Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь

Сноу снова пригласили на роды четыре года спустя, когда у Виктории и Альберта должен был родиться последний ребенок, принцесса Беатриса, и он снова выполнил всю работу успешно и без каких-либо осложнений для матери и ребенка. Для почти 38-летней королевы это стало двойным облегчением: она почти не ощущала боли во время родов и больше никогда не беременела.

6. Леди с лампой

«El sueño de la razón produce monstruos». «Сон разума рождает чудовищ» – таково название работы испанского деятеля искусств Франсиско де Гойи. Этот известный офорт^[38] был создан около 1799 года во времена восхождения Наполеона, в начале эры почти непрерывных войн, конец которой был положен лишь в 1815 году.

Может ли быть что-то более ироничное: в эпоху, когда Европа всячески проявляла свою рациональность, когда казалось, что каждый день возвещает прогресс человечества – среди элит, интеллектуалов, высшего класса и в меньшей степени среди пролетарских масс в расширяющихся промышленных городах – разразилась первая за 40 лет война между великими державами. Причиной стал вопрос: кто может владеть ключом от храма Гроба Господня в Иерусалиме – католическая община (под протекторатом Франции), православная община (под протекторатом России) или же мусульмане – разве Иерусалим не входит в Османскую империю? За этой проблемой стояла смена политического расклада сил в Восточной Европе и на Ближнем Востоке. В течение долгого времени Османская империя демонстрировала слабость и явные признаки распада, поэтому Турцию часто называли «больным человеком на Босфоре». Эта измученная империя, некогда угрожавшая христианской Европе и, казалось, представлявшая серьезную опасность для ее существования, теперь страдала от постоянных кризисов, коррупции и инфраструктурного отставания. Переломным эпизодом стала знаменитая осада Вены в 1683 году, когда габсбургская метрополия была спасена лишь благодаря редкому акту проявления Европой солидарности к стране, находящейся в большой беде. Правда, эта солидарность обернулась проблемой на многие века и в лучшем случае лишь временно помогла стране отстоять национальные интересы.

«Бенефициаром» ослабления или даже распада Османской империи, согласно единодушному мнению правящих сил Европы, стала бы империя царей. И вероятно, правительство в Санкт-Петербурге было убеждено, что это было бы самое естественное развитие событий. С точки зрения царя (разделяемой большинством его предшественников, включая Екатерину Великую, правившую 80 годами ранее) и его министров, этот день должен был наступить. Ведь так Россия, наконец, преодолеет два наиболее значительных препятствия к расширению сферы своего влияния в направлении Черного моря: проливы Босфор и Дарданеллы. Другое, чрезвычайно привлекательное для России обстоятельство, заключалось в том, что значительная часть Балкан все еще находилась под властью османов. Если бы эти славянские и православные народы получили свою «свободу» (как бы это ни понималось правящими силами Османской империи), Россия автоматически стала бы их державой-покровительницей.

Амбиции Франции в случае кризиса, которого долгое время удавалось избегать, также были секретом полишинеля. Режим Наполеона III был на первый взгляд весьма прочен, однако, как и все узурпаторы, этот император со своим двором постоянно испытывал чувство незащищенности, в точности как его дядя^[39]. Тот однажды глубокомысленно изрек, что позиции многовековых династий Европы были крепки, тогда как ему приходится каждый день доказывать свою силу правителя, поднявшегося с более слабой позиции. Новый император, немолодой и не одаренный навыком стратегического мышления Наполеон считался парвеню^[40] большинством европейских дворов, но самое яркое пламя пренебрежения к нему пылало в Зимнем дворце на Неве, а также среди министров и дипломатов Австрии, которые, как правило, были представителями старой знати. Несколько лучшим имиджем Наполеон III обладал в глазах Великобритании. Премьер-министры, которые в то время сменялись относительно быстро, желали, чтобы в соседней Франции тихо правил император, а не бурлили революции; королева Виктория тоже быстро преодолела первоначальную антипатию после того, как новый император посетил Лондон (где он до этого долгое время жил в изгнании) и продемонстрировал свою необычайную очаровательность.

Однако Наполеон III преследовал фундаментальную цель, которую Англии нелегко было вписать в свою концепцию. Новый император хотел, чтобы Франция снова поднялась до уровня великой, по возможности мировой, державы; разорвать корсет, на Венском конгрессе в 1815 году стиснувший нацию и ее стремление к gloire^[41], и навсегда стереть из книги истории позор при Ватерлоо. В Англии еще жива была память об этом историческом поворотном моменте. Возможно, кончина в сентябре 1852 года герцога Веллингтона, героя той битвы, дважды занявшего позицию премьер-министра в 1820-х и 1830-х годах, также символизировала для Соединенного Королевства, стремящегося к неоспоримому мировому господству, наступление новой эры и то, что эту позицию международного лидера придется время от времени защищать.

На этом фоне спор о правах христианского меньшинства на Святой земле и о доступе к священным местам был по меньшей мере пресловутой пороховой бочкой. Поместные церкви смогли договориться, политики же этого делать не хотели. Прежде всего этого не желали царь Николай I и император Наполеон III. Когда в июле 1853 года русские войска заняли Молдавию и Валахию (два дунайских княжества, принадлежавших Османской империи), а затем пересекли Дунай, чтобы выступить против турецкой армии, развязалась война, получившая название в честь ее главной арены. Тот факт, что это была девятая турецко-российская война, сам по себе свидетельствовал о потенциале конфликта в регионе^[42]. Крым, давший имя этой кампании, находился достаточно далеко, и хотя жители Европы, особенно в воюющих «западных державах» (этот термин из более позднего периода кажется здесь вполне уместным) – Великобритании и Франции, ужасались, читая о происходящих там событиях, они все же могли сохранять уверенность в том, что война ограничена этой далекой ареной и бояться им нечего. Это отчасти напоминает ключевое для 1960-х годов слово «Вьетнам» – конфликт, который американцам казался бесконечно далеким, но все же с живостью обсуждался в гостиных каждый день. Название «Крымская война» таит в себе боевые действия в Балтийском море и на далеком российском Тихоокеанском побережье – жители финских прибрежных регионов (Финляндия также принадлежала к империи царей, хотя и имела ограниченную автономию), слышавшие выстрелы флотов союзников, чувствовали себя в такой же опасности, как и люди на других берегах Балтийского моря, обстреливаемые военно-морскими силами. Напуганные монахи прибыли в расположенный на острове в Белом море Соловецкий монастырь, который бомбили два британских фрегата: он больше походил на крепость, чем на место веры. Его крепкие стены противостояли пулям Королевского флота, правившего океанами, и защищали жителей от беды.

 Некоторые историки называют Крымскую войну «Первой современной войной», хотя и не так уверенно, как Гражданскую войну в США, длившуюся с 1861 по 1865 год.

Чтобы подчеркнуть наиболее позитивный аспект этого с сегодняшней точки зрения сумасбродного вооруженного конфликта, скажу, что, в отличие от большинства войн ХХ века, гражданское население оставалось в значительной степени нетронутым даже в тех местах, где разворачивались основные боевые действия. Но, среди прочего, впечатляющими и, несомненно, современными являются логистические показатели, в частности союзников (к Великобритании и Франции на более позднем этапе войны присоединилось Королевство Сардиния-Пьемонт). Благодаря прогрессивной индустриализации, которая на стороне морской державы Великобритании проявлялась особенно ярко (в связи с возможностью колоссально наращивать мощности судоходства), в Крым направлялось огромное количество материалов. И, конечно, солдат: почти полмиллиона человек было переброшено на театр военных действий, а также служило на сотнях военных и транспортных кораблей. Не только кирасиров из Бретани и Лангедока, гвардейцев из Шотландского нагорья и из родного региона Джона Сноу, Йоркшира, помещали в чрева создающихся все чаще из металла и все реже из дерева паровых кораблей: тысячами, возможно, десятками тысяч комбатантов, которых испокон веков не спрашивали о их желании страдать, истекать кровью или умирать за религию, короля или идеологию власти, были лошади.

В описаниях лишений из-за «суровой» зимы в Крыму, которые вызвали всеобщее возбуждение в обеих западноевропейских странах и в привыкшем к свободе выражения мнений английском обществе, иногда опускается, насколько значительная часть инфраструктуры должна была отсылаться в отдаленный регион, даже если порой не хватало зимних сапог или плащей. Количество орудий, используемых союзниками, наконец, достигло тысячи единиц, со всеми соответствующими транспортными средствами и, конечно же, боеприпасами. Британцы же сделали то, чего никто и никогда прежде не совершал: они построили собственную железнодорожную ветку от Балаклавского порта до фронта, и припасы с кораблей доставлялись войскам с максимальной для того времени скоростью. Одиннадцатикилометровый рельсовый путь, построенный за семь недель, гордые застройщики с легким налетом самоиронии назвали The Great Crimean Central Railway^[43].

Приведу другую заслуживающую упоминания цифру: одна тысяча шестьсот сорок восемь фунтов. Как известно из грузовых книг судов снабжения, это масса определенных припасов, доставленных на отдаленный театр военных действий менее чем за два года. Однако этот груз заметно отличался от всех других военных припасов, когда-либо прежде применявшихся в ходе конфликтов. Потому что это были не боеприпасы. В оккупированных британцами портах, таких как Балаклава, было выгружено 1648 (британских) фунтов хлороформа. В Крыму благословенный наркоз принес большую пользу раненым в полевых госпиталях, даже больше, чем во время короткого датско-германского конфликта 1848 года и войны США против Мексики в предыдущем году. А она считается первой войной, в ходе которой военные врачи использовали наркоз во время операций (что во многих случаях означало «во время ампутаций»).

При этом далеко не соответствующая масштабам происходящего медицинская инфраструктура была неудовлетворительной. С точки зрения этой книги реорганизация системы ухода за больными стала одним из наиболее отрадных достижений в этом конфликте и явила миру фигуру, названную светилом еще при жизни. Однако Крымская война породила еще одно новшество; она фактически стала колыбелью нашей жизни, привнеся в нее частичку того, что определяет современность (сейчас, возможно, даже больше, чем когда-либо).

 Впервые пресса сыграла заметную роль в том, как война воспринимается широкими слоями населения. Восприятие стало более реалистичным, но в то же время – из-за влияния распространяющих новости журналистов и редакций – субъективным.

Благодаря техническим достижениям в развитии телеграфных кабелей, которые теперь прокладывали и по морскому дну, военные корреспонденты, получавшие свой первый профессиональный опыт, могли отправлять сообщения в родные страны почти в реальном времени или, точнее говоря, телеграфировать их. Доступ к европейской телеграфной сети практически с самого фронта являлся выгодным для военной журналистики, к тому же подводный кабель был проложен через Черное море от Варны до Балаклавы в Крыму всего за 18 дней. Отныне содержание этих сообщений могло угнетать, вызывать эйфорию или волновать население. Напечатанное в газетах – главенствующих средствах коммуникации – могло в итоге свергать правительства, что на самом деле впервые произошло в Великобритании в разгар войны^[44]. Репортажи, комментарии, повышение осведомленности с далеко идущими политическими и социальными последствиями – это цепная реакция, с тех пор оказавшая огромное влияние по крайней мере на западные демократии, начиная от Уотергейта^[45] и изменения климата до коронакризиса. Одним из самых значимых истоков власти для средств массовой информации и была Крымская война 1854–1856 годов.

Первое крупное сражение породило взрывные заголовки. 30 ноября 1853 года российский Черноморский флот атаковал турецкие военно-морские силы в порту Синопа. Это было не только последнее морское сражение в истории, которое преимущественно велось между парусными кораблями, но и битва со значительным перевесом одной стороны. Спустя час турецкий флот был уничтожен, лишь одному из кораблей удалось спастись. Русских погибло 37 человек, а турок – почти три тысячи. Когда весть о победе России достигла Западной Европы, газеты стали пестрить такими терминами, как «резня» и «засада», напечатанными жирным шрифтом. The Times, по-прежнему одна из наименее тяготеющих к будоражащим описаниям газет, заняла однозначную позицию и писала (без каких-либо реальных доказательств) о «героическом мужестве турок». Другие же транслировали четкие призывы к действиям, адресованные якобы читателям, но на самом деле напрямую правительству. Газета Morning Advertiser, например, выражалась прямо-таки поэтически: «Неужели британская грудь перестала трепетать в ответ на требования человечества? Когда чувство справедливости покинуло трон английского сердца? Разве национальная честь, которая раньше была самой ценной и оберегаемой для каждого англичанина в мире, потеряла свое место в сознании людей этой империи? Такого не может быть» [1].

Британское и французское правительства не могли отстраниться от подобных настроений, поскольку казалось: лишь вопрос времени, когда позиции Турции на театре военных действий в Юго-Восточной Европе сместятся еще дальше и русские, наконец, окажутся перед Константинополем.

 28 марта 1854 года Великобритания и Франция объявили войну Российской империи.

Союзники отправили войска и боевую технику для поддержки турок в Варне на побережье Черного моря (сегодня там располагается Болгария) и для защиты стратегически крайне важных Дарданелл^[46] в Галлиполи. Во время Первой мировой войны британцы потерпели здесь тяжелое поражение, которое, казалось, положило конец карьере ответственного за Королевский флот политика – Уинстона Черчилля. Однако в 1854 году сопротивление было незначительным. Военно-морское превосходство англичан было настолько подавляющим, что Черное море стало для Британии Mare Nostrum^[47]. Британский военно-морской флот смог практически беспрепятственно атаковать прибрежные цели, такие как портовый город Одесса, склад боеприпасов которого уничтожили ракеты, выпущенные британскими кораблями.

Ввиду своего морского превосходства союзники смогли почти без проблем высадиться в Крыму и доставить туда колоссальное количество припасов, не встретив на пути серьезных препятствий. Черноморский флот, однозначно неравный противник, скрылся в порту Севастополя. На момент начала боевых действий в Крыму эта территория была в центре всех планов и действий. Завоевание Севастополя вмиг стало военной целью союзников – оно должно было означать победоносное окончание Крымской войны (что в дальнейшем и произойдет).

Однако прежде всем причастным сторонам придется преодолеть долгий и мучительный путь. Сначала союзникам казалось: все идет по плану. 20 сентября 1854 года они выиграли сражение на реке Альме, хотя и со значительными потерями. Русские отступили за укрепления Севастополя, вокруг которых англичане и французы образовали осадное кольцо. 25 октября произошел, пожалуй, самый известный эпизод войны. В Балаклавском сражении британская кавалерийская бригада из-за проблем с разведкой, военной некомпетентности и прежде всего коммуникативных недоразумений атаковала огневую позицию русских: таковых было несколько на склонах над долиной, и легкая бригада прогалопировала прямиком в беспощадный огонь с нескольких сторон, после чего ей пришлось стремительно отступать. Это было бессмысленное жертвоприношение, вскоре ставшее национальным мифом Великобритании. Командующий французскими вооруженными силами генерал Пьер Боске, наблюдавший за атакой издалека, оставил растерянный комментарий, полный восхищения и ужаса: «C’est magnifique, mais ce n’est pas la guerre, c’est de la folie»^[48]. Говоря о потерях англичан, насчитывалось, вероятно, около 160 убитых кавалеристов и приблизительно 120 раненых. Когда весть об атаке достигла Англии, общественность охватил ужас; газета The Times констатировала, что были допущены «кошмарные ошибки». Поэт лорд Альфред Теннисон написал стихотворение The Charge of the Light Brigade^[49], снискавшее большой успех и с тех пор преподававшееся поколениям детей в каждой британской школе.

 
Но вышли из левиафановой пасти
Шестьсот кавалеров возвышенной страсти —
Затем, чтоб остаться в веках.
Утихло сраженье, долина дымится,
Но слава героев вовек не затмится,
Вовек не рассеется в прах^[50].
 

Еще одной причиной высокой смертности солдат во время Крымской войны было повышение эффективности военной техники. Незадолго до начала Крымской войны, в 1849 году, французский офицер Клод Этьен Минье разработал новый тип боеприпасов для пистолетов и винтовок. В отличие от немецкого языка, в котором известно лишь понятие «Projektil» («снаряд») или, говоря простым языком, «Kugel» («пуля»), английский язык содержит понятия «balls» – «круглые снаряды» и «bullets» – «цилиндро-конические снаряды», изобретенные Минье. Спиральные насечки придавали летящим пулям вращение и скорость, что, помимо повышения точности, увеличивало также пробивную способность и урон, наносимый человеку при попадании. Минье сеял страх и ужас, равно как и новые гранаты с более высокой взрывной силой. Военные врачи с обеих сторон видели ужасные раны, в том числе после сражения при Инкермане 5 ноября 1854 года, да и в последующие месяцы позиционной войны под Севастополем. Как и другие медики, молодой хирург Артур Элкингтон работал на передовой: «Сотни раз мне едва удавалось спастись, когда я, с ног до головы покрытый грязью, искал укрытие от пуль, но все, что могло навредить мне, обходило стороной. Я стоял у источника вместе с 21-м полком, когда три пули, одна за другой, стремительно пролетели мимо меня, в ряды солдат. Каждая из них попала в цель. Двое погибли мгновенно, третьему страшнейшим образом разорвало руку. Звук, с которым эти чудовищные снаряды пробивали тела мужчин, был самым ужасающим, что я когда-либо слышал» [2].

 И все же не пули и не артиллерийский огонь унесли большинство жизней военных, а эпидемии и инфекции. Из 19 584 случаев смерти, официально зарегистрированных Британским экспедиционным корпусом в Крыму, только около десяти процентов людей было убито в ходе боевых действий.

В самой большой опасности из-за плохой гигиены находились раненые, для остальных же участников войны угрозой стали повторяющиеся вспышки холеры и других болезней, таких как дизентерия. Сильнее всего холера бушевала в лагере союзников в Варне и на кораблях, месяцами стоявших или курсировавших у берегов во время блокады Севастополя. Никто не был защищен от возбудителей различных инфекционных заболеваний, даже самые высокопоставленные личности: командующий британскими вооруженными силами в Крыму барон Реглан, ветеран битвы при Ватерлоо, во время которой ему пришлось ампутировать правую руку после ранения, скончался от дизентерии в июне 1855 года. Эта и другие инфекции особенно свирепствовали в крупнейшем госпитале союзников в Скутари, на азиатской стороне Константинополя (ныне Стамбула). После морской перевозки из Крыма через Черное море, которая нередко была мучительной для раненых, они прибывали в здание, некогда бывшее казармой турецкой кавалерии. Помимо того, что вскоре оно абсолютно переполнилось, там не было компетентного персонала, а загрязненность шокировала посетителей. Вот что об увиденном сказала Фанни Дюберли, молодая жена казначея 8-го гусарского полка: «Эта запущенность! Эта грязь! Крысы! Блохи!» [3]

Британская общественность была шокирована, когда до нее дошли вести о страданиях солдат на арене военных действий и вдали от Крыма, в Скутари. 12 октября 1854 года газета The Times опубликовала статью корреспондента из Константинополя Томаса Ченери, здорово омрачившую патриотические настроения, проявившиеся после победы на Альме. Аудиторию потрясали строки вроде этих: «Здесь не хватает хирургов, что, стоит отметить, было неизбежно. Здесь нет санитаров и медсестер – это может быть ошибкой системы, в которой некого винить, но что можно сказать, когда известно, что нет достаточного количества льняной ткани, чтобы делать перевязки раненым? Величайшее милосердие должно быть проявлено к несчастным обитателям Скутари, и каждая семья отправит им ткань и вещи. Но почему не удалось подготовиться к этой предсказуемой ситуации?» [4]

Число подобных сообщений росло. Британская общественность узнала, что французские союзники прибыли в Крым со значительно лучшей медицинской системой. Кроме большего числа военных хирургов на полуострове, у них еще был корпус монахинь, ухаживающих за больными. Всего через два дня после выхода статьи Ченери в The Times опубликовали письмо солдата, подписавшего его «A Sufferer by the Present War»^[51]. Почему, вопрошает автор, здесь нет сестер милосердия, подобных тем, что помогают французам? Именно этот текст привлек внимание читательницы, решившей действовать. Ее звали Флоренс Найтингейл.

Девушка из зажиточной британской семьи, которая могла позволить себе длительные заграничные поездки, была названа в честь места рождения. Флоренс Найтингейл родилась 12 мая 1820 года в роскошном поместье во Флоренции, в Тоскане. Учитывая благополучие и социальное положение семьи, не удивительно, что родственники были потрясены карьерным путем Флоренс: она хотела стать медсестрой. Это было воспринято еще хуже ее первоначального увлечения, математики, которая не считалась чем-то подходящим для юной леди и потому в качестве увлечения дочери встречала неудовольствие семьи. Сестринское дело имело чрезвычайно плохую репутацию, и публика в больницах, по-видимому, не демонстрировала адекватного поведения: леди и джентльмены из знати в случае болезни получали уход на дому, а не в больнице. Однако Флоренс, вероятно, вдохновилась посещением Немецкой больницы, располагавшейся в районе Хакни в Лондоне. Работавшие там в 1840-х и 1850-х годах медсестры были предоставлены диаконией^[52] города Кайзерсверт, находящегося на берегу Рейна. Именно в этом живописном местечке (ныне это один из районов Дюссельдорфа) Флоренс начала свое обучение в 1851 году.

Некоторое время она заведовала домом-интернатом для престарелых и инвалидов в Лондоне, и, получив такой опыт, к сообщениям о страданиях раненых и больных, будь то в Скутари или Крыму, она не могла оставаться равнодушной. У нее были прекрасные отношения с политическим классом, а также с королевой Викторией. Впервые Флоренс представили королеве в 1839 году. Виктория очень интересовалась ее работой и в течение следующих нескольких лет осведомлялась о прогрессе в области ухода за больными. Флоренс Найтингейл была также хорошей знакомой государственного секретаря по вопросам войны и будущего военного министра Сидни Герберта. При его поддержке она смогла осуществить свой план поездки к театру военных действий с примерно тридцатью другими медсестрами.

Найтингейл и ее коллеги в основном работали в военном госпитале Скутари, вид которого шокировал их, едва они успели в него войти. Однако она не была женщиной, чей дух можно было легко сломить. Обладая энергией, умениями и прежде всего терпением, Флоренс постепенно смогла улучшить ситуацию. Она участвовала в нескольких операциях, но основной упор в ее работе делался на организацию. В Балаклаве, то есть прямо на передовой, несколько других женщин тоже ухаживали за ранеными, однако в глазах общественности они находились в тени Флоренс Найтингейл. В первую очередь это относится к Мэри Сикол, девушке с Ямайки, открывшей благодаря британскому духу предпринимательства так называемый Британский отель. Вскоре из него сделали лазарет, где Сикол с большой самоотдачей заботилась о раненых и больных, применяя свои знания карибской натуропатии. Многие говорили о конкуренции между нею и Найтингейл, особенно со стороны последней. Не исключено, что Сикол подвергалась дискриминации из-за цвета кожи. Тем не менее маятники имеют свойство качаться в разные стороны: последнее время Сикол воздали много почестей, в числе которых возведенная в ее честь статуя перед больницей Святого Томаса в Лондоне.

Флоренс Найтингейл обеспечивала минимальный уровень чистоты – об этой концепции она знала из тезисов Игнаца Филиппа Земмельвейса, как раз обсуждавшихся в Англии. Благодаря участию Найтингейл больные получали новое чистое белье и лучше питались; помимо желудочно-кишечных инфекций, еще одним бичом больных и раненых в больницах была цинга. Эта болезнь, вызываемая дефицитом витамина С, раньше считалась по большей части заболеванием моряков, которым приходилось долгое время обходиться без свежих продуктов.

И еще одна особенность: Флоренс Найтингейл, выражая большое сочувствие, собственноручно писала письма семьям солдат, умерших в Скутари. Это было проявлением эмпатии, недоступной военным властям.

Поэтому неудивительно, что пациенты воспринимали Найтингейл и ее помощниц почти как ангелов. Сведения об их «имидже» и множестве нововведений передавали в местную прессу посредством описанных ранее средств коммуникации. Вскоре перед общественностью предстал идеализированный образ Флоренс Найтингейл: вот вечером она обходит палаты с лампой в руке, затем делает еще один обход перед наступлением ночи, проверяя, хорошо ли позаботились обо всех пациентах, а вот ободряет каждого добрым словом. Газета The Illustrated London News опубликовала литографию одной из таких сцен, которая многократно воспроизводилась и приукрашивалась. Так Флоренс Найтингейл стала «леди с лампой». Эта женщина, никогда не бывшая замужем, соответствовала викторианскому идеалу матери, женственности, проникнутой христианским милосердием. Факт наличия критиков и свидетелей, объяснявших улучшение условий в Скутари тем, что после первых боев в Крыму развернулась позиционная война, благодаря чему в госпиталь стало поступать меньше раненых, едва ли вредил ее образу благотворительницы. Флоренс Найтингейл решила заняться переоценкой работы ухаживающего медперсонала. После завершения Крымской войны невозможно было забыть, что компетентные, образованные, способные осуществлять должный уход за пациентами медсестры и санитары незаменимы для медицинского прогресса эпохи.

 К тому моменту, когда свой корпус медсестер основала Флоренс Найтингейл, подобная организация уже существовала на территории Российской империи.

Инициатором ее открытия стал Николай Иванович Пирогов, пионер анестезии. 11 декабря 1854 года он прибыл в Крым, где возглавил группу военных хирургов в окруженной британцами и французами крепости Севастополь. В течение девяти месяцев он выполнил немыслимое количество ампутаций, которые на тот момент по-прежнему были прискорбной панацеей военной хирургии долистеровской эпохи^[53]. Таким образом, Пирогов провел около 5000 ампутаций, и почти все, конечно, с применением наркоза. Хирург подготовил команду медсестер, вскоре получившую известность под названием «Сестры милосердия»; женщины стали основой того, что позже образует Российский Красный Крест. Сестер милосердия Пирогов, разумеется, также учил применять эфир. В отличие от своих британских коллег, служивших под началом Флоренс Найтингейл, русские медсестры работали не только в полевом госпитале, но зачастую и прямо под обстрелом, на поле боя. По меньшей мере 17 из этих отважных женщин погибли.

О том, что болезни и эпидемии зачастую оказывались более смертоносными для солдат по обе стороны фронта, чем встреча с врагом, общественность вовлеченных стран узнала от корреспондентов, которые, как уже говорилось, почти ежедневно сообщали о событиях театра военных действий. Ведущей британской газетой была The Times, отправившая в Крым Уильяма Ховарда Рассела в качестве первого профессионального военного корреспондента. Расселу, родившемуся в Ирландии, на момент начала Крымской войны было 34 года. Поначалу он хотел стать врачом. Однако, размышляя о получении медицинского образования, он пугался мысли о том, что придется иметь дело с трупами. Правда в Крыму эта участь все же не обошла его стороной. У него уже были заслуги в журналистике: в феврале 1854 года, за месяц до объявления союзниками войны России, главный редактор The Times Джон Делейн поручил ему отправиться с первыми британскими войсками к отдаленной арене военных действий. Делейн принял лучшее решение: Рассел был не только прекрасным наблюдателем, но и блестящим рассказчиком. Его сообщения буквально дышали чувствами участников войны, их эйфорией, самопожертвованием, разочарованием, мучениями. Другим важным для его профессии качеством являлось умение извлекать информацию из разговоров. Он был общительным и вызывал доверие у солдат, особенно молодых. А то, что на кутежах Рассел совершенно не пьянел, добавляло очков его репутации в войсках. Почтение к нему, равно как и к его менее известным коллегам-корреспондентам, уменьшалось по мере того, как прогрессировала война, и широкая общественность все более мрачно начинала смотреть на боевые действия генералитета и политиков. Министр иностранных дел Великобритании граф Кларендон с некоторой долей покорности признал: «Пресса и телеграф – враги, которых мы не учли. Но, поскольку они непобедимы, нет смысла и сетовать на них» [5].

 Вскоре после прибытия первых солдат союзников на Черное море Расселу пришлось сообщить о холере, поразившей французский корпус во время марш-броска.

Предполагалось, что французское подразделение примет бой с русской армией на территории нынешней Болгарии в июле 1854 года, но этого так и не произошло. Отступление при жгучем пекле превратилось в невообразимую катастрофу, для которой Рассел нашел правильные слова: «Результат этой экспедиции был одним из самых бесплодных и плачевных в истории войны. Подробности данного предприятия, стоившего французам более 7000 человеческих жизней, являются одними из самых ужасающих и жутких в кампании» [6]. По прибытии в Крым он также отметил плохой уход за больными и ранеными: «Организация отвратительна, больно сравнивать наш подход с отношением французов. Можете ли вы поверить, что у больных даже нет постели, в которой они могли бы лежать? После прибытия их бросают в кишащий клопами дом без единого стола или стула. Французы с их каретами скорой помощи, превосходным штабом планирования, хлебопекарнями и тому подобным намного превосходят нас. В то время как такие условия процветают, сэр Джордж Браун [командующий легкой дивизией] заботится лишь о том, чтобы мужчины были чисто выбриты, их стойка была прямой, а пояса туго затянуты» [7]. Рассел спросил своего начальника Делейна, стоит ли оповещать о таких вещах или лучше придержать язык (и перо). Шеф-редактор распорядился сообщать обо всем правдиво и в приемлемой для читателя манере.