Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь

 
Нет слез в их глазах, и в угрюмые дни
За ткацким станком зубы скалят они:
«Германия, ткём мы твой саван могильный
С проклятьем тройным в нашей злобе бессильной.
Мы ткем, мы ткем!»^[24]
 

Волнения 1848 года начались в первый день нового года в Италии. В Милане начали бойкотировать табак, чтобы избежать уплаты налога на табачные изделия все сильнее ненавидимым господам, государству, представителям монархии Габсбургов. Этот акт в течение нескольких дней привел к волнениям в других частях Италии.

Решающими стали события, произошедшие во Франции. После долгого сдерживаемого недовольства режимом так называемого короля-гражданина Луи-Филиппа, пришедшего к власти в 1830 году, по всей стране прошли публичные банкеты оппозиционных сил, а 23 и 24 февраля 1848 года в Париже начались массовые демонстрации. Это быстро привело к возведению повстанцами баррикад и столкновениям с военными. В такой напряженной обстановке Луи-Филипп смог продержаться четыре дня. По истечении их последний король в истории Франции отрекся от престола и отправился в изгнание в Англию под именем «мистер Смит». Через несколько дней Франция стала республикой. Увы, ненадолго, потому что революция в конечном итоге привела к власти Луи Наполеона. Племянник великого корсиканца был далек от его политического гения, но тем не менее по сложившейся традиции был провозглашен императором.

 Бренные останки Наполеона в 1840 году были перевезены с большой помпой с далекого острова Святой Елены в Париж и с тех пор покоятся в великолепном мраморном саркофаге в Доме инвалидов.

Мысли коронованных особ и министров, а также политически активных граждан и подданных во всех уголках континента сразу же стала занимать Великая французская революция, которая почти 60 лет назад погрузила Европу на четверть века в кризис, беспорядки и войны. «Даже если все эти события напоминали 1789 год, – описывает исходную ситуацию Ричард Эванс, – революция 1848 года во многом не была похожа на свою предшественницу. В первую очередь ее отличали европейские масштабы. В 1790-х годах французские революционеры для распространения своих идей на большей части территории Европы использовали силу оружия. В 1848 году в этом не было необходимости, поскольку революции вспыхивали одновременно во многих странах. Причиной тому в значительной степени служило улучшение состояния транспортных путей Европы в середине XIX века. Даже несмотря на то, что железнодорожная сеть все еще находилась в зачаточном состоянии, она была достаточно хорошо развита, чтобы вкупе с лучшим мощением дорог и более быстрыми паровыми судами распространять новости гораздо быстрее, чем это представлялось возможным в 1790-х. Более высокий уровень грамотности и колоссальный рост числа работников промышленности в городах в совокупности создали благодатную почву для революционных идей. Индустриализация и ускоряющееся распространение капиталистических институтов обострили экономический кризис, поразивший весь континент в конце 1840-х годов, потому нищета и негодование не ограничились относительно изолированными районами, а настигли всю Европу. Как следствие, параллельно с Французской революцией 1848 года аналогичные потрясения произошли и в других местах» [7].

Фактически в течение нескольких дней Германию – к которой, как считалось в то время, относилась и Австрия, по крайней мере ее немецкоговорящая часть^[25], – охватили революционные события, с особенно ярко проявляющимся буржуазно-либеральным движением на юго-западе. Бунт против традиционных устоев, укоренившихся структур власти и социальной несправедливости витал в воздухе. Вот как описал это Голо Манн: «Среди мыслящих людей давно появилась тенденция ожидать, надеяться и бояться. То, чего ожидали, обычно происходило, потому что сознательно или нет, люди действуют в соответствии с ожиданиями. Победы либералов на выборах на юге Германии показали, куда дует ветер. Прусская конституционная проблема требовала решения. Австрийский государственный канцлер Меттерних не мог жить вечно; даже самые преданные императору патриоты признавали, что его «система» превратилась в отмерший анахронизм. В Германии, особенно на западе и юге, все громче звучали требования о реорганизации федерального правительства, о создании Германской империи. Проявляло себя и социалистическое, или коммунистическое, движение, едва заметное, очень немногочисленное, но охотно обсуждаемое и вызывающее опасения… Импульс, исходящий от романских стран, привел в движение и Германию. И теперь дела в ней сдвинулись с мертвой точки» [8].

События развивались быстро. Март стал месяцем революции. В одних местах это было похоже на народный праздник, в других – представляло собой кровавое столкновение буржуазии и государственной власти. Наиболее значительным конфликтом, вероятно, стала конфронтация 18 марта в Берлине, когда горожане, рабочие и студенты воздвигли баррикады и заплатили огромным количеством жизней, прежде чем король Фридрих Вильгельм IV, по своему обыкновению колебавшийся, сдался и отозвал солдат. На следующий день он должен был поклониться павшим перед своим дворцом. 21 марта он проскакал на коне по Берлину с черно-красно-золотой перевязью – для успокоения масс и вселения надежды, что Пруссия сыграет ведущую роль в объединении Германии под эгидой либерализма. В тот день лишь его супруга не была настроена оптимистично: она шепнула королю, что единственное, чего не хватает, – это гильотины. Об этой машине, изобретенной врачом, вероятно, думал и баварский король Людвиг I, который был кем угодно, только не тираном: Мюнхен по сей день является олицетворением его упорной и великолепно продуманной строительной деятельности. Между тем население возмущалось отношениями Людвига I с танцовщицей предположительно испанского происхождения Лолой Монтес, которая на самом деле была ирландкой, носившей имя Элизабет Розанна Гилберт. Король отослал ее 11 марта, а через несколько дней, на фоне все не угасающих беспорядков, отрекся от престола.

18 мая в церкви Святого Павла во Франкфурте-на-Майне собрался первый общегерманский парламент. Центр стремления к переменам переместился с улиц в залы заседаний, а горожан, рабочих и студентов, готовых к борьбе, сменила более или менее красноречивая, чтящая букву закона знать. Летом во многих странах маятник революции замедлил свой ход – реакционное движение восторжествовало.

Происходящие в Австрии события также поначалу казались поворотным моментом. Многонациональную империю потрясли восстания почти во всех ее провинциях, на итальянских территориях, а также в Богемии и Венгрии. 13 марта в Вене повстанцы штурмовали «Сословный дом»; в тот вечер Меттерних попрощался со своей страной и покинул ее. И Англия под покровительством королевы Виктории предоставила ему убежище. Победа над ненавистным реакционером казалась ярчайшим символом неумолимого революционного движения.

В Вене руководство взяли на себя либеральная буржуазия и студенчество: начались реформы, была введена свобода печати и составлен проект новой конституции. «Ни в одной части Германии не наблюдалось динамики, сопоставимой с той, что была в Вене в 1848 году, – говорит современный историк, описывая события тех лет. – Здесь правил народ или – в зависимости от политической точки зрения – „чернь“. Парламент – рейхстаг – остался, и даже когда отдельные делегаты навсегда покинули город, делегаты левого движения продолжали собираться, представляя собой неправомочный парламент. В качестве замены правительства из его верхов был сформирован комитет безопасности. Городской совет также сохранил свои позиции… Эти учреждения воплощали правовую традицию и придавали легитимность революционным настроениям Вены. Но правили также и „комитеты“ революции, студенческий комитет и ассоциации демократов» [9]. Университет был временно закрыт; в состав Национальной гвардии, патрулировавшей улицы, входил Академический легион, просуществовавший около двух месяцев. Даже Игнац Филипп Земмельвейс носил значок этого легиона, хотя и был лишен возможности служить в нем из-за огромной нагрузки: в те месяцы его профилактические меры достигли прорыва, и он смог убедить в их действенности ведущих клиницистов, таких как Рокитанский и Шкода. Эта, пусть сдержанная, но все же приверженность революции еще сильнее подрывала его отношения с Иоганном Кляйном, представителем или, по крайней мере, адептом истеблишмента.

Как и его правительство, в значительной степени лишенное власти, император покинул Вену 17 мая и перебрался в более тихий Инсбрук. Однако консерваторы по-прежнему располагали самым мощным оружием – армией. Под руководством фельдмаршала Иоганна Венцеля Радецкого (в честь которого назван знаменитый марш) было подавлено восстание в итальянских владениях, а под командованием князя фельдмаршала Альфреда цу Виндишгреца – восстание в Богемии. Виндишгрец, отношение которого к революционерам уж точно не улучшилось после того, как шальная пуля убила его жену во время сражения в Праге, двинулся в направлении Вены. Жители Вены догадывались, чем обернется для них победа реакционеров. Тот, кто мог держать в руках оружие и продолжал отстаивать идеалы революции, вступал в ряды защитников, строивших окопы и заграждения на всех основных въездах в город. Ружье взял в руки и гость из Франкфурта – Роберт Блюм, леволиберальный депутат парламента, заседавшего в церкви Святого Павла. То был человек по-настоящему веселого нрава, утративший чувство реальности из-за энтузиазма в отношении общего дела: «Нам не нужно подкрепление – нас вполне достаточно» [10].

Правда, реалисты должны были признать, что у этого войска добровольцев-любителей едва ли будет шанс выстоять в бою с профессиональной армией под суровым предводительством решительного реакционера, коим был Виндишгрец.

 Сражения длились почти неделю, в течение которой погибло около двух тысяч человек.

После этого Виндишгрец и его шурин, новый премьер-министр Феликс цу Шварценберг, стали властителями Вены. Лидерам революционного движения по законам военного времени выносились смертные приговоры. Роберт Блюм недооценил свое положение и ненависть победителей. Арестованный как участник баррикадных боев, он ожидал, что новые правители будут уважать его депутатскую неприкосновенность. Вечером 8 ноября эта надежда рухнула: его отдали под военный трибунал, а на следующее утро к восходу солнца доставили на место казни и расстреляли. Блюм мгновенно обрел образ мученика революции 1848 года. И 9 ноября стало первым, но отнюдь не последним судьбоносным для Германии днем.

Звук залпов, убивших Блюма, казался лебединой песней революции 1848 года в Вене. Здесь, как и в других местах, но особенно в Германии, маятник замедлил свое движение. Некоторые из старых авторитетов вернулись, хотя и не все, например, в Австрии, где всеми считавшийся неразумным, а некоторым даже слабоумным (и с чудовищной «габсбургской губой») император Фердинанд I отрекся от престола в пользу своего 18-летнего племянника Франца-Иосифа. Однако мечта о праве голоса и демократии не растворилась в воздухе. Она продолжала жить – в Австрии и Бадене (где вооруженное восстание угрожало устоявшемуся порядку до 1849 года), в Баварии и Пруссии. Настанет тот час, когда желаемое осуществится, только при других обстоятельствах и благодаря новым силам. Земмельвейс тоже поддерживал революцию, которая потерпела неудачу из-за упорного стремления сохранять верность устоям. Измученный и обессилевший из-за постоянных склок с Кляйном и его союзниками, в 1850 году он вернулся в свой родной город Будапешт. Так же, как невозможно было предать идею народного суверенитета, невозможно было забыть и учение Земмельвейса, отрицая успешность дезинфекции рук. Подобно революционерам 1848 года, Игнац Филипп Земмельвейс смело шел по пути, который лишь с течением времени люди осознают как единственно верный.

4. Всемирная выставка

Королева Виктория была вне себя от восторга: «Это время веселья, гордости, довольства и глубочайшей благодарности; это триумф мира и благих намерений, исходящих от культуры, торговли, моего любимого мужа. Это триумф моей страны» [1]. Это выражение эйфории, датированное 18 июля 1851 года, можно найти в дневнике английской королевы. Ее чувства, вероятно, разделяло подавляющее большинство из 6 063 986 посетителей – если верить подсчетам королевы, по меньшей мере 41 человек выразил ей свое восхищение. Никогда прежде в истории такое количество людей не собиралось в одном месте за такой короткий промежуток времени – выставка длилась чуть более пяти месяцев. Посетители были разного происхождения и национальностей (даже невзирая на то, что в большинстве своем являлись британцами, а вместе с тем и подданными королевы).

Число посетителей многократно превышало любое войско, собиравшееся когда-либо для ведения войны. Великую армию Наполеона, например, оно превосходило почти в десять раз.

Однако цели этого грандиозного действа были самыми мирными. Все собравшиеся, включая королеву (ей нужно было проехать всего несколько минут на карете, чтобы добраться туда), приняли участие в первом массовом мероприятии современной эпохи; во время выставки они впитывали буквально каждую частичку духа времени, полного веры в прогресс и оптимизма. Участники приехали в Лондон, в Гайд-парк, чтобы полюбоваться разнообразием мира и вернуться домой с уверенностью, что они живут в великую эпоху – несомненно, лучшую из всех, что доныне видел человек. Все собравшиеся увидели чудо света – Великую выставку промышленных работ всех народов.

Революционная буря 1848 года, пошатнувшая многие режимы на европейском континенте, а некоторые и вовсе обрушившая, была воспринята в Великобритании как мощный порыв ветра, не вызвавший социальных и политических потрясений в долгосрочной перспективе. По сравнению с Парижем, Веной и другими городами здесь конфликтный потенциал был гораздо слабее, а манифестации – гораздо сдержаннее. Скажем, чартисты^[26] стремились к социальным реформам, не подвергая сомнениям политическую систему или даже монархию. Большой митинг, инициированный сторонниками этого движения 10 апреля 1848 года, был по сути мирной демонстрацией за гражданские права. Жители Лондона, Ливерпуля и Эдинбурга узнавали о баррикадах и уличных боях только из газет, когда в тех сообщалось о беспорядках во Франции, Италии, Пруссии, Австрии и других «погрязших в бунтах» странах.

Для политического класса Соединенного Королевства, который в обеих палатах парламента был представлен доминирующей аристократией, этот контраст с континентальной Европой стал еще одним доказательством того, насколько благословенной была для британцев их система, воспринимаемая ими как свобода (или, по крайней мере, так позиционируемая). И вновь появился повод чувствовать себя более прогрессивными и «просвещенными», чем остальная Европа. Даже чем остальной мир. Ощущение себя бастионом свободы, который в ходе истории неоднократно защищал от тиранов с материка, таких как Филипп II Испанский и Наполеон, также предполагало и довольно великодушное предоставление убежища. На острове нашли пристанище не только свергнутые правители вроде короля Франции Луи-Филиппа, но и агитаторы с противоположного конца политического спектра – левого, вроде Карла Маркса, жившего в Лондоне с июня 1849 года.

Прогресс цивилизационного, технического, научного и политического характера был лейтмотивом человека рядом с королевой, принца Альберта Саксен-Кобург-Готского. Он был иностранцем, и в течение многих лет после женитьбы на молодой королеве его положение в высшем классе Великобритании нельзя было назвать завидным. Тотальное бессилие рядом с (по крайней мере, номинально) могущественной женщиной, было еще одним источником фрустрации. Альберт вместе с государственным служащим и изобретателем Генри Коулом разработали концепцию поистине международной экономической, технической и культурной выставки, которая должна была затмить предыдущие как с точки зрения масштабов, так и в плане интернациональности. Для этого Коулу и Альберту пришлось долго и упорно убеждать в ее необходимости правительственных чиновников, членов парламента и промышленников. В январе 1850 года для реализации этого проекта была создана Королевская комиссия. Тот факт, что Всемирная выставка открылась в мае 1851 года, всего 16 месяцев спустя, вовремя и без каких-либо обременений для британского налогоплательщика, доказывает хорошую работу комиссии.

Мало того, что тысячи экспонатов представлялись в новых масштабах, само строение, где должна была разместиться выставка, было революционным. Архитектор Джозеф Пакстон, который по совместительству был садовником герцога Девонширского, построил для своего нанимателя стеклянную оранжерею, используя обе свои профессии. К восхищению большинства членов комиссии и к особому восторгу принца Альберта, Пакстон расширил эту концепцию, придав ей масштаба и футуристичности. Используя 293 655 стеклянных пластин, 330 балок и 2300 опорных стоек из кованого железа, он построил в Лондоне заметное издалека здание, которое вызывало чувства от недоверчивого удивления до настоящего ужаса, учитывая его размеры и отражения света, бликующие на поверхности. Это был Хрустальный дворец, стеклянное сооружение длиной более 600 метров и глубиной 150 метров. Его площадь составляла около 84 000 квадратных метров. Некоторые деревья в Гайд-парке срубили, остальные же были сохранены, став подлинной частичкой природы внутри строения.

 Беспрецедентность – и самой выставки, и гигантского Хрустального дворца – возмущала критически настроенных людей.

Сколько людей могло погибнуть, если бы все эти стеклянные пластины разбились? А если бы шторм пронесся по Лондону и обрушил конструкцию? Если бы тысячи людей одновременно прогуливались по выставочным залам, разве они не могли бы задохнуться из-за нехватки кислорода? Не было ли риска коллапса из-за жары в летние дни, когда солнечные лучи падали на стеклянную крышу и заливали дворец не только светом, как хотелось бы, но и теплом? Этот повод для беспокойства был не беспричинным: некоторые летние дни 1851 года оказались довольно теплыми, и тенденция викторианского общества носить многослойную одежду, должно быть, заставила немало посетителей вспотеть. Чрезмерной жаре противодействовали несколько зон отдыха, где мистер Швеппе^[27], приобретя лицензию стоимостью 5000 фунтов стерлингов, получил монополию на угощение посетителей охлажденными и газированными напитками. Однако теперь проблемой стали отходы: оглядываясь назад, организаторы выставки понимали, что в Гайд-парке следовало установить больше туалетных кабинок. Но и в этом вопросе организаторы совершили нечто экстраординарное для своего времени: объекты, возведенные инженером по имени Джордж Хеннингс, стали новым прорывом в продолжавшемся с 1820-х годов прогрессе Великобритании. Этим новым прорывом стали туалеты со смывом, размещенные в парковой зоне на деликатном расстоянии от Хрустального дворца. Количество посетителей, приходивших облегчиться во время проведения выставки в этот инновационный объект, прилежные статистики комитета оценили в 827 000 человек. Однако в самом мегаполисе еще не было функционирующей канализационной системы, что всего через несколько лет после данного события приведет к новой вспышке холеры.

Беспокойство вызывал также централизирующий в доныне невиданных масштабах эффект Всемирной выставки. Никогда раньше в Лондоне не собиралось столько иностранцев одновременно. Разве эти чужаки не принесут эпидемии, подобные холере и чуме? Или (что почти так же плохо) вдруг такое крупное мероприятие привлечет карманных воров, бандитов и головорезов со всех концов Европы? Однако другие страны отправляли в Лондон не своих преступников, а изделия и культурные ценности. Франция, в частности, проявила большую вовлеченность и заблаговременно предоставила множество экспонатов – это вовсе не было актом самим собой разумеющимся, учитывая, что в сознании многих людей по обе стороны канала другая сторона все еще воспринималась как заклятый враг. Государства Германского союза тоже приняли активное участие; лишь российские экспонаты прибыли очень поздно, так как в Балтийском море лед не таял дольше, чем ожидалось, и корабли долго стояли в портах Санкт-Петербурга и Ревеля. Всего в Лондон было доставлено почти 100 000 экспонатов, и с конца апреля в мегаполис стали стекаться посетители со всех концов Британских островов, из владений Британской империи и множества других стран. Ожидаемый хаос не наступил: планирование Королевской комиссии было безупречным, а железная дорога впервые зарекомендовала себя как средство для массовых перевозок.

1 мая 1851 года состоялось торжественное открытие.

 Тысячи людей выстроились вдоль улиц, чтобы увидеть ехавшую королеву Викторию, и не менее 20 000 посетителей хлынули в тот день в Хрустальный дворец.

Улицы были безнадежно забиты, около 3000 экипажей пытались подъехать к Гайд-парку. На следующий день газета The Times осветила эпохальное событие почти библейских масштабов. Это было «первое утро с момента сотворения мира, когда люди со всех частей света собрались вместе для свершения общего дела» [2]. Тогда все ощутили – и это в эпоху пробуждающегося национализма – дыхание международного единения, солидарности, не знающей преград в виде границ, языковых барьеров, расового деления.

Королева с супругом Альбертом и двумя детьми, как и более чем шесть миллионов других посетителей, прибывших после них, поражались новым гигантским локомотивам (у одного из них были колеса диаметром более двух метров), работающим как на пару, так и от электричества, чучелам тигров и львов, воссозданным сценам из жизни североамериканских индейцев, телескопу высотой почти пять метров, открывающему великолепные виды в бесконечные дали, о которых благодаря астрономам появлялось все больше сведений, хирургическим инструментам, которые неспециалистам до сих пор казались пугающими, даже несмотря на то, что стоящие рядом маленькие бутылочки с хлороформом немного успокаивали взбудораженные умы. Можно предположить, что глаза Виктории особенно ярко засияли при виде «Кохинура», самого большого в мире бриллианта – он до сих пор остается одним из драгоценных камней британской короны, хранящейся в Тауэре. Все это ее потрясло: «Произошло великое событие. Абсолютный и чудесный триумф. Я никогда не видела Гайд-парк таким: люди видны повсюду, насколько хватает глаз. Вид огромного зала под железными арками, качающиеся пальмы, море цветов, памятники, мириады людей в галереях и на скамьях вокруг нас, оглушительный звук труб, встретивший нас на входе, – все это подарило нам впечатление, которое я никогда не забуду и которое глубоко тронуло нас» [3].

Почти все посетители испытывали то же самое. Поэт Альфред Теннисон написал следующие строки: «All of beauty, all of use / That one fair planet can produce»^[28]; другой посетитель почувствовал «состояние душевной беспомощности» перед невообразимыми богатствами и достопримечательностями [4]. Всемирная выставка с первого дня имела успех, которого не могли ожидать даже оптимисты из числа людей, ее спланировавших. И это несмотря на то, что удовольствие посетить выставку было не из дешевых: стоимость сезонного абонемента по сегодняшним меркам составляла 400 евро, цена же однодневного билета также превышала возможности представителей рабочего класса. Тем не менее с лета и начала парламентских каникул в определенные дни недели билеты можно было приобрести всего за один шиллинг.

Хорошо одетый 32-летний мужчина с импозантными бакенбардами без труда получил билет в один из тех дней, когда их стоимость была выше обычного. Роджер Фентон родился в Рочдейле, графство Ланкашир. Это место, расположенное в добрых 15 километрах к северу от бурно развивающегося промышленного мегаполиса Манчестера, характеризовал устойчивый рост, вызванный индустриализацией. Рочдейл был оплотом текстильной промышленности, опорой экспортного сектора британской экономики. Дедушка Фентона был основателем компании, подготовившей фундамент для успешного процветания семьи, отец – банкиром, а с 1832 года и депутатом нижней палаты парламента.

 Роджер Фентон не ощущал давления необходимости зарабатывать на жизнь и мог сфокусироваться на своих интересах.

Он начал изучать право в Лондоне, но вскоре уступил своей восторженности и таланту в отношении живописи. Он отправился в Париж с молодой женой, стал учиться у известного французского художника Поля Делароша и копировал экспонаты в Лувре. Неизвестно, учился ли Фентон в то время в Парижской академии изящных искусств; тем не менее, вернувшись в Лондон, он продолжил обучение технике живописи у художника Чарльза Люси. Вскоре Фентон начал работать самостоятельно, создавая, среди прочего, портреты высокопоставленных личностей, а с 1849 года регулярно проводил выставки своих работ. На выставке он восхитился фотоаппаратами, представленными в Хрустальном дворце, принадлежностями для проявки фотографий и не в последнюю очередь – работами, созданными ведущими деятелями нового искусства. Под глубочайшим впечатлением Фентон покинул Гайд-парк с твердым намерением с этого момента приступить к работе в новом амплуа – фотографа.

Королева переживала закрытие Всемирной выставки 15 октября 1851 года как печальное событие. Но для организаторов итоги мероприятия были положительными и с геополитической точки зрения. Несмотря на международный характер выставки, Великобритания со своей империей заняла на ней лидирующую позицию. Ее экспонаты были самыми основательными и прогрессивными, а философия королевства в торговле и экономике, силовой политике и международных отношениях – наиболее просвещенной. Больше всего надежд возлагалось на гармоничное сосуществование людей, представлявших бесчисленное количество наций. Между тем среди великих держав Европы царил мир на протяжении целого поколения, 36 лет. Возможно, образ Всемирной выставки вдохновит новую эпоху, и народы будут состязаться друг с другом исключительно в торговле, экономике, искусстве и науке.