Шарику казалось, что сейчас он проснётся от утреннего скрипа вертушки на проходной, войдёт уборщица с ведром и шваброй, будет сердито возить мокрой серо-коричневой мешковиной по крашеным половицам. А потом вертушка зачастит, и мерный скрип её станет аккомпанементом к новому утру: к гулкому топоту многочисленных ног, к смеху, к бодрым голосам, к урчанию машин.
В обед Галка выйдет на заднее крыльцо столовой, позовёт Шарика, а он и сам уже будет мчаться на заветный скрежет ложки по алюминиевой тарелке. Галка не удержится, погладит его по загривку: «Проголодался?.. Ну-ну, не торопись», и повариха будет кричать ей сквозь раскрытое, чадящее подгоревшим на сковороде луком, окно: «Куда пса трогаешь?» Смущённая Галка встрепенётся: «Тёть Маша, ну, что мыла у меня нет?!», и раскраснеется, махнёт рукой, побежит в столовую.
А когда фабрика опустеет, и лучистая Вечерняя звезда начнёт клониться к позеленевшим от времени шиферным крышам, Петрович возьмёт с подоконника разбитый, перемотанный синей изолентой фонарик, деловито перегонит в другой угол рта папиросу и, привлекая внимание Шарика, похлопает ладонью по ноге: «Пошли, служака, посмотрим, что у нас на территории делается».
Из полудрёмы Шарика вырвал пьяный Витькин крик:
– Сука! Думаешь, боюсь тебя?..
Шарик испугано вскочил, щенок обижено тявкнул. Витька воинственно пытался подняться на ноги, – терял равновесие, валился на бок, злобно и невнятно рычал:
– Я тебя, Гена… Ба-аля!.. Голыми руками…
Наконец, он поднялся, зло оскалил щербатые, разбитые в пьяных драках зубы, со всего маха ботинком ударил доверчиво подошедшего Шарика в голову и, теряя равновесие, спиной повалился на стенку мусорного контейнера, сполз на землю. Уронил голову на грудь, забормотал что-то несуразное…
С пеной у рта Шарик лежал среди рваных полиэтиленовых пакетов и расплющенных пластиковых бутылок, конвульсивно дёргал задними лапами, неестественно закидывал назад голову. Где-то испуганно скулил щенок. Кровавая пелена стояла перед глазами.
В мучениях прошло часа полтора. Было уже темно, когда над Шариком склонились два бомжа из тех, что промышляют сбором бутылок. Тот, что был в пёстрой камуфляжной куртке, осторожно тронул пса носком ботинка.
– Кажется, отжил своё. – Вгляделся, пренебрежительно пихнул каблуком. – Точно, отжил…
– Не трожь, – вмешался второй, тот который был в захватанной грязными пальцами красной бейсболке. – Всё-таки тварь божья. Может он в следующей жизни человеком станет.
– Ну, так кончи его, если ты такой милосердный. За что ему эти мучения? Видел я одного беднягу, – сутки так вот лапами дёргал, пока не издох.
"Бейсболка" присел на корточки, взял в руки обломок лопатного черенка с точёной деревянной шишечкой на конце. Долго примерялся, потом неуверенно, будто боясь сделать больно, стукнул Шарика по голове.
"Камуфляж" цвиркнул слюной сквозь редкие зубы:
– Пса шелудивого кончить не можешь. Интеллигенция.
Отнял у приятеля черенок и двумя уверенными ударами в звонкую черепную кость прекратил мучения Шарика.
– Вот ты говоришь, жизнь налаживается, страна стала на ноги, – продолжил он прерванный разговор. – А нам с тобой, что с этого? Лет десять бы назад.
– Не до нас тогда было.
– Вот и я говорю. Кто-то новую страну лепил, кто-то делил заводы и пароходы, кто-то власть брал, а мы как разменная монета. Глянь на этого пса, а потом на себя и найди десять различий.
С этими словами "камуфляж" взял Шарика за задние лапы, швырнул обмяклое тело в гору мусора, склонился над Витькой, обшаривая его карманы.
– Мочой от него разит! Должно обмочился по пьяне, – герой. А как ладно про Афган брешет: "Помню, было дело в Кандагаре…" – Досадливо выпрямился, сплюнул Витьке на грудь. – Пустой.
– Допился. Вчера ко мне подходит и такую хрень начинает нести. Я смотрю на него, понять ничего не могу, только потом сообразил – «белочка» у него.
– Ладно, догоняй. – "Камуфляж" поднял с земли клетчатую сумку с пустыми бутылками, ушёл.
"Бейсболка", оглядывался по сторонам, пытаясь выяснить, откуда доносится тихое поскуливание. Наконец присел, сунул руку в узкий лаз между двумя мусорными контейнерами, вытащил упирающегося щенка.
– Так вот кто здесь скулит.
Бомж сунул щенка за пазуху и, ласково разговаривая с ним, пошёл догонять своего товарища. Щенок дрожал под полой куртки, испуганно тыкался мокрым носом в немытую волосатую грудь человека, но вскоре освоился: вытянул шею, принюхался и доверчиво лизнул бомжа в шершавый, обгорелый на солнце нос.
Жизнь в стиле шансон
«Кукушка-кукушка, сколько мне жить?» Ответ всегда одинаков, – Лариса открывает дверь, не давая звонку-кукушке повторно подать голос. Громкий «тюремный» лязг ключа трижды пронизывает гулкую каменную шахту ночного подъезда, тяжёлая металлическая дверь впускает в квартиру запахи мусоропровода и въевшегося в стены сигаретного дыма.
Вскинув руку к упавшей на лицо пряди волос, Лариса замерла, едва коснувшись пальцами виска. Стах стоял, прислонившись плечом к дверному косяку: слегка небрежен, насмешлив, избалован бабьём. В густом ёжике волос – редкие иголочки седины, объёмистый полиэтиленовый пакет в руке.
Под пальцами у Ларисы запульсировала тонкая жилка… Сколько времени его не было в этот раз? Раньше она знала точно: неделя, две, месяц. Потом бросила считать: что толку? – двадцать лет одно и то же.
Стах не торопился входить, изучая Ларису прищурым ироничным взглядом. Лампа дневного света пульсировала в сумраке лестничной площадки, не одобряя настенной полемики – фломастером, углём, острым концом ключа по извёстке: «Гуляева дура… Сам казёл!.. Спартак чемпион!» Лифт эхом отозвался на лязг дверного засова, – освобождая проволочный вольер, утянулся наверх – будить этажи.
Стах наконец оттолкнулся плечом от дверного косяка.
– Не спишь?
Небрежно отметился поцелуем – трёхдневной щетиной по щеке, – будто только сегодня утром ушёл и вернулся после обычного трудового дня. Нога об ногу скинул кроссовки с прилипшим к подошве обрывком жёлтого осеннего листа. По-хозяйски пошёл в кухню, где в нержавеющую мойку звонко и упруго била забытая струя воды. Ручка пакета потянулась как жвачка, сдалась под напором тяжести. Стах успел подхватить другой рукой, пристроил пакет на столе.
Вытирая руки в переброшенное через плечо кухонное полотенце, Лариса несколько секунд рассеяно стояла в прихожей. Наконец, закрыла дверь, бесшумно вошла в кухню, прислонилась плечом к холодильнику, – теперь была её очередь изучать Стаха. Делая вид, что не замечает пристального взгляда, он выкладывал на стол содержимое пакета: пару бутылок водки, закуску. Телевизор с холодильника сквозь громкое шипение воды бубнил невнятное, шуршал полиэтилен.
Когда-то давно Стах наставлял: «Хочешь придать вес словам, учись держать паузу». Лариса так и не научилась:
– Лёш, я просила, не приходи больше.
Только она звала его по имени, – остальным была привычнее старая школьная кличка, да он и сам вспоминал лишь когда паспорт открывал – Стахов Алексей.
Вместо ответа он достал из пакета палку полукопчёной, зубами надорвал оболочку. Не смотря на «сороковник с прицепом» ничуть не изменился, – мальчишеское нетерпение буквально лезло из него: отплёвываясь, сдёргивал колбасную плёнку – зубами, пальцами, хотя нож – только руку протяни.
– Ты слышал?
– Не глухой.
– И что?
Он жадно отхватил зубами очищенный кусок колбасы, отломил горбушку батона. Жуя, сказал невнятно:
– То же самое я слышал год назад. – Заметив на её щеке упавшую ресницу, заботливо потянулся рукой. – И два года назад ты это говорила.
– И три года! – Лариса сердито отдёрнула от его пальцев голову. – И четыре назад!
– Это называется традиция. – Всё ещё не опуская повисшую в пустоте руку, он клонил к плечу голову, разглядывая фэйсбуковскую страничку на экране стоящего на кухонном столе ноутбука. – Сначала ты говоришь «не приходи», потом не хочешь отпускать.
Лариса вместо ответа решительным движением закрыла ноутбук.
– Секреты? – иронично вскинул брови Стах.
Она молча отвернулась к слепому ночному окну. Стах быстрым движением свернул водочной поллитровке голову, бросил на стол винтовой колпачок. Держа наготове вскинутую бутылку и деловито работая челюстями, торопился освободить рот. В чёрном глянце окна отражалась его спина, расцвеченная красными вензелями неоновой рекламы, заброшенной на крышу офисной высотки в двух кварталах от дома.
Нестерпимо громко вызванивала по нержавейке струя, сея водяную пыль на стены пустой раковины, на соседнюю тумбочку с парой вымытых, но ещё не вытертых тарелок, на забытый мобильный телефон.
– Опять из горла? – Лариса скользнула мохнатыми розовыми тапками по линолеуму, потянулась к скрипучему навесному шкафу, не сдержалась, – ножка хрустальной рюмки ударила в стол, заявляя о недовольстве.
Стах скосил на стук глаза, демонстративно хлебнул из горлышка.
– Ладно, хватит кислый вид делать. – Деловито утёр тылом ладони губы. – Давай на стол накрывать, сейчас Чупа заявится. Он минут пятнадцать как выехал, – считай, уже здесь.
Лариса, наконец, шагнула к мойке закрыть кран.
– Месяц с лишним его не было – здрасьте! – в наступившей тишине голос её зазвучал неожиданно громко, со злобой: – Заявился на ночь глядя, да ещё гостей приглашает. Моя квартира самое удобное место встречи назначать?!
Стах будто не заметил её раздражения, – достал из шкафа вторую рюмашку, оценил её чистоту на свет лампы, потянулся к Ларисе за висящим на её плече кухонным полотенцем.
– Выпьешь со мной?
Ларису всегда бесила его «непробиваемость», – раздувая возмущённые ноздри, вырвала из его рук полотенце, кинула на подоконник к подножию горшка с чахлым аспарагусом.
– А телефоны что? Уже отменили? Позвонил бы для приличия.
– Ладно-ладно…
– Что ладно? – развоевалась она.
– Мир! – Он успокоительно выставил ладони. – Лады?
«У-гу!» – согласилась кукушка дверного звонка.
Ларисе не осталось ничего другого как вместе со вздохом вхолостую выпустить справедливое возмущение:
– Иди, открывай.
Чупа вошёл, пожимая Стаху руку и шутливо раскланиваясь с Ларисой: стрижка почти под ноль, добродушная улыбка, комплекция переставшего следить за собой качка.
Лариса посидела в компании недолго: расспросила Чупу о жизни, о старых друзьях, потом извинилась, ушла к себе.
– Сколько лет ты с ней? – Кивая подбородком вслед Ларисе, Чупа постучал горлышком бутылки по краю рюмашки ёмкостью в «три слезинки». – Нормальная посуда есть?
Стах достал из навесного шкафа две стограммовых стопки, пожал плечами.
– Давно.
– Для семейной жизни не созрел ещё? Смотрю, пора уже. – Чупа многозначительно очертил ладонью живот, принялся разливать по стопкам водку.
– Кто? – Стах сдвинул брови как нерадивый ученик, делающий вид, что пытается разобраться в изначально безнадёжной задаче, оглянулся на кухонную дверь.
– Ну не я же. – Чупа тронул донышком стопарик Стаха. – Давай.
Опрокинул стопку в рот, а Стах всё ещё озадачено смотрел на рифлёное стекло кухонной двери, густо засеянное искрами преломлённого электрического света.
– Ты тормозной какой-то стал, – скривившись от водки, Чупа кинул в рот маслину.
– В норме я. – Стах выпил и, не закусывая, отодвинул от себя тарелку, глянул вопросительно. – Ну?
Чупа достал из заднего кармана джинсов сфальцованную в буклет карту города. Начал разворачивать её, взглядом примеряясь к заставленному снедью столу. Стах отобрал карту, прикрепил её двумя красными сердечками-магнитами к дверке холодильника, придвинул табуретку. Чупа присел на корточки ткнул зубцом вилки.
– Лавешник получают здесь. Маршрут всегда одинаковый, – обсасывая косточку маслины, повёл вилкой по паутине городских улиц. – Московский проспект, Ломоносовская, Парижской Коммуны. Тут не дело, – тусня постоянная, пробки, магазины, а вот здесь сворачивают в Кузнечный.
Постучал вилкой по карте, выплюнул на ладонь косточку.
– Тихий такой переулочек: с одной стороны глухая стена стадиона, с другой – запущенный парк. Самое место. В машине будут водила и инкассатор. Если грамотно прижать их к обочине, они стволы даже достать не успеют. Пацаны молодые, спецподготовки нет. Оба семейные: детишки малые, жёны, то да сё, – на рожон лезть не станут. Возьмём легко, а сумма там нарисовывается серьёзная. Обычно они мелочёвку возят, но в тот день будет около шестидесяти лимонов в разной валюте: и деревянные, и баксы, и евры.
– Так просто? – Не отрывая взгляда от карты, Стах ощупью искал на краю стола пачку сигарет. – А что за тачка у них?
– Газелька с закосом под броневичок. Фуфло! На вид солидняк, а на деле жестянка с обычными стёклами и раскраской под спецавтомобиль. Раньше у них контракт с охранным агентством был – месяц назад расторгли, теперь своими силами перевозят.
– Чего так? – Стах кивнул подбородком в сторону газовой плиты. – Спички дай.
– Стах, ты чё? Совсем от жизни оторвался? – Чупа поднялся с корточек, шагнул к плите. – Мировой кризис думаешь стороной их обошёл? Вот они экономию и врубили на полную. Там немножко прикрутили, здесь чуть-чуть. Говорю тебе: дело – верняк.
Дал прикурить Стаху, выжидающе молчал, пока тот придирчиво рассматривал карту. Вынул спичку, сунул в рот. С полгода назад бросил курить и теперь, когда кто-то в его присутствии зажигал сигарету, чувствовал потребность чем-то занять рот, – жвачкой, леденцом, или хотя бы спичкой. Наконец не выдержал:
– Ну? – Нетерпеливо гонял во рту спичку. – Чего замер?
– Много вопросов.
– Ну, так сыпь.
И Стах «сыпанул»: «Пацаны надёжные?.. Наводка откуда?.. Через наводчика на нас не выйдут?»
Чупа вдумчиво и спокойно развевал сомнения Стаха. Вынимал изо рта спичку, водил её искусанным концом по карте, но Стах был дотошен, как никогда, – пускал в карту дым и сам с головой нырял в табачное облако: «Та-ак… Ближайшая ментовка у нас здесь… Тут одностороннее движение. До выезда из города минут пять, если какая-нибудь блондинка на перекрёстке не застрянет». Щуря от дыма один глаз, переводил взгляд на неоновую рекламу за окном, что-то соображал.
Наконец затолкал в пепельницу очередной окурок, обдул от пепла пальцы:
– Ладно, знакомь с пацанами – я в деле.
Чупа бросил измочаленную спичку на стол, потянулся за бутылкой.
– Не думал, что ты на это дело подпишешься. Ты под боком у Тимура к сытой жизни привык.
– Вспомнил, – вздохнул Стах, со скрежетом возвращая табурет к столу. – Семь лет.
Чупа примерился горлышком бутылки к стопарику, на секунду замер, исподлобья изучая собеседника.
– Слышь? С деньгами что делать будешь?
Стах удивлённо вскинул брови:
– За тобой раньше не водилось тупые вопросы задавать. Не знаешь, что с деньгами делают? Буду жить-поживать, да добра наживать.
– Что-то ты задумал, или я тебя не знаю совсем. Ты бы на это дело не подписался, если бы у тебя не было серьёзных планов. Бизнес? Колись.
– Есть задумка… – Стах чуть было не проговорился, но вовремя смял сорвавшееся с языка слово. – Слушай, а не пошёл бы ты? Я сам со своей долей разберусь. Наливай, чего тормозишь?
Чупа ушёл далеко за полночь. Лампа дневного света на площадке «сдохла», и только два сиреневых неоновых мотылька отчаянно бились в стекло по краям тёмной трубки, едва освещая путь хмельным ногам гостя. Стаха в тот вечер хмель не брал.
Лариса уже спала, демонстративно постелив ему в другой комнате на диване, послав таким образом сигнал, или как сейчас говорят – месседж: «Всё, ты доигрался». Стах скривился, мысленно проблеяв: «мэ-эседж». Иногда ловил себя на том, что где-нибудь в кафе, слыша, как молодёжь красуется чужими словечками, ему хочется подойти, взять «пипла» за затылок и воткнуть его носом в пиццу или вазочку с мороженным.
Он присел на край кровати. Лариса спала лицом вниз в обнимку с подушкой, одна нога подогнута к животу, лёгкий плед сбился на бок. Раньше она часто сетовала: «От такой позы во время сна морщины образуются», даже Стаха просила: «Ты меня разбуди, если буду лицом вниз». Ему было жалко будить, да и мифические морщины не пугали.
Впрочем, в последние годы, возвращаясь из своих скитаний, он находил в Ларисе перемены: то неожиданную складочку у рта, то припухлости под глазами. И что? Лариса пахла все так же, как много лет назад, всё так же манило тепло её тела, и голос оставался таким же проникновенным и мелодичным, как в тот день, когда они познакомились.
Он тогда ошибся телефонным номером. Голос девчонки на том конце провода так запал в душу, что через день Стах решил позвонить ещё раз. Долго подбирал телефонные номера, пытаясь найти фальшивую цифру, которую набрал в прошлый раз и, наконец, услышал долгожданный голос…
Стах криво усмехнулся, прижимая указательным и большим пальцами переносицу.
Двадцать лет, блин.
Если бы кто-то дал возможность выбора, – вернулся бы в девяностые, не раздумывая. Теперь все скрывают своё бандитское прошлое: в бизнесмены подались, в чиновники, в политики, а Стах не стеснялся прошлого, хотя и не афишировал его, – время было такое: одна страна рухнула, другая дрожала как студень, и каждый имел её как хотел. И свои и чужие.
Стах тогда уже года три как из армии вернулся, – выходил в числе последних из Афгана. Болтался без дела, пока не попал в бригаду Тимура. Пацаны собрались молодые: самому старшему – Тимуру – едва минул четвертак. Молодая волчья энергия буквально пёрла из них, и через год под бригадой уже ходил весь Юго-Западный район города. Ещё через год с молодыми волчатами считались признанные криминальные авторитеты, одна беда – сами волчата уже не хотели считаться ни с кем.
У пацанов лица от рождения были фактурными, – решительные складки ложились на них естественно, как резкие карандашные штрихи на лица героев криминальных комиксов. Едва входили в кабинет какого-нибудь коммерса, тот сразу всё понимал и начинал очковать – мама не горюй! А смазливая мальчишеская физиономия Стаха уважения не вызывала. Приходилось быть жёстким, чтобы объяснять, кто есть кто.
Он даже перед зеркалом тренировался: сдвигал к переносице брови, катал желваки, но, сколько рожи не строй, никого этим не испугаешь, если внутренней уверенности в тебе нет.
У Стаха со временем появилась.
Иногда по молодости он перегибал палку, но быстро нашёл середину: жёсткости в работе не терял, но и чувства жалости не утратил. По крайней мере, так ему казалось тогда. Было дело, нечаянно отдавил щенку лапу, так три дня возил его с собой в машине.
Как раз тогда поехали брать под себя паршивый заводишко, который года два простаивал, а потом вдруг зашевелился, – выгодный заказ от иностранцев, предоплата в валюте.
– Сиди! – отрывисто приказал Тимур вскочившей при их появлении секретарше.
Решительно вошли в кабинет директора. Тимур легко оторвал от стены стул, небрежно прожонглировал им в воздухе, перекинул из руки в руку. Всё это на ходу, не сбавляя решительного шага, и через пару секунд уже громко воткнул стул в пол рядом с креслом директора. Сел, верхом не сводя пристального взгляда с растерянного хозяина кабинета. Чупа стал позади директорского кресла.
Стах из-под полы куртки-косухи выпустил на огромный стол щенка, вынул из кармана купленный по дороге пакет молока. Проверил пальцем пепельницу, которая, похоже, стояла только для вида, налил в неё молоко. Пока директор судорожно сглатывал слюну и послушно кивал головой, пытаясь понять то, что негромко, но отчётливо втолковывал ему Тимур, щенок вылакал молоко, перевернул карандашницу, обмочил телефон…
Через день после этого Стах сменил старый раздолбанный «токарев» на девяносто вторую «беретту». Щёчки на рукоятке были выпуклыми, создавая в руке приятный объём, и это завораживающее выпуклое ощущение в ладони сразу почему-то напомнило твёрдый упругий живот щенка. Так и увязались в памяти эти два разных и в то же время похожих ощущения. Каждый раз, беря в руки пистолет, он неволей вспоминал того щенка, жалел, что пришлось отдать его.
Стах оторвал от переносицы пальцы, рассеяно глянул на вздувшуюся от сквозняка тюлевую занавеску…
Неужели двадцать?
Судьба раскидала братву согласно своему неисповедимому расписанию. Многие остались лежать на городском кладбище, кто-то спился, кто-то стал «Иван Иванычем» – достучись теперь до него. В последние годы Тимур всеми силами пытался открестится от прошлого. Занимался благотворительностью, выдвинул свою кандидатуру в мэры, и наверняка выиграл бы выборы, если бы его не остановили на полпути.
Семь лет назад его мерседес расстреляли в центре города на светофоре. Стаху тогда тоже досталась пуля, – месяц провалялся на больничной койке. После смерти Тимура группировка распалась, Стах и Чупа остались не у дел, а о собственном бизнесе заранее не позаботились.
Деньги приходили и уходили легко и нужны были только на сиюминутные потребности: на рестораны, на девок, на бензин. Казалось, так будет всегда, поэтому Стах никогда не знал им цену и не задумывался о будущем. Так и получилось, что к сороковнику остался всё тем же пацаном, не имея за душой ничего, кроме своих пацанских понятий.
Лариса зашевелилась, прошептала тихо, но твёрдо:
– Я тебе в зале постелила.
– Чего так? – с усмешкой спросил он. – Красный день календаря?
Она приподняла от подушки голову, глядя сквозь упавшие на лицо рассыпчатые русые волосы.
– Тебе мало твоих шлюх?
– Не понял.
– Кто я тебе? – тонкими пальчиками она убрала с лица волосы, и Стах разглядел в лунном свете, образовавшуюся от подушки складку под глазом. – Ни жена, ни любовница. Так, тихий запасной аэродром. Тебе удобно. А мне?
Он раздосадовано набрал в грудь воздуха, выдыхая вопрос, который задавал уже сотню раз:
– Чего ты хочешь?
– Сам знаешь. Семью хочу, детей, а у тебя всегда одно и то же: не сейчас, давай позже. Устала. Мне тридцать шесть. Последний шанс остался. – Вздыхая, Лариса повернулась на спину, уставилась в потолок, по которому бежал свет автомобильных фар. – Если ещё остался.
Стах, не отрываясь, смотрел на складочку под её глазом, ловя себя на том, что ему хочется целовать не губы, не грудь Ларисы, как это было раньше, а только эту складочку, – незнакомую, но такую родную. Потянулся уже было губами, но сдержался – поверх тонкого пледа положил ей на живот руку.
– Правда, или показалось?
Лариса вместо ответа прикрыла глаза, тихо попросила:
– Отпусти меня, а?
Он досадливо встал, выковыривая из тугого джинсового кармана пачку сигарет. Лариса поспешно поднялась на локте, будто собиралась броситься вслед за ним.
– Лёш, давай поговорим.
– Я перебрал для серьёзного разговора, – ответил он с полпути к балконной двери. – Завтра уеду ненадолго. Вернусь, поговорим.
– Знаю я твоё «ненадолго». Сыта по горло.
– В этот раз правда ненадолго. Я машину во дворе оставлю, поглядывай.
– А сам?
– Поездом, – соврал Стах и, тиская в руке пачку сигарет, вышел на балкон в цветные городские сумерки. Тянулись цепочки огней, горело выжженное красным неоном рекламное тавро на шкуре звёздного неба.
На скамейке под балконом – неумелые переборы гитары, пронизанный плевками сигаретный дым, смешки вперемежку с матом.
Стах досадливо сплюнул через перила… Выражение подобрала: «Отпусти». Будто он на цепи её держал, чуть ли не наручниками к батарее приковал.
Целых два года после знакомства Стаху были не интересны другие женщины. Каждую свободную минуту он стремился к Ларисе, вот только свободных минут получалось маловато. А потом чувства немного притупились, и минут стало ещё меньше. Он начал пропадать не днями, а неделями. К стрелкам, разборкам, ресторанам добавились сауны, девочки.
Впрочем, пресыщение наступало быстро, и Стах всегда возвращался к Ларисе, хотя окончательно осесть так и не смог. Сложившийся образ жизни устраивал: с одной стороны, ему было удобно одному, с другой, не хотелось терять Ларису. Купил ей двушку на окраине города и посчитал, что все проблемы решены. А её многолетнее нытьё: «детей хочу, семью» давно уже вошло в привычку.
Лариса долго терпела, потом устала ждать. Лет пять назад появился у неё какой-то ботан в очёчках. Типа любовь у них. Стах не сразу узнал, а когда добрые люди раскрыли глаза, взял с собой пару пацанов, разыскал беднягу, вытащил его из квартиры в одних трусах.
Изобретать ничего не стали, разыграли всё как в девяностые: в багажнике вывезли парня в лес, под дулами пистолетов заставили, утираясь слезами и соплями, выкопать себе яму. Поставили на колени на самом краю. Стах передёрнул затвор «береты», крепко вдавил ствол в затылок бедняги.
Он умел держать паузу. Впрочем, необходимости в этом не было. Уже одной поездки в багажнике было достаточно, чтобы парень осознал свой промах и всю оставшуюся жизнь шарахался от Ларисы как от чумной. Яма, выстрел над ухом, возвращение в город пешком в одних трусах, – всё это был уже перебор, но Стах не смог совладать с эмоциями.
С того случая отношение Ларисы к нему изменилось. Внешне всё было по-прежнему, но чутьём Стах угадывал, – Лариса сменила свою любовь к нему на страх. А может просто время изменило её?
Много времени!
Стах прикурил, криво усмехнулся, роняя с балкона погасшую на лету спичку.
Двадцатник. Точняк!
И что? Выходит, все двадцать лет вёл себя как собака на сене, держал страхом? Чем тебе не цепь?.. Эта мысль и раньше мелькала в голове, но никогда не спускалась туда, где обитает душа.
Раньше он смеялся над всеми этими сентиментальными соплями и лживыми призывами подумать о душе. В последние годы что-то изменилось. Ныло под ложечкой. Стах рассеяно щупал пальцами… Странное место для души.
А всё началось с того, что он неожиданно подсел на шансон. Скажи ему об этом ещё пару лет назад – посмеялся бы. В молодости всё было понятно: рок – музыка молодых, шансон – если отсеять от него блатняк – музыка старпёров.
Стах никогда не мотал срок и не испытывал влечения к блатной романтике. Он просеивал шансон, оставляя из сотни примитивных скороспелых вещей, только то, что вибрировало с той же частотой, что и невидимая мембрана в том месте, где обитает душа.
Шансон был не музыкой – белым флагом, который он, Алексей Стахов, выкинул перед стремительно меняющейся жизнью, перед возрастом. Если ритм рока привычно срывал с места, заставляя бежать и действовать, то шансон будто подсекал на полушаге, заставляя растеряно топтаться на месте и озираться по сторонам. Сердце сжималось и болела душа – до блеска в глазах, до страшного в своей простоте понимания, что сороковник – это черта разделяющая понятия «жить» и «доживать».
Стах ненавидел себя в такие минуты. Раздражённо вырывал из автомагнитолы флэшку, швырял её через плечо на заднее сидение, просил кого-нибудь: «Сотри мне всю эту муру». Уныние сменялось бодростью, жизнь катилась под старый русский рок, но день спустя настроение менялось. Та, что живёт в странном месте, требовала другой музыки, и он снова просил записать ему шансон, любя и ненавидя его одновременно.
В представлении Стаха старость была сестрёнкой старухи-смерти – если не родной, то двоюродной точно. Вместо капюшона неброский платочек, вместо острой косы – старушечий узелок. Не злая такая старушка с милой морщинистой улыбкой и добрыми глазами, но едва повернёшься к ней спиной – превратится в каргу старую: развяжет узелок, разложит колдовские причиндалы, злорадно посыплет на пламя свечи какой-то порошок, прошепчет заклятие, проткнёт иголкой восковую фигурку, и начнутся неприятности.
Полгода назад старушка маякнула. Стах от боли на стены лез, пока приехала «скорая». Сутки провёл в реанимации, – острый приступ панкреатита. Диету и прочие рекомендации врача выдержал всего две недели. На этот счёт у него были свои понятия, и признавал он только два варианта: либо жить, либо нет. А пограничные состояния определялись мерзким словом: су-щес-тво-ва-ние! Чадить и дотлевать как забытый в пепельнице окурок – это не про него. И он жил так как привык, – не оглядываясь на советы и рекомендации.
Спортивному, по-мальчишески гибкому Стаху далеко ещё было до старости, внешне ему никто и сороковника не давал, но старушка продолжала изредка маячить, отравляя жизнь. Здоровье больше не подводило, но с той, что ныла под ложечкой, было что-то не так. Настроение слишком часто менялось – то рок, то шансон, а нестабильность всегда плохой признак.
Мысли об этом приходили чаще всего по утрам, во время бритья. Стах швырял в раковину бритву, отплёвывался от мыльной пены… Какой к чертям возраст?! Какой кризис?!
Зло глядя на себя в зеркало, искал ощупью бритву… Просто засиделся без серьёзного дела. Раскис от безделья!
Да он ещё пацаном себя чувствовал, пока не подмигивала издалека карга старая. И самое страшное – не выйдет с тобой один на один, не примет равный бой – ударит исподтишка. И методами её «подкожными» ответно не воспользуешься, в цейсовскую оптику её седой затылок не поймаешь.
Вздыхая, Стах оторвал предплечья от перил.
– Эй, пацаны, – сказал негромко, но отчётливо. – Разбежались! Люди спят уже.
Кто-то там внизу запетушился:
– А тебе чего?
Но его быстро одёрнули за рукав.
– Идём, – едва слышно донеслось снизу. – Это Стах.
Брякнув напоследок струнами, малолетки нехотя ушли. Стах стрельнул им вслед окурком, глянул, как огонёк рассыпается у земли мелкими искрами, усмехнулся… Кто-то ещё помнит его. Но это только такие вот неприкаянные малолетки в кепках и спортивных костюмах. С видом знатоков они перевирают то, чего не могли видеть по рождению, – криминальную историю девяностых, превращая её в новые городские легенды, сетуя на то, что опоздали родиться.
Стах вернулся в комнату. Хотел пройти в гостиную, но Лариса окликнула его у самой двери:
– Стах!
Он удивлённо обернулся. По кличке Лариса назвала его впервые. Видно допекла её эта жизнь.
– Может, поговорим?
– Через неделю вернусь, поговорим.
– Знаешь, сколько в моей жизни было этих «через неделю»?
– Обещаю, всё будет так, как ты хочешь. Потерпи.
Вышел в гостиную, стал на пороге, глядя на разостланную на диване постель…
А может, пока не поздно, бросить это дело с инкассаторами? К чёрту! Уехать с Ларисой в деревню, где остался от бабушки старый разваливающийся дом. Лес, луга, крутой обрыв над рекой…
Собственно говоря, с этим обрывом и было связано то, из-за чего он ввязался в эту историю с ограблением. Нет, отступать нельзя. Сначала надо сделать то, что блуждающим осколком засело в голове. Не даром говорят: человек обуянный навязчивой мыслью – в голову раненый.
Стах подошёл к дивану, рывком откинул край пледа… К чертям собачьим! Спать!..
С пацанами Чупа свёл на следующий день. Вместо немногословных, уверенных в себе парней перед Стахом предстали два переростка лет двадцати пяти. Неприязнь возникла сразу: Банзая он невзлюбил за широкие рэперские джинсы и бейсболку с прямым козырьком; Шулю – так, за компанию.