Аш еще больше забеспокоился, и немедля засобирался, так и не прикоснувшись к еде. Чтоб не привлекать ненужного внимания, он замазался и укутался в старушечьи тряпки, так, чтоб легко можно было затеряться в толпе, хоть среди таких же старушек, дабы ничто не выдавало в нем переодетого юношу. А хоть и уставший, гальнар все суетился вокруг юноши.
– Значит, сейчас пойдешь? Не подождешь? А-то бы вместе. – Неловко топчась возле него, без явной охоты предложил Пузур.
– Не надо Пузур, оставайся, ты же только пришел. Отдохни лучше. А я быстро пройдусь по городу. Я уже тут успел освоиться, и знаю, что и где.
– Вот хорошо, если так, значит, быстро ее найдешь. А-то я все ноги истоптал, да и верхом ездить не приучен. Хоть отдохну с дороги.
Провожая, Пузур сказал, что Нин чуть не погибла, когда узнав о смерти Гира, бежала в порыве смятения, и он едва успел ухватить ее у самого обрыва.
– Она хотела убиться?! – Аш не на шутку испугался, что и в этот раз она захочет это сделать.
– Убиться? О, нет. Слава богам, наша девочка умна не по годам, и понимает, что ее смерть лишь прибавит нам горести. Ведь мы любим ее и будем страдать и плакать, если ее вдруг не станет. Она и сама была напугана тем, что чуть не лишилась жизни из-за того, что предалась отчаянию. Но, знаешь в чем дело. Это, кажется, что-то перевернуло в ней, что-то, что заставило ее быть решительней. Она вдруг начала говорить опасные вещи, что во всем этом, в смерти Гира и войне и лишениях, виноваты жадность и корысть тех, кто должен забоиться о нас, что им надо напомнить, что завещали боги. О том, что нужно рассказать об этом людям, что люди поймут и встанут и спросят с них о великом завете. И как мы не старались, нам никак не удавалось ее переубедить, она была упряма и стояла на своем. А мы, ты понимаешь, не решались перечить после пережитого ею, чтоб не делать больно. Лишь только получилось уговорить ее подумать об этом завтра, и она как будто послушала нас и осталась на ночь. Потому мы уже надеялись, что до утра она остынет и выбросит из головы свои мысли. Но наутро, мы ее уже не нашли, а с ней пропал и ее любимый бубен с бубенцами. И мы поняли, что вопреки обещанию, она все-таки задумала сама осуществить задуманное.
Рассказ гальнара еще больше встревожил сердце юного эштарота, понявшего какой опасности подвергает себя маленькая бродяжка.
– Возьми осла, верхом же быстрее.
– Да я тоже верхом на осле не ездил. Ничего, я хоть и бабушка, быстро хожу.
– Ты, однако, осторожней, как бы с твоим бегом не узнали, что ты не старая баба, а юный муж. – Не оценил шутку скоморох.
Шагом быстрым насколько позволяла старушечья согбенность и ковыляющая походка вперевалку, Аш поспешил в сторону храмовых площадей, куда скоморохи не смели даже показывать носу.
***
Обойдя несколько улиц со своими песнями и не найдя понимания среди редких прохожих, встречая лишь косые взгляды, Нин утешала себя мыслью, что в первой половине дня людей на них мало, так как все заняты делами насущными и им не до песен. Однако она успела привлечь к себе внимание, и это ее радовало. Ведь каждый увидевший ее, сможет рассказать о ней другим, и к вечеру народ соберется, чтоб послушать песни иные, не такие как привыкли здесь слушать, песни вдохновляющие простых людей, а не просто восхваляющие богов и именитых и богатых людей. Оттого, что люди спеша пробегали, Нин приходилось выкручиваться, распевая хоть и короткие, но подзадоривающие и колючие припевки, услышанные в Лагаше, подслушанные у людей в их долгом переходе по многострадальным землям Калама, или сочиненные самими. Несмотря на краткий слог, в них народный разум успевал вложить многое: и плачь о трудной судьбе, и жалобу на несправедливость устройства родной земли, и злую насмешку над жадными и бессовестными богатеями и чиновниками, над жестокостью стражей и лицемерием служителей храмов. Она увещевала словом, взывая людей к самоуважению, напоминая о нравах тех, кто называет себя лучшими, а на поверку оказывающихся лишь жадными глупцами; а затем, постукивая в свой звонкий бубен, заводила:
Дурак возжаждав молока,
Надумал подоить,
И выбрал в стаде среди коз облезлого козла.
Наверно б бился целый век,
Чудак наш без конца,
Когда б, не спробовал рога
Сердитого козла.
За глупость плачутся всегда,
Но только не в урок,
Раз лезут дурни иногда
Драть с нищего оброк.
О чем тогда тут говорить,
Коль так у них всегда,
Заставит знать, наверняка,
Доиться и козла.
Она призывала жен и матерей требовать от своих правителей не губить жизни отцов и сыновей, и вернуть их с полей сражений на поля урожайные, замирившись с воинственным соседом. Если же правители не хотят мира, то пусть они сами и воюют, а не забирают чужие жизни. И тут же запевала:
Грозился лис курятник разорить,
Чтоб как цыплят задир передушить;
Бахвалился всех кур перетоптать,
Попрать своей мохнатой лапой,
Но лишь заслыша лай соседских псов,
Смельчак наш был таков.
Пропев услышанное где-то на юге, она добавляла свое, навеянное пережитым:
Вопросов нет к такому храбрецу,
Вопрос всего один:
Зачем лисят ты бросил?!
Вопреки ее ожиданиям, люди не собирались толпами вокруг, как это было всюду прежде, но усердно увиливали от нее, испуганно шарахаясь от кощунственных призывов и песен, или хмуря брови, сердито ворчали и пробегали мимо, иные же осыпая проклятиями, стращали градскими и гнали со своей улицы. Не добившись желаемого в одном месте, Нин подобрав полы и подхватив бубенец, поцеловав на удачу, своего мышонка, упархивала на другую, не такую неприветливую улочку, но там повторялось такое же снова, пока кто-то, пылая праведным гневом, угрожая побить и крича городскую стражу, не попытался ее задержать. Это не на шутку напугало девушку, охладив пыл обличения, и заставил отказаться от своего замысла.
Пробираясь до оставленного становья, девушка мысленно ругала себя за то, что не послушала мудрых советов старших, отговаривавших ее от необдуманного поступка. Надо было хотя бы дождаться их. Неужели не пусты были опасения Аша с Пузуром, выступать в этом городе. Неужели правы суждения о самодовольстве сытых, и их не волнуют судьбы тех, кому не посчастливилось так же как им, но единственная их забота – подобно свиньям оставаться в сытости и дальше, трясясь за мнимое благополучие, славя хозяев и проклиная недовольных, раскормленными лежать в своей грязи. Раздавленная осознанием бессильности перед неумолимой действительностью, Нин осторожно кралась вдоль ставших вдруг такими опасными узких улочек. Из опасения вновь встретиться с грозившими ей недоброжелателями, маленькая бродяжка выбирала другие, не пройденные еще дороги, которые – как ей казалось, должны были привести ее к друзьям, отчего путь ее становился лишь дольше, и страшней своей бесконечной безысходностью. Надежды не встречать нежелательных теперь горожан, оправдывались, но никогда в своей недолгой жизни Нин не испытывала такого необъятного одиночества, блуждая по притихшим улицам чуждого города. Дрожа не то от страха, не то от вечерней прохлады, скоморошка воспрянула духом, увидав свет открывающейся площади, когда услышала за спиной скрежет злобного голоса:
– Вот она!
Обернувшись, Нин вздрогнула, увидев, как много людей идет вслед ей, таких же озлобленных, как и прозвучавший окрик, заставивший ее оглянуться. Взяв себя в руки, скоморошка ускорила шаг, утешая себя мыслью, что все эти люди собрались по другой, своей, не касающейся ее причине. Но шедшие за ней люди, не отставали и тоже ускорились. Тогда она еще прибавила шагу, но и сзади, быстрее зашлепали босыми и обутыми стопами. Девушка с ужасом отметила, что преследователей стало больше. Сердце колотилось, но превозмогая страх, она все же продолжала свой путь. Пройдя некоторое время с хвостом преследователей, девушка с облегчением подумала, что этим все ограничится, и когда путь ей перегородили ухмыляющиеся люди, оглушенная то ли страхом, то ли усталостью, просто думала обойти их. Но преследователи, не думали ее так просто отпускать. В мгновение ока вокруг нее образовалась толпа: старых, молодых и не очень, женщин и мужчин, В отчаянии Нин ринулась в просвет не закрытой еще бреши, но выросшие тени грубо втолкнули ее в захламленный обшарпанный угол.
– Птичка в клетке! – Подытожил кто-то итог преследования.
– И мышь в мышеловке! – Заметив примостившегося в одеждах бродяжки подарок лагашской сиротинки, под одобрительный хохот шутил другой.
– Глядите, как глазками захлопала.
– Хе-хе, как вертится. Взапрямь, точно птичка на шесточке
– Что с ней делать будем? – Перебил издевательское веселье хмурый голос.
– А, что-что. Судить.
– Может стражей позвать? – Послышалось неуверенное предложение молодого голоса.
– Стражей, ага, священных. Сейчас побежим всех стражей выдергивать, от дел отрывать. Будто работы им не хватает.
– Верно! Сами с ней разберемся! – Раздались крики.
– Она возводила поклеп на великого Ур-Забабу!
– Лучшего из лугалей!
– Эй ты, сознавайся! Тебя унукцы подослали, чтоб ты тут крамолу разводила?!
– Отвечай! Чего молчишь, побирушка?! Проклятая изменница! – Больно толкнул ее кто-то в плечо.
– Она поносила, господа нашего Ан-Энлиля!
– Смерть богохульнице!
– Смерть!
– Сами ее засудим! Нашим судом! Будет знать, как хулить и крамолу разводить!
– Чего ждать?! Бей ее!
Нин зажмурилась. Все время пока решалась ее судьба, запуганная скоморошка озиралась на своих мучителей, словно затравленный псами зверек, вздрагивая от страха всякий раз от торжествующих криков решающих ее судьбу и сжимаясь от толчков и пощечин.
– Тихо-тихо! Мы же не какие-нибудь унукцы, и не расправлямся как варвары без суда с неугодными. – Остудил горячие головы, человек вида праведного, видно имевший большое влияние на эту казалось необузданную толпу, потому, что его слова возымели действие и все сразу замолкли. – Преступницу надо судить по закону.
Раскрасневшаяся Нин выдохнула, появилась надежда на честный суд, где выслушают ее объяснения, и который, если не освободит совсем от наказания, то даст отсрочку, а там, она верила, Пузур и Эги освободят ее, им самим известными путями. А пока, в окружении ненавидящих ее, а потому страшных и совершенно чуждых ей людей, она тихо сидела, стараясь не глядеть в их сторону, не обращая внимания на все их крики и всклоки, гладя единственное, оставшееся теперь с ней на этом свете родное существо. От прикосновения к теплу тельца и нежности мягкого меха, становилось легко и спокойнее. Она пропускала мимо ушей разговоры о том, какую участь ей хотят уготовить эти озлобленные люди, не слышала как кто-то суровый, что-то решал и взвешивал на весах своего правосудия, и ввиду тяжести ее проступка в глазах верноподданных, коль дело касалось богохульства и поношения властей, разрешил судить ее на месте. После недолгих споров, под крики одобрения и ликования, в соответствии с забытыми законами дикого прошлого, судьи, так неожиданно оказавшиеся среди преследоватилей, вынесли свое решение.
«Побитие камнями!» – Пробудив громом небес, зловеще донеслось в сознание девушки, ожидавшей полагающегося увода стражами и судебной тяжбы.
С неописуемым ужасом глядя на своих палачей обступавших ее с камнями в руках, готовых исполнять предписание приговора, она в отчаянии пыталась отогнать от себя это видение, неловко хватаясь за черепичный сор, на который ее загнали, и кидала, кидала в сторону своих мучителей, пока стук в голове не замутил ее взора. Перед глазами все плыло и темнело, в нос ударил удушлевый запах крови, а голова звенела и гудела, растрескиваясь от боли, и все ее тело, тоже сгорало от мучений. Поначалу она прикрывалась, защищаясь от разящих камней, вскоре не имела сил даже и к этому, и только сознание отчаянно цепляясь в клокочащем сердце, еще сопротивлялось, но и оно угасло, тихо уйдя в небытие.
***
Аш шел наудачу, не зная, где именно следует искать Нин. Он, конечно, обманул Пузура, и не мог знать где она может находиться, как и то, что не смог бы освоиться в незнакомом городе за столь краткий срок. Обманул, лишь оттого, что ему дорог был каждый миг, а уставший и немолодой уже скоморох, с его пузом и одышкой, был бы ему только в тягость. Он шел скорым шагом и иногда переходил на бег, и встречающиеся люди с удивлением поглядывали, как древняя старуха вприпрыжку проковыливает по улицам их города, почти не опираясь на свою клюку. А он забыл, что нужно следить за собой, чтоб не раскрыться; ему было не до этого, не до того как он выглядит в чужих глазах. Он об этом просто не думал сейчас, весь погруженный в заботу о том, как бы скорее найти ее, и чем скорее, тем лучше, пока она не успела натворить дел и обратить на себя внимание тайной стражи. Он пробовал выпытывать у прохожих, но на все вопросы про одинокую и юную скоморшку, те лишь пожимали плечами и проходили мимо, молча или проворчав что-то невнятное. После блужданий в пустынных улочках и многолюдных даже в вечер площадей, его увлек шум перекрывающийся шумом строительства небесных врат, не утихавшего до самого захода солнца и не прекращавшегося даже ночью. И даже сейчас еще, когда к их городу вот-вот готовы подступить вражеские воинства, он поднимался, чтоб не колебить веры в единого бога Энлиля и божественность власти его верного последователя и помазанника. И освящаемые возведением божьего дома глиномесы и строители, все так же продолжали лепить, мешая растворы и уминая вязкость смеси. Зато по-животному чуткие к переменам полуварвары киуррийцы, чувствуя неладное, все меньше стали проявлять усердия, постепенно растворяясь средь множества языцев.
Влекомый чувственным слухом, Аш ринулся туда, откуда звуки доносило ветром. Он почти бежал, насколько позволяли посох, путавшийся в полах платья, и усталость ног, едва оправившихся после болезни. Он был уверен, что шум этот вызван Нин. Но оттого, что шум этот мало походил на крики восторга, предчувствие, которое он старательно отгонял от себя, не отпускало его. Едва завидя люд, расходившийся с достоинством выполненного долга жертвенности, ему уже все было понятно, но разум отказывался принять такое – невозможно жестокое к чистоте невинности. Прорываясь сквозь ликующую толпу к месту свершившегося избиения, среди куч битой черепицы, он не сразу приметил разбитое тельце, нашедшее свой покой под грудой каменных булыг. Он все еще надеялся, что ошибается, но лишь взглянув на грязную от стоптанной пыли пятку, торчащую из-под завалов, потерял любые чаяния. Он бы узнал эту пятку среди тысячи, по ранке – которую сам обрабатывал снадобьем, и бережно придерживая раненную ногу, перевязывал повязками. Поперхиваясь от подступающего к горлу горя, не чувствуя больше сил в членах, Аш рухнул на колени. Спасаясь от убийственных ударов, скоморошка невольно свернулась, да так и осталась лежать прихороненная каменным градом, которым ее так обильно попотчевали гостеприимные хозяева. Яростно разгребая из-под завалов ее мертвое тело, Аш не ощущал иных чувств, кроме чувства великой скорби, не замечая глубоких порезов и ссадин на руках, не чувствуя боли сломанных ногтей, пока недовольный окрик не напомнил, что он здесь не один, и рядом те, кто повинен в ее смерти:
– Эй, бабка, отойди от богохульницы!
Этот возглас пробудил его от мги застившей разум горечью. Оборотясь он думал застыдить их, взывая к совести, чтоб пробудить человеческое.
– Что же вы сделали?! Что вы натворили?! Она ведь просто пела, а вы убили ее! – Надрываясь, кричал он, захлебываясь подступавшими к горлу слезами, и охрипший от горя голос не выдал его, прокряхтев вороньим граем. – Еще совсем дитя, не познавшее радости взросления, бесхитростное и доброе. Она вверилась вам, веря в любовь и людское сострадание! В вас!! А у вас в душах не всколыхнулось ни сострадания, ни жалости, не дрогнуло руки когда вы поднимали камень, чтоб отнять ее невинную душу!
Но в ответ он слышал лишь недовольства и угрозы.
– Иди-иди старуха, а то и тебе достанется. – Говорил кто-то.
– Вышвырните ее, чтоб не нарушала приговора!
Видя их раздобренные сытой жизнью, полные самодовольством содеянного лица, без выражения жалости или капли раскаяния, гнев обиды охватил Аша, а кипевшая и бурлившая от негодования молодая кровь, вырвалась наружу безудержной бранью.
– Вы – не люди! Зачем она доверилась вам, веря, что в вас осталось человеческое?! Вы звери! Вы – гулла, вы – нелюди! Вас покарают боги! О, Нинурта, обрати свой взор! О, Сатарана, снизойди! – Взывал он, глотая слезы.
– А ну, пошла прочь! Гоните ее! – Крикнул напуганный голос, торопясь заткнуть старухе рот, пока она не наворотила бед своими проклятиями.
– Да эта оглашенная старуха, верно с ней заодно; такая же охульница и изменница! Ее тоже надо судить! – Заорал кто-то из разгоряченных палачей.
Другой вторил:
– Не смейте отпускать эту охульницу, пусть отвечает за свои слова! Хватайте! Держите ее!
– Да вы что?! Она же старая, пожалейте седины! – Вступились за него другие палачи, почитающие себя справедливыми и милосердными. – Мы не унукцы, и не воюем с полоумными старухами!
– А что это вы за нее заступаетесь, жалостники?! Может вам и богохульницу жалко?! Слабоверцы!
– Мы не слабоверцы! – Замявшись, стали оправдываться заступники.– Просто, нельзя же, всех безумцев хватать и казнить!
– А что, безумцев жалко?!
– Замолкните все! – Вмешался в спор строгий господин, видно главный над ними, и все сразу примолкли. После чего он обратился к переодетому юноше. – А ты старушка, иди с миром, оставь приговоренной – ее участи истлевать на ветру. Душам богохульников и после смерти не иметь покоя за свое богохульство, и тела их тоже не достойны погребения. Уходи, не раздувай пламени раздора, а то не спасут и седины.
Оглядевшись, Аш не увидел среди этих самодовольных убийц, ни одного раскаивающегося взора. Лишь кое-кто из мнимого уважения к годам, скривился в ужимке сострадания к безумию старости. Ему хотелось накинуться на них с яростью урса, и, впиваясь зубами в эти гогочущие глотки, разбрызгивая кровью – вырывать им яремные жилы, чувствуя, как остывая, их ничтожные жизни тихо угасают в его пасти. Только память о бродяжке, не принимавшей жестокости, и желание похоронить ее как положено, заставили его не поддаться разъярившемуся чувству. Осознав, что ему не дадут унести тело, он не стал больше испытывать терпения толпы, дав зарок, когда все утихомирится, вернуться за ним под покровом тьмы. Поправив задравшийся подол платья убитой подруги, он видел ее, пока еще такую, какой она была. Глядя на ее умиротворение, не хотелось верить, что ее не будет больше, и что кровожадный Нергал уже уносит безвинную душу в край вечной ночи. Бедняжка будто просто спала, укутавшись и сжавшись в комочек от холода и злобы людских сердец. И казалось, разбуди ее сейчас, она проснется и тут же подскочет, виновато улыбаясь своей сонливости, задребезжит заразительным смешком, и, напевая звонким голосом, побежит по дорожке к их пристанищу. Тело ее, чуть прикопанное камнями, все еще было здесь, и только разбитая губа и раны на лице, да кровавые и нееестественно изогнутые пальцы разбитых ладоней, которыми она пыталась прикрыться, напоминали о том, что произошло с ней. Но то – было только ее разбитое тело, уже ставшее трупьем для пищи падальщиков, а ее самой: веселой, доброй, и совсем еще по-детски простодушной и вместе с тем рассудительно справедливой и мудрой, какой она помнилась ему, уже здесь не было.
Ему хотелось верить, что она все еще здесь где-то рядом, или ушла в лучший мир, где покой и нет всего этого зла, которое ей пришлось перетерпеть в недолгой жизни. Но страх уже посеял в нем сомнения: а что если и ей выпало несчастье разгневать сумасбродную хозяйку сумрачного мира, и она испытывает страдания вечного хлада и голода, и вечный сумрак насылает на нее злобные тени, либо еще какие муки, неведомые живущим, какие только могут прийти в головы посмертныи судьям. А причина нелюбви к ней хозяйки Кур могла случиться, за его привязанность к ней, за ее любовь к нему, к тому из-за кого Эрешкигаль с ее суровыми бесстрастными судьями довелось испытать срам смертельного унижения и испуга, который они привыкли наводить на других, а не испытывать сами. Но больше всего его холодил ужас от мысли, что она просто исчезнет в небытии, так, будто ее и не было никогда и вся ее жизнь это миг страданий в бесконечном и бездушном движении вечности, а все что остается им, это лишь память о том чего нет. Его терзало чувство вины, оттого, что не сумел оправдать ее ожидания при жизни и предал тогда, когда больше всего был нужен, увлекшись мнимым чувством к расчетливой и самовлюбленной красавице.
Сжав до боли в ладонях оберег с неистовством богомольца, Аш молился за ее спасение сразу всем богам, в надежде быть услышанным хоть кем-то. И ему подумалось, что его мольбы были услышаны, когда из-под черепичных завалов вынырнула мордочка любимца юной бродяжки. Принюхиваясь к предзакатным лучам заходящего солнца, словно зная, что его здесь может подстерегать опасность, мышонок, осторожно нащупывая лапками дорогу к свету, выходил из своего убежища. Глаза эштарота налились слезами горечи и умиления к этому маленькому существу, не предавшему ее как он, и ему захотелось взять его с собой как память о Нин и в благодарность за то, что он был с ней в ее тяжкий последний час. А тот, словно понимая своим маленьким естеством и помня, кто здесь друг, принюхавшись к вытянутой ладони, доверчиво ступил в нее своими цепкими маленькими лапками. До сего равнодушный к питомцу скоморошки, Аш верил, хотел верить, что в нем была она, живая частичка ее души, что и она не кончилась с кончиной тела, и жизнь ее бьеться вместе со стуком сердца маленького существа. Принимая под защиту слабое животное, с осторожностью, чтоб невольно не поранить, взяв его в руки, сквозь теплое и пушистое тельце, ладонью он чувствовал трепыхание маленького сердца, и слабая надежда готова была вспыхнуть в нем новой жизнью. Он уже думал схоронить его за пазухой, когда его взор приковало видение чуда, возникшего впереди этой безжалостливой толпы. Явление удивительное вдвойне, оттого, что Ашу показалось, что возникло оно будто ниоткуда, словно дивный дух, явившийся светлой волей богов. Ребенок, совсем еще малыш, голыш еще даже не болтливый, может годов двух-трех, а может и меньше. Его не было еще только, и вот он тут, стоит преред ним, перепачканный, лучезарно улыбаясь и лопоча что-то по-детски. Он тянул к нему ручонку, прося милое и пушистое существо, так нравящееся детям, и Аш словно завороженный вручил его ему. Ему казалось, что Нин сама бы этого хотела, ведь она так любила детей, и, отдавая любимца бродяжки, он исполняет не только ее желание, но выполняет самою волю богов. Он страстно желал верить, что радость, привнесенная этим зверьком ребенку, сделает счастливой и ее, и ее душа перейдет в край мертвых упокоенная; что пока его кто-то любит и лелеет, она будет отходить от раны человеческого безумства. Аш бережно поднес мышонка в детские ладошки и груз тягот о судьбе юной бродяжки, уже не давил на него так сильно.
Следующее случилось так неожиданно и быстро, что расторопность подвела чуткого эштарота: ребенок, жадно схватив мышонка пухлыми ручонками, зажав животное в объятиях, покрутил кулачок. Аш не успел приоткрыть и рта, как вслед за писком послышался хруст, и тельце несчастного животного безжизненно повисло в руках малыша. Под смех и одобрительные восклицания, малыш был унесен заботливой мамашей, вслед стали расходиться и остальные, не имея больше причин оставаться на месте совершенного убийства. А опустошенный юноша тихо побрел прочь, не замечая, что уже снова ковыляет по-настоящему, от воспалившегося увечья, что-то сломалось в нем, там где-то внутри, переломилось вместе с хрустнувшими позвонками любимца Нин. И ему не хотелось больше думать о ком-то, или о чем-то, о чьих-то страданиях или боли, ему просто хотелось уйти от этого проклятого, безумного города, чтобы не видеть и не слышать больше этих людей, не имеющих ни чести, ни совести, ни жалости, ни сострадания.
***
Он вернулся потерянный и разбитый, прихрамывая едва волоча ноги, с перекошенным, посеревшим от горя лицом; и скоморохи по одному его виду все поняли без слов и не стали задавать вопросы, когда он молча слег от задавившей его усталости и отрешенности, чтоб скрыться от всего этого в забытьи. И только Эги взвыла осиротевшей волчицей; и только Пузур с досады на свое бессилие, рвал остатки волос на голове; и глупый Хувава все понял и тихо утирал слезы в сторонке; и даже осел молча кивал головой.
Во сне, в том забытьи в котором был, он видел как стая гиен и шакалов, окружив молодую лань, хохотала щелкая зубами, а он не мог поднять членов, чтоб поспешить помочь ей, а крик не вырывался из пересохшей гортани. Ночной полумрак и холод тишины вокруг всего этого, напоминали ему о мертвых чертогах Эрешкигаль. Осознавая, что все происходящее не явственно, он силился пробудиться, но все больше засасывался в эту действительность. В ужасе он наблюдал, как падальщики набросились на беззащитное существо, разрывая молодую плоть, и радуясь кровавыми оскалами, злорадно посверкивали в его сторону маленькими злыми глазками, пока голос, взывающий откуда-то издалека, не спас его, выведя из оцепенения.
Осилив отяжелевшие веки, и отогнав, наконец, страшное видение, Аш не сразу узнал в осунувшемся старике неунывного гальнара, когда увидел перед собой его лицо; так сильно потрясла его смерть приемицы. Как и всех в их маленькой ватажке.
– Собирйся сынок, надо уходить из города. – Разбудив, торопил его Пузур.
– Никуда я не пойду, пока она там! – Возмущался Аш, в отчаянии от того, что не сможет сделать для нее даже то малое, что мог бы сделать для нее после смерти.
– Тихо-тихо, успокойся, она здесь. – Унял его порывы гальнар.
Сердце юного эштарота забилось в надежде, что девушка, чье тело он сам оплакивал и укрывал от чужих очей, чудесным образом выжила. Но тут же оборвалось от горечи, когда он увидел ее труп и скорбно сидевших над ним скоморохов и их соседей по пустырю – бродячих музыкантов.
– Присядь на дорожку Аш. Сегодня она будет с нами, а завтра мы проводим ее туда, где ее давно ждут. – Умиротворенно говорила Эги, поправляя венок из полевых цветов и диких трав на голове покойницы.
Казалось, она не сердилась на него, выказывая доброе к нему расположение, но Аш понимал, что это оттого только, что неупокоенная душа Нин не вынесла бы ссор и криков близких ей людей.
– Не серчай, все серебро, что ты принес, мы отдали стражам, чтобы вызволить ее. – Пояснил Пузур, разгадав раздумья Аша. – Но надо поспешать, вдруг они надумают вернуть ее обратно.
Аш понял, что пока он плутал в забытьи, Пузур с музыкантами, с которыми они сдружились общими выступлениями на пустыре, успели тайно проникнуть на место глумления над бродяжкой, и, подкупив стражей, принесли тело несчастной Нин.
Молча посидев с покойницей, бродяги так же тихо направились с телом к возку за стены, чтоб увезти ее подальше от города, где над ней так жестоко надругались.
Ее похоронили на берегу под белыми ивами, чтоб проходящие спускающейся тропой, на удачу делились с ней яствами, и она никогда бы не испытывала нужды и голода в сумрачном мире Эрешкигаль. Свернувшаяся клубочком, с подложенными под ушко ручками, она будто отсыпалась, за все лишения выпавшие ей в жизни, видя приятный и чудесный сон. Так ее и опустили в могилу, на усыпанное листвой ложе, не смея тревожить печальное умиротворение смерти. Вместе с ней положили ее маленького друга, единственного остававшегося с ней до конца и разделившего ее участь. Эштарот как ишим и супруг небесной госпожи, обратился к своей госпоже и духам, о заступничестве перед гневом своенравной Эрешкигаль и ее ненасытного мужа Нергала, взывая к справедливости Сатараны и бесстрастности судей аннунаков. Совершив нужный обряд, скоморохи несколько успокоились, утешившись сытной и спокойной жизнью Нин в царстве мертвых.
***
Проводив в последний путь Нин, не прощенным, Аш спешил уйти и от осиротевших из-за него скоморохов, чувствуя, что Эги никогда не простит ему гибели младшей подруги, да и гальнар не сможет забыть.
– И куда ты пойдешь один? – Гальнар, как и Аш понимал, что после смерти скоморошки, как прежде уже не будет, и не настаивал и не просил остаться, спросив скорей, чтоб не расставаться молча врагами.
– Я обещал козлобородому, и я должен завершить наш договор.
– Ты же говорил, что он дал тебе волю подумать.
– Я подумал. – И приняв молчание Пузура за укор, прибавил. – Пузур, не стыди меня, я должен раздать долги. Я не в силах так, не могу оставаться должным.
– Что ты. Кто я такой, чтоб перечить воле высших? Долги наши, все в их ведении, как и грехи.
– И это правда. Путь мой предначертан в скрижалях Намтара, предназначен в помыслах Инанны, наказан заветами ушедших, предопределен молитвами сироты. – Мрачно, но четко, словно молитву выдавливал из себя Аш.
Он тяжело вздохнул, и, застыв в снисходительной ухмылке, спрашивал, и, не дожидаясь утвердительного ответа, тут же отвечал, словно боясь не успеть поделиться сокровенным:
– Пузур, ты же знаешь, как учитель дал мне имя? А-аш-ме-ди, это ведь не то имя, которым меня нарекли там, где я жил. Он наверно, говорил тебе, что в бреду горячки я взывал к надежде на языке моего народа, и потому он посчитал нужным оставить мне ее в моем имени. Что это имя принесет счастье и мне, а через меня и людям. Он мне часто повторял это, изо дня в день, наставляя, чтоб я помнил о том и всегда следовал заветам мироздания. Бедный абгал, если б он хоть подозревал, как ошибался, придавая молитве варвара столь светлые взывания. Я вспомнил теперь. – Пузур невольно отшатнулся от яростного пламени в глазах юноши ставшего вдруг чужим, от его сдвинутых бровей, от раздутых, пышащих жаром ноздрей варвара севера. – Не надежда, звучала из уст сироты, но воззвание к покинувшим нас богам о мщении и возмездиии, за все то зло, что вы принесли на нашу землю, за вероломство и кровь, за слезы; за убийство моих единокровцев: стариков, женщин, детей; за мать.
Блеснувшие в глазах эштарота слезы и дрогнувший голос, при воспоминании о матери, заставили забыть Пузура про гнев враждебности, с которой сыпался его молодой товарищ. Он по-отечески положил руку на плечо юноше, чтоб поддержать в скорби и успокоить внезапно вспыхнувшую ярость.
***
– Не надо – остановил гальнара Аш, когда Пузур вспомнил, про личину оставшуюся в возке. – Зачем она мне? Мне не придеться больше рядиться в него. Оставьте себе. Плут-Переплут хорошо кормил нас, пусть и дальше вам помогает. Пусть он защищает вашу правду.