отмалчиваться, а под конец просто выложить то, что было припасено с самого начала. Но я-то знал его. Я знал, что если выдержать характер и заставить его заговорить первым, то он становится косноязычен и даже может проболтаться о том, о чем желал бы умолчать. Кстати, мне кажется, что и покойный доктор хорошо понимал эту Папину особенность.