Язя

– Ну вот, – молвила хозяйка. – Довели голбе́шника⁵. Кто мне теперь помогать по дому будет?

Елисей молитву забормотал, а Третьяк левой рукой под кольчугой крест нащупал, выпростал да, оттянув на всю длину цепи, на нечисть направил. Голбешник реветь перестал, выпучил глаза, засмотрелся, жуя яблоко, да улыбнулся, закивал и убежал. Вскоре вернулся и протянул ушкуйнику небольшой ножичек с резной костяной рукоятью, испещрённой знаками непонятными и неизвестными, да к кресту потянулся.

– Зря ты так, – поцокала девонька. – Он решил, что ты меняться хочешь.

– Крест не отдам! – отдёрнул руку воин, даже не удивившись, что нечисть к символу лапы тянет.

Существо вновь насупилось и захныкало. Нахмурившись и дёрнув рукой-лапой, метнуло ножик в пол, себе под ноги. Лезвие с глухим стуком воткнулось в половицу. Голбешник резко отвернулся, потопал прочь и на полати полез. Третьяк побледнел, сглотнул судорожно, глядя на нож, ушедший в доску по самую рукоять.

– Что молчишь? – укорила хозяйка. – Спасибо скажи, да забирай. Подарок это.

– Сила он нечистая, и тебя дурит, – ответил Третьяк. – Морок на тебя навёл, что ли? Вот скажи, что с тебя требует?

– Отчего нечистая? Отчего морок? Голбешник же. Добрый он, да хозяйственный, да с меня ничего и не требует, – пожала плечами девонька. – Хлеба, яблок дашь ему, – он и радостный. Клюкву не даю, – буянит с неё, да спотыкается.

– Ведьма, что ли? – сузил глаза Третьяк, покрепче саблю ухватывая.

– Скорый ты на расправу, – лукаво улыбнулась хозяйка. – Всё ли неясное ведьмовством объясняешь?

– То-то я смотрю: простоволоса ты, неподпоясана.

– А ты, что ж, раз с крестом пришёл, то и свят? Может, разбойники вы, хоть на витязей и похожи? Вон и саблю достал.

– Из войска княжеского мы, – ответил с прищуром Третьяк, но саблю не убрал.

– Так садитесь, городские, – заулыбалась девонька.

Подумал ушкуйник, что раз молитва не изгнала и крест не напугал, может, и правда не бесовское то чудо волосатое. Убрал саблю, на лавку сел напротив хозяйки.

– Так и будешь есть? – засмеялась она. – В кольчуге да шеломе?

– Да, – ответил коротко Третьяк. – Себе клади и есть начинай, а я погляжу.

Взяла девонька ложку, черпнула из горшка, сдула пар с еды да в рот отправила. Посмотрела на ушкуйника, улыбнулась.

– А второй не такой, как ты. Не храбрится.

– Знала бы, что нам за сегодня пережить довелось, не глумилась бы. Хотя, что ты уразуметь-то можешь.

– Многое могу. Говоришь, пережить довелось? Расскажи, удиви меня.

– Чудище, огромное, трёхглавое, крылатое, корабли наши спалило. Мы вдвоём лишь уцелели. Целый день по болотам ходили, пока сюда не дошли.

– Знаю такое, – кивнула хозяйка. – И здесь такой летает.

– Давно ли?

– Сколько себя знаю. Говорит, что память ему отшибло и не помнит ничего.

– Говорит ещё? – удивился Третьяк, внимательно глядя на девоньку.

Васильковые глаза хозяйки блеснули, улыбнулась она, щёку рукой свободной подпёрла:

– Говорит. Как мы с тобой.

– Товарищей наших сгубил.

– Посочувствовать могу, а будет ли толк с того?

– Не знаю, – вздохнул ушкуйник, взглянул снова на девоньку, повернулся к молодому. – Что стоишь, Елисей? Видишь, не злая она. Садись за стол.

– Я́зя меня кличут, – неожиданно произнесла хозяйка. – Можете Я́ськой звать. Не обижусь. А кого испугались, – голбешником зовите, он к тому привыкший. И нож забери – подарок всё-таки.

Сел за стол Елисей, назвались гости. Разлила черпаком угощение хозяйка, а косматый хлеба принёс. Отошёл от обиды: сам и нож вытащил, положил на стол, сел на скамейку с краю, на Третьяка зыркает.

– Как я такой подарок за так возьму? – вслух сказал старый ушкуйник. – Нельзя же.

– К кузнецу тебя свожу завтра, поможешь ему с работой, – заплатит. Вот голбешнику монету и дашь взамен.

– В город нам надо, – ответил Елисей.

– Не выйдет, – усмехнулась Яська. – Нет отсюда выхода – топь кругом.

– Чертовщина какая-то, – зло сказал Третьяк. – Как мы сюда тогда попали?

– Мне почём знать?

– Чую я, что ты знать можешь.

Дверь в избу тихонько скрипнула. Повернулся Елисей – ещё одна де́вица стоит, но старше: высока, худа, с волосами длинными русыми, с венком цветочным, да в рубахе белой, как Яська. Охнула, за дверь спряталась, выглянула осторожно.

– А я и не знала, что у Ясеньки гости кроме меня есть.

Голос был такой красоты и певучести, что даже Третьяк мурашками покрылся.

– Заходи, – приказала хозяйка. – Только сели. Ру́ска это.

Старший с подозрением оглядел вошедшую.

– Что же вы ходите так похабно? Волосы распущены, рубаха не подпоясана, как нечисть, – вздохнул старший.

– А нам бояться некого, – ответила русая, садясь рядом с хозяйкой. – У нас всех жителей местных по одной руке пересчитать можно.

Ничего не ответил Третьяк, только хмыкнул да ложкой гущи набрал, взгляд косой на неё бросая. Молодой же и вовсе засмотрелся, рот приоткрыв.

– Что, де́виц не видели? – тихо спросила Руска, зачерпнула себе похлёбки да на Елисея глянула с прищуром. – Смо́трите пристально, а меня в похабницы, в нечисть.

– Будто не знаешь, отчего, – буркнул Третьяк. – Как бы на нас беду не накликали.

– Гребни поломались, пояса поизносились. Новые делать некому, – улыбнулась девонька.

– Так другое дело тогда, – сказал Елисей.

– Коль не врёт – другое, – согласился Третьяк. – Только стол среди избы отчего стоит?

– Хлеб пекла, утомилась. Тяжело одной перетаскивать.

– Подсобить?

– От кузнеца вернёмся завтра, так и подсобишь.

– Всё у тебя складно получается. На всё ответ есть.

– А как же без ответа? – вздохнула Язя. – Накушались?

– Хороша похлёбка, да и хлеб сытный, – довольно сказал Третьяк. – Коль отсюда хода нет, то где зерно берёшь, где молотишь?

– Камышовый он, – со знанием дела заявил Елисей. – Верно говорю?

Руска засмеялась весело, переливчато. Яська улыбнулась, покивала.

– Ты откуда знаешь? – с подозрением спросил старший.

– Было время, всей семьёй такой ели…

– Ты сам-то откуда будешь? – спохватился Третьяк. – В поход ходили, а за жизнь разговора так и не вели. Не помню я тебя в Новгороде.

– Так и не оттуда я. С Москвы.

– А, из низовых⁶ значит. Ну-ну, – фыркнул старый. – А к нам чего подался?

– А я пятый в семье, чего мне ждать?..

– А было б чего ждать?

– Было бы. Купец мой батюшка.

– Тебя хоть не Пятаком назвали, – неожиданно рассмеялся старший.

Елисей усмехнулся.

– Спать пора, – оборвала их Яська. – Вставать рано.

Поднялся Третьяк, подошёл к окну, сдвинул задвижку – темно на улице.

– Только день был, – подивился ушкуйник.

Снова Руска заулыбалась да расхохоталась, кулаком по столу застучала. Тюкнула Яська её ложкой по голове, отчего де́вица скукожилась, ухватилась за макушку и разразилась пугающим плачем.

– Нет с тобой покоя, Ру́ся. Зачем смеялась – гости же, – опечалилась хозяйка. – Прекращай свои выходки.

– Странно это всё, – прошептал Третьяк. – Сама мала, а ведёт себя, будто старше всех.

– На полатях спать будете, там постелено, да и печка натоплена. Чую, недоверчивые вы, так хоть в сапогах не лезьте. Мы внизу на лавках спать будем.

Тут почувствовал Третьяк, что устал. За еду отблагодарил, скинул сапоги и наверх полез, за собой Елисея потащил. В чём были, в том и легли. Только чудились им сквозь тихий шёпот девичий завывание бури и плеск ручья.

– Старшего я с собой возьму, а младшего на тебя оставлю, – услышали ушкуйники Яськин голос и уснули крепким сном.

Встали утром воины, а хозяйка с русой за столом сидят, смотрят друг на друга, вздыхают. Голбешник рядом на полу развалился, нож в тряпицу заворачивает да пофыркивает – видно, сердится, что не выходит как хочется.