– Когда мне было 14 лет, – наконец, Колибер начал говорить вслух, – отец подарил мне наручные часы. Я очень долго мечтал о них, и делал все возможное, чтобы получить: я работал, отдавая все деньги родителям (они шли на еду и жилье), я усердно учился, проводя единственные свободные часы в библиотеке, а по ночам занимался спортом, чтобы мое тело было готово к новой работе. Моя мама всегда хотела, чтобы я добивался всего сам: в детстве она не пускала меня гулять с друзьями, пока я не сделаю такое-то количество отжиманий, наклонов или подтягиваний. Меня никогда не баловали, но в день моего четырнадцатилетия отец признал меня достойным носить часы, – Колибер посмотрел на свое запястье, на котором часов уже не было – они остались в баре, где он познакомился с Юндексом. – Самое отвратительное в этой истории то, что в тот же год я снял свои первые часы. Не потому что мне надоело следить за временем, хотя и не без этого. Все дело в том, что я стал человеком, который ценит время не потому, что оно может закончиться, а потому, что оно попросту у меня есть. Какая разница, приду я на работу на 2 минуты раньше, или на 3, если я, во-первых, не опоздаю, а во-вторых, приду на работу? И какая разница, пришел ли я вчера на 5 минут раньше или на 10, если это было вчера и мне этого уже не изменить?
– Но если бы ты опоздал… – начал было Юндекс, но тут же Колибер перебил его.
– А если бы я опоздал, то получил бы выговор или снижение платы за работу, но этот опыт не отменяет того, что я могу опоздать когда угодно и сколько угодно раз, иногда – по своей вине, иногда – нет. Можно в сотый раз лезть в одну петлю, пока не попадешь в окошко времени, где никто не придет на помощь. И это с одним человеком, а что можно сказать о человечестве? История – непрерывный поток событий, остающийся вдалеке. Ее не изменить. И опыт не дает нам ничего, кроме самого опыта. О том, что после опоздания будет наказание, можно договориться до того, как кто-то опоздает в первый раз и будет наказан.
– «Прошлое и будущее в нашей голове – это одно и то же», – процитировал Полумирного президента кто-то из присутствующих, но голос был так искажен задумчивостью, что никто не стал разбираться, кто именно это сказал.
В углу часы отбили время, и Неодна подошла к ним, чтобы протереть пыль. Это могло бы стать традицией – обозначать таким образом еще один прожитый час, если бы только они могли прожить еще много, много часов. Но ни один из них не хотел думать о смерти с такой же силой, как не хотели думать и о жизни. В конце концов, когда человек не хочет жить, он ищет смерти, но когда он на волосок от смерти, то он хочет жить.
– Мои поздравления, – наконец сказала Неодна. – Мы прожили еще один час.
– Какое счастье, – улыбнулся Юндекс.
Колибер вновь хотел заговорить про часы и минуты, про то, что жизнь в течении пятнадцати лет ничем не отличается от пятидесятилетней, что будущее не имеет ценности точно также, как и прошлое, но не смог. Потому что он ощутил, что хочет жить, причем так остро и ярко, что все его прошлые мысли о сущем, которое, как он считал, состоит лишь из преджизни в утробе матери, жизни, мысли – и никак иначе, стали вдруг пустыми и ненужными.
– Извините, Неодна, а кем вы работали раньше?
Этот вопрос прозвучал так неожиданно и ни к месту, что пыльная тряпка выпала из рук женщины, упав на носок ее обуви – на такие серые и невзрачные сапожки, которые носят все женщины к югу от экватора – удобные, не нуждающиеся в дополнительном уходе, с небольшим каблучком. Она опустилась, чтобы поднять тряпку, и, когда подняла, встряхнула ногу. Эта обувь не чувствительна к грязи и порезам, а потому не требует смены. Как только стопа у женщины перестает расти, с нее снимаются мерки и шьется обувь. На заказ, зато один раз и на всю жизнь. В этой же обуви и хоронят.
– В молодости была учителем истории, – женщина слабо улыбнулась. – А после того, как мир стал погружаться в формалин с появлением очередного президента, стала одной из вольнотворцев Правительства.
– Вольнотворец? – удивился Колибер, приглядываясь к чертам лица женщины уже более внимательно, чем раньше. – И как много законов вы переписали на новый лад?
– Слишком много, чтобы помнить. Каждый день приходилось менять какое-то слово или целую фразу, потому что формулировка оказывалась неудачной. И так до тех пор, пока не вышла на пенсию. Но в чем смысл той работы, что я делала изо дня в день? Каждый Двумирный хотел корректировок в законе, потому что закон существует для воспитания воли. Но каждый Двумирный понимал это воспитание по-своему, из-за чего законы за несколько месяцев могли меняться множество раз… Быть у власти – это быть президентом или занимать какой-либо пост в Правительстве – других политических организаций все равно не осталось. Сейчас я на пенсии, как уже и сказала, благо к своим сорока пяти я успела похлопотать о будущих продовольственных карточках.
– Итак, подытожим, – усмехнулся Осмир. – Значит, вечный студент, не ставший нейрофизиологом; вольнотворец в отставке… кто еще в нашей команде по спасению? Юндекс?
– Был механиком в области военной инженерии. За годы работы усвоил две вещи: первая, что ничто не говорит о любви красноречивее, чем новое орудие убийства; вторая, что конец прогресса – это начало утилизации. Когда идет война, всем (абсолютно всем) безразлична жизнь людей: если ты жив, скоро станешь мясом, а если мертв – ты уже мясо. И нет разницы, обычный ты или потенциальный убийца. И нет разницы, на фронте ты или сидишь в баре, очень далеко от экватора. Даже сейчас, когда я нахожусь на пенсии по выслуге лет, я не знаю, когда земля почернеет от моей крови.
Колибер стоял у приоткрытой двери, смотря в щель и скрестив руки на груди. К нему обратились с тем же вопросом, но он не знал, имеет ли право говорить правду, колебался. Впервые в жизни он чувствовал неуверенность в себе и неправоту в своих поступках. Всего пару секунд, но этого хватило, чтобы решиться на небольшую отсрочку.
– Так как правительства уже нет, я буду говорить в прошедшем. Я работал третьим секретарем Двумирного президента.
Колибер смотрел только на улицу. Но даже плечом он чувствовал, как каждый из присутствующих похолодел взглядом, как насторожился каждый их мускул. Необязательно быть телепатом, чтобы понять, какие мысли в тот момент были у Юндекса, Неодны и Осмира. Одна мысль на троих: стать предателем, чтобы не оказаться преданным. Потому что убийство – всего-навсего убийство, вот только убитый уже не воткнет в спину нож.
– Даже больше скажу: до этого часа я одобрял каждое его слово и действие. Как одобрял каждое постановление Полумирного, несмотря на ведущуюся войну. Когда отменяли историю, я участвовал в этом. Что такое немецкое качество? Историзм! Кто такие немцы? Почему качество должно быть только у них, а не у всего мира? Вздор! – на этих словах Колибер взмахнул руками и обернулся к слушателям. – Вы теперь мне не доверяете, верно? Вы не доверяете правительству, считаете, что Двумирный президент – новый Лука этого мира, а сами мы катимся на дно! – Колибер забыл, что литературу старее прошлого года тоже не принято обсуждать, поэтому из присутствующих его сравнение никто не оценит. – Но вы не понимаете, совсем не понимаете. Вы считаете себя пешками, но все мы – шахматная доска, на которой убивают и умирают, на которой вершатся судьбы, благодаря которой строится новое будущее! Можно думать, что мир – готовый продукт, но так ли это? Мир всего лишь самая мелкая ячейка общества. Самая лживая и неправильная, легко поддающаяся переработке, но при этом не перерабатывающаяся ни во что ценное! – голос Колибера сорвался на крик, и тут же он, взяв себя в руки, замолк. За дверью не появилось ни одного незваного гостя, поэтому он продолжил спокойным голосом. – Мне всегда было интересно, если падет мир неправильный, появится ли истина? Или быть может, за ложью – абсолютный конец? Разве это не интересная игра?
– Жизнь – это не игра, – сказала Неодна. – Жизнь – это все, что у нас есть.
– Тогда справедливы слова, что люди уникальны как вид, как и любой другой вид. Но все живое подвержено изменениям: появление, размножение, мутации и исчезновение. Вы, Неодна, как учитель истории, должны бы помнить всех этих неандертальцев, австралопитеков и всех остальных, чьи гены по сей день хранятся в нашем ДНК.
– Колибер, вы сказали, что были секретарем Двумирного? – дождавшись утвердительного кивка, Осмир продолжил: – Вы знаете, как он выглядит?
– Ни один человек не знает внешности президентов, кроме их самих, дорогой Осмир.
Колибер завел руки за спину и зашагал по комнате. Если бы только не его шаги, не его громкие мысли… если бы только не стук часов и звук мерцающей лампочки… если бы только не дыхание четверых людей, пришедших из разного прошлого, но объединенных общим настоящим и будущим, то воцарилась бы тишина. Но, видимо, тишины вовсе не бывает в этом мире.
– Так вот, – продолжал Осмир. – Мы можем найти президента и заставить его на камеру отказаться от своих слов.
– Это не поможет, – возразил Юндекс.
– Почему же?
– Во-первых, он может быть уже мертв…
– А во-вторых, даже если жив, его обращение не изменит подписанных им же документов, – Колибер украдкой глянул на часы.
– А если изменить документы? – впервые за долгое время все увидели в Неодне признаки живого человека. В ее глазах что-то изменилось, в ее лице – изменилось все. – Я на пенсии, но на правах вольнотворца я все еще могу законно вносить поправки в текст законов.
– А народ как узнает о поправках?
– Двумирного знают по спине, – не найдя встречи взглядами с Колибером, сказал Осмир. – Нам только и нужна, что широкая спина – такая, как у вас, Колибер. Вы знаете, где находится студия записи обращения?
– Знаю, – сухо ответил Колибер.
– Вы ведь понимаете, что это безумие?
– Дорогой Юндекс, – Колибер повернулся, обнажая легкую бледность щек, – безумцы счастливы внутри своего безумия. Осталось только сделать безумным мир.
Спорить оказалось бесполезно, и потому начались сборы. Кухня – идеальное место, чтобы найти орудия убийств. Кладовая – идеальное помещение для тех, кто ищет подобие доспехов. Каждый нашел что-то для себя, но никто не нашел себя.
Часы оповестили о пройденном часе жизни, вновь нарушив тишину. Только теперь все было иначе: люди не радовались эту часу, потому что были намерены прожить гораздо дольше. И только Колибер не был уверен в этой отсрочке, он знал, что сборы заняли слишком много времени, и теперь уже поздно, слишком поздно, чтобы…
Послышалась пульсации, как если бы билось одно большое полое сердце. И пусть этот звук был неожиданным, но каждый знал, что он означает.
– Неужели уже шесть? – Юндекс удивленно перевел взгляд на загоревшийся монитор телевизора.
Телевидение работает строго определенное время. А раз сегодня вторник, а не апокалипсис, то монитор включился по своему обыкновению в строго положенное ему время. Только на экране была бледно-серая завеса, что может означать лишь одно – новостей пока не будет. Журналистов или не осталось, или у единственных выживших однодневный выходной за перевыполнение рабочего плана.
– Колибер, в каком центре сейчас находится приказ Двуми…
Неодну нагло прервали: ее голос заглушил вой сирены, а высота звука выбила из головы все мысли. Негласный сигнал, оповещающий всем живущим к югу от экватора: все они, где бы ни находились – на улице, в баре, дома – все должны внимать голосу президента. Все должны узнать что-то срочное и важное. Либо война, либо голод. Либо новый президент, занявший пост в силу непонятных простому народу правил. Либо…
На экране была огромная спина. По пиджаку люди узнали Полумирного президента – по узору и цветовой гамме.
– Люди земель всего мира! – обратился он с речью ко всем так, словно говорил с каждым отдельно. – Сегодня утром решилось то, что должно было решиться уже очень давно: слабый и больной генофонд должен был замениться сильным и могущественным. Единственное, что может сделать человек, – выбор, и этот выбор оказался нелегальным – нельзя жить всем! Нам казалось, что мы живем в двух разных мирах и развиваемся обособленно друг от друга. Но это не так. Сколько бы соседи ни ссорились, они всегда мирятся. Иначе начнется хаос. Но разве нам нравится ссориться не потому, что примирение – лучшее, что бывает в мире? Разве конец распрей между югом и севером – не лучшее, что могло случиться в вашей жизни?
Время демонстрации этого обращения было случайным. Так как таймер показа не был задан, тот факт, что люди способны видеть и слышать Двумирного именно в эту минуту – это рандомный выбор машины среди бесконечности вариантов развития событий того пути, что ведет к всеобщему благу.
– Доверие всегда было превыше других добродетелей. Доверие способно на все. Доверие – то, что однажды могло бы погубить человечество, но человечество больше не нуждается в погибели.
Колибер сделал шаг к телевизору, явно намереваясь его разбить, но Неодна схватила его за руку. Одно неверное движение – и перелом от крепкой женской руки обеспечен.
– С сегодняшнего дня мир вновь един, как и его президент. И люди едины, так как могли остаться лишь те, кто способен на жизнь, на истинную жизнь. А чем созидание лучше разрушения? Ничем, ведь и то, и другое направлено в будущее. В наше единое будущее.
Кресло повернулось, и огромное, на середину стены, лицо восхищенно улыбнулось.
– Оставшиеся! Лицо, что вы видите, это лицо Двумирного президента! Голос, что вы слышите, это голос Полумирного президента! Я одно, как и мир!
Осмир медленно сел на колени.
– Сегодня великий день! Сегодня принят и подписан закон о ценности человеческой жизни! Отныне каждый из вас – единица общего потока! Ценность жизни больше не зависит от веса имени, она зависит только от вашего признания своей судьбы!
Юндекс, дрожащий и раскрасневшийся, повернулся к Колиберу.
– Убийство выносится в ранг античеловеческого, злостного и ненавистного миру. Кровь, что уже на ваших руках, омывается покаянием и признанием общности человечества. Люди земель всего мира, вы доказали ценность жизни тем, что остались в живых!
Неодна подошла к телевизору и выстрелила, попав прямо в висок президента. Жаль, ненастоящего – такой выстрел не смог убить тирана, только лишь погасил лампочки, отображающие его цветоформу.
– Так значит, это ты, – прошипел Юндекс, с каждым мгновением заливаясь краской все сильнее.
– «Борьба приводит к результатам только тогда, когда это общая борьба. Единицы прогресс не сделают», – словно бы пытаясь продолжить речь, спокойно сказал Колибер.
– Мы уже не единицы – обнулились, – сквозь зубы рычал Юндекс.
– «Источник динамики социальной нормы – человек».
Юндекс со всей силы замахнулся. Он уже не помнил себя и не видел, что творит. Но он знал, что перед ним враг, забыв значение этого слова. Он слышал крик, видел падение двух тел, хотя не сразу понял, что произошло. Точнее, он не понял ничего. И ничего не видел. И больше – не слышал.
***
Осмир открыл глаза. У его носа был флакон с резким запахом, а по щеке его слегка била Неодна. Поморщившись, он попробовал повернуться на бок, но женщина тут же его остановила, положив на глаза свою ладонь.
– Закрой глаза и не смей открывать их до тех пор, пока я не дам сигнал. Медленно поднимайся и иди за мной.
Осмир уже мог бы ответить на вопрос о том, кто он, где он, кто эта женщина. Но пока что он не был уверен, что знает, почему лежит на полу. Зажмурившись, Осмир доверился руке Неодны, поддерживающей его при подъеме. Вот только ладонь коснулась чего-то жидкого, а под стопами что-то хлюпало. Мужская модель обуви обладает теми же характеристиками вечности, что и женская, преимущество лишь в более темном оттенке серого. Поэтому в какой бы грязи Осмир сейчас ни находился, он не сомневался, что сможет отмыть свои ботинки.
Неодна положила руку на плечо Осмира, и тот остановился. Она приказала ему открыть глаза, и он взглянул на мир, на тот мир, что предстал его глазам через открытую дверь, ведущую из бара в светлый мир.
Солнце словно бы закрыло глаза черно-серыми руками-облаками, чтобы не видеть бедствий людей. Даже в причудливом свете заката очертания идеально ровных крыш вырисовывались в виде искривленного судорогой рта. Точно также выглядело лицо Колибера, когда кулаки Юндекса разбивали его нос, выбивали зубы и невесть что делали с глазами. Точно также выглядело лицо Юндекса, когда в его затылок вошла пуля из пистолета Неодны.
– Рассвет горит так, словно алеет кровь, – едва сдерживая рвоту, прошептал Осмир.
– Никогда не поздно помочь умирающему человеку умереть быстрее, – сказала Неодна, делая первый шаг навстречу новому миру.