Кто же Я, если ты не Иисус?
-– Что повскакали с насиженных мест?
–– Кто-то на гору тащит крест.
От зуба отломился кусочек, совсем крохотный. Я трогал языком образовавшуюся выщерблину, и это нежданное изменение привычной картины мира выбивало из равновесия сильнее, чем, например, известие об объявлении войны стране с армией, многократно превосходящей вашу, случись такое прямо сейчас. Досаднее всего было то, что виноват в этом я сам – вовремя не выплюнул финиковую косточку и, бесцельно бултыхая ее во рту, видимо слишком сильно сомкнул челюсти. Возрастающая обида на себя заполнила все мои мысли.
Знаете, так бывает: маленькая мошка крутится вокруг, прямо перед глазами, гипнотизируя, вытягивая вас из реальности вместе с имперским шлемом на голове, из-под которого пот градом застил глаза, уже не воспринимающие окружающего мира, кроме этой назойливой черной точки. В ушах глухо и далеко звучит команда «му-рус», вы выполняете перестроение бессознательно, занимая свое привычное место, прикрыв щитом товарища и выставив вперед гасту. Противник начинает сближение. Снова глухая и безличная команда центуриона «перкуто» звучит где-то в голове, и ваши ноги распрямляются для встречного движения к смерти, но опять же без вас, насекомое не отпускает от себя ни взора, ни разума. Не дождавшись нужной дистанции, вы в бешенстве освобождаетесь от копья прежде команды и наконец-то свободной рукой лишаете жизни тщедушное тельце надоевшего москита. Сознание возвращается к вам, в отличие от вашей гасты, и вовремя. Вы в атаке, с пустой рукой, до передней фаланги противника остается несколько шагов, и вы успеваете выдернуть из ножен меч.
«Выбить его, что ли?» – подумал я, прощупывая зуб и глядя на центуриона, но тут же отказался от этой идеи. Сотник был то ли асманом, то ли из галлов, тех, что корчуют пни руками. Кулаки у него были размером с бычью башку, высадит полчелюсти.
Вечерело. Крикливая толпа любопытных до чужих страданий уже разошлась, здесь, на горе, было тихо. Успокаивался и город внизу, даже стоны казненных стали тише и реже. Товарищи мои после бурного дележа одежд того несчастного, которого все издевательски величали Царем Иудейским (для чего им его окровавленные лохмотья?) дремали на прогретых камнях горы-Черепа, не желая шевелиться, как и сама гора. Умиротворенность пейзажа портил центурион. Он нервно расхаживал меж крестов, не выпуская из рук копья и останавливаясь ненадолго у распятия Иудейского Царя, затем опять по одному ему ведомой траектории начинал свои причудливые перемещения, и так до следующей остановки.
Я закончил исследование скола языком и начал ковырять его ногтем, процесс внутреннего истязания ничтожной утраты собственной плоти грозил перейти в ночную фазу. Внезапно центурион, завершив очередной подход к распятию, выбранному им для постоянных остановок, ткнул висевшего на кресте бедолагу копьем под ребро. От неожиданности такого его решения палец застыл у меня во рту.
–– Воистину говорю, этот человек Сын Божий, – произнес сотник, глядя вверх. Я тоже поднял глаза к полуприкрытым векам мученика, уже испустившего дух. Отколовшийся зуб, боль от раны в правом плече, славный город Иерусалим, Римская Империя, Теория Большого Взрыва и не выплаченное за три месяца службы жалование перестали существовать – передо мной стоял Распятый Иудей.
–– Вопрошай! – прозвучало в голове.
–– Кого? – мыслью на мысль отозвался я.
–– Вопрошай себя, больше некого! – снова возникло в голове.
–– Я разговариваю с собой?
–– Со мной! – мне показалось, безжизненные веки распятого дрогнули.
–– А мне кажется, я разговариваю сам с собой, – пронеслось внутри меня гулким эхом.
–– И это правда, – получил я ответ непонятно от кого и откуда.
–– В чем же она, и кто ты на самом деле?
–– Я это ты, только уже распятый, и, обращаясь ко мне, ты обращаешься к себе, висящему на кресте. Вот и вся правда. Мы оба, вместе, поднялись на Голгофу, одной дорогой, но разными Путями и, ты удивишься, с одной Целью.
Видимо, вся мошкара с северных болот бриттов, преодолев неимоверное количество лиг, собралась внутри моего черепа. Гул там стоял такой, что я заткнул уши руками и с силой сдавил виски – из глаз брызнули слезы. Шум прекратился, и я расслышал: «Не хочешь мучений, отведи взор свой».
–– Не могу! – мысленно выдавил я.
–– Тогда вопрошай.
–– Как я могу быть тобой, если мы разные люди, от разных родителей?
–– У нас один Отец! – потрескавшиеся и испещренные кровоподтеками уста убиенного искривились в улыбке, или мне это только привиделось?
–– Ты говоришь загадками: один Отец, одна Цель. Я не понимаю тебя.
–– Прежде меня ты не понимаешь себя. Единый Отец и есть наша единая Цель.
–– Чего же ты или я, или кто-то еще, поселившийся внутри меня, хочет?
После этих слов, вырвавшихся уже вслух, меня пробила дрожь, хотя ночь, надвинувшаяся на гору, была теплой. Я посмотрел на легионеров, не слышали ли? Те мирно храпели, убаюканные ласковым ветром и трелями цикад, окруживших место казни плотным кольцом бесперебойной трескотни. Сотника не было, наверное, отправился в расположение центурии. Хотелось пить, я пошарил вокруг, все запасы воды и питья были давно уничтожены, осталась только губка, смоченная уксусом. Последним к ней прикасался Иудей, и никто не знал, был он жив или мертв при этом. Я снял ее с копья и поднес к губам, не испытывая никакого отвращения.
–– Пей, это Жизнь, ибо смерть я попрал смертью, – внутренний диалог возобновился.
Уксус кислил, но облегчил ощущение сухости во рту, и я с благодарностью приложился еще раз.
–– Что ты имел в виду, говоря про жизнь и смерть?
–– Что есть Жизнь, а смерти нет. За смертью всегда следует Жизнь, каждый раз, всякий круг.
–– И как быстро Жизнь сменяет смерть? – спросил я повеселевшим голосом (уксус был смешан с вином).
–– На третий день, – коротко ответил он, или я, или не знаю, кто еще.
–– Значит, ты на третий день оживешь?
–– Истинно так.
–– Если бы в последнем сражении я не успел достать меч и отбить удар в свою сторону, бритт снес бы мою голову топором, и на третий день я был бы жив?
–– Истинно так.
–– Не смеши! – возмутился я. – Скольких товарищей я оставил в земле, сотни, тысячи, все они там до сих пор.
–– Истинно говорю тебе: они живы.
–– Да, может, в памяти моей это так. Но никто из тех, кого положил я с почестями спать навеки, не дотронулся до плеча моего ни на третий, ни на какой другой день.
–– Они живы, ибо стоят сейчас подле меня, все до единого.
–– Тогда где ты, если подле тебя стою я и вижу только троих храпящих легионеров и троих распятых на крестах?
–– Я Дома, в объятиях Отца.
–– А где я?
–– Ты на пороге Дома, но так же Отец обнимает и тебя.
Испустивший дух Царь Иудеев ставил меня в тупик, истязал мой разум, как я истязал его тело, плетью подгоняя в гору. Сейчас он вел меня на казнь, и я чувствовал тяжелый крест на своих плечах.
–– В чем же разница между нами? – пыталось обороняться мое сознание.
–– Никакой разницы нет.
Стенобитное орудие непостижимой Истины выдирало окованные железом доски из ворот моего осажденного мозга.
–– Но мы разные, с разными лицами, с разными именами. Как имя твое?
–– Иисус.
–– Вот, а меня зовут…
–– Иисус! – перебил меня Иисус. Пропитанная уксусом губка выпала из моей руки, я опустился на камень возле креста и уставился на собственные сандалии. Крепость сознания пала, главные ворота с треском разлетелись под натиском Истины. Иисус-палач сидел подле ног Иисуса-жертвы и плакал. Неподалеку от меня, укрывшись одеждами Иисуса-Царя Иудеев, мирно посапывали Иисусы-солдаты, не подозревающие о существовании Рыдающего Иисуса.
Слезы мои падали на землю, омытую кровью распятого Сына Божьего, на чистую и непорочную макушку горы, принявшую на себя Крест Человеков, столь тяжкий, что миллионы иисусов взвалили его на спину Одного, испугавшись подставить свои.
Внизу послышались осторожные шаги. Я поднял голову, в темноте ночи вырисовались три женские фигуры и одна мужская.
–– Кто здесь? – спросил хрипловатый, заплаканный голос немолодой женщины.
Я задумался на миг, провел языком по сломанному зубу и ответил: «Иисус».
Башня
Не от того ль безумен мир,
Задуманный совсем иным,
Что в нем есть мы.
Мы начали строить Башню всем миром с упорством термитов и размахом царей, и мы же сами превратили себя в рабов собственной мечты. Каждый из нас был Архитектором, признающим исключительно свои идеи и воззрения, творцом не общего единого плана, не создателем индивидуального вклада в него, а подписантом личных чертежей и непримиримым критиком иных взглядов. Поелику небесная копия Башни приобрела уродливо причудливые формы, коверкающие Архитектуру Универсума, Ангелы, облетая сотворенный Фантом Человеческой Самости, закрывали глаза от ужаса, а уши от гула, который издавала эта гигантская антенна, искривляющая силовые линии тонкого плана и разрушающая, как разбивает волну торчащий некстати риф, гармоники Небесных сфер.
Палка, воткнутая в муравейник бездельником подростком, вызывает меньшее возмущение в стройной системе коллективного разума муравьев, чем план Башни Человеков, склеенный из эскизов каждого индивидуума, оставившего на нем отпечатки своего мировоззрения. Мелкое полудетское «я», поднятое на высоту посредством простого нагромождения части на часть, схожее с процессом сваливания мусора в кучу, которая при этом растет в размерах сама по себе, трансформировалось в раздутое коллективное «Я», в опасную иллюзию, не имеющую под собой опоры.
Творец наблюдал такое проектирование и, предвидя исход, дивился несуразности и разобщенности Адамова Племени, ибо гармонично собранные «я» (для чего человеки наделены были соответствующим инструментом – Единым Языком) выстраивались по Плану Его в Стеллу, возносящуюся к Его же Стопам. Проявив на миг такой исход, Он улыбнулся – стало немного щекотно от прикосновения к шпилю. Но с Единым Языком дарован человекам еще один мощный рычаг – Свободный Выбор, а он свят в Универсуме, и никто не остановит Идущего туда, куда он идет.
Мы же здесь, на тверди земной, не являясь выпускниками архитектурных академий, но таковыми себя считая, перешли к практическим занятиям по воплощению в жизнь задуманного и будоражащего воображение. Каждый из нас, Архитекторов, переквалифицировался в Камнетеса. Мы отчаянно вбивали колья в расщелины скал, отгрызая у них куски, ломая им хребты и кости, выдирая из планеты рукой начинающего дантиста неолитовые зубы, выламывая хрящи и мослы из сочленений пород и пластов. Хорошо еще, Творец не надоумил нас создать порох.
А после мы, не снижая градуса упорствования и ярости блестящих от возбуждения глаз, принялись обтесывать доставшиеся нам осколки сокрушенной твердыни, придавая им формы, представляющиеся каждому идеальными, но плохо стыкующиеся меж собой. Мы имели возможность, но не договаривались друг с другом: собственное «я» занимало первую строчку, общий язык, Адамово наследие, становился ненужным – так началось возведение Башни в проявленном плане.
Мы сменили пыльные фартуки Камнетесов на более грубые одежды Каменщиков. Теперь каждый держал в руках или созерцал лежащий перед ним блок, камень, кирпич, а точнее то, что вышло после обработки его сознанием. Многообразие форм численно совпадало с количеством Каменщиков, и нам предстояло совместить между собой их грани и ребра.
Гордыня каждого из нас определила наполнение и границы, а самость отполировала поверхности сотворенных краеугольных камней. Работы по резке, распилу, обточке, шлифовке, проходили без соприкосновения с другими «я». Связи, дарованные Творцом, прогнили от бездействия или, точнее будет сказано, от безмолвия. Не произносящий слов перестает и слышать, неслушающий – слепнет. Это и происходило с нами. Потники со лбов съехали нам на глаза, всяк укладывал свой блок на освободившееся место и сразу же отходил в сторону, не заботясь о том, заняло ли его творение свою ячейку и будет ли оно держаться в ней и удерживать соседей. Те из нас, кто задерживался хоть на миг в попытке найти похожий рисунок, подходящее место или грань по размеру, слышал окрик «отходи! не задерживай!» или ощущал грубый толчок в спину, нетерпеливый и непримиримый.
Любая работа требует осмысления и почтения, наша походила на навал. Мы действительно видели Башню там, где Творец предполагал Стеллу, мы перепахивали Его поле отдельными «я» вместо «Я» коллективного, и поле становилось непригодным для посева.
Задумано так: каждому даровался месяц земного времени на обтесывание одного «камня». Двенадцать таких «камней» укладывались в один ряд и название этому «цикл», Земля делала оборот вокруг Солнца, проходил земной год. Двенадцать циклов образовывали Большой Цикл, а ряды «камней» – слой Стеллы. Двенадцать Больших Циклов получили название Полного Цикла и определяли продолжительность земной жизни человека, одинаковой для всех, составляя его вклад за время воплощения в Стеллу.
В своих нетерпении и крикливости, поддерживаемых Гордыней, нашептывающей «твой камень истинно первый, самый краеугольный, тебе начать и закончить строительство!», мы обтесывали наспех, бездумно, укладывали не в ближайшую ячейку, а, расталкивая других локтями, пытались занять первое место. Язык Адама, связующий и цементирующий, мы превратили в инструмент раздора и оскорблений. Слова сокращались, плавность сменилась угловатостью, мелодика огрублялась. Менялись и приспособления. Рычаги для перемещения тяжелых блоков заострились и стали походить на копья, закольники и скарпели камнетесов в торопливых руках приобрели вид боевых топоров и клинков, а мысли о созидании незаметно обернулись мыслями о соперничестве.
Мы заговорили на разных языках, произнося одни и те же звуки в прямом и переносном смысле. Неприятие ментальное привело к непониманию вербальному. Стелла Человечества должна была расти из кристаллов Индивидуальных Стелл на прочном фундаменте взаимопонимания. Башня Человечества, собранная из Индивидуальных Башенок, – неустойчивая конструкция. Та, что мы создали, правильнее сказать; слепили, рухнула. На наши головы, на наши судьбы, на наши гордыни. «Я», придавленное самим собой, своими многочисленными порождениями – жалкое зрелище, но страшный потенциал. Такое сплюснутое сознание в очередном воплощении начинает войны, бесчинства, зверства, создает инквизицию, придумывает гильотину и электрический стул. Этому изуродованному ментально-матричному «блину» нужен объем, требуется форма, и он будет раздуваться за счет насилия над чужой волей, над другими «я». В кладку Башни тогда ставится всего один камень, на который Гордыня водружает собственное изображение, и единственной заботой такого индивидуума становится отпугивание голубей, пытающихся загадить бронзовый памятник самому себе от себя же.
Наш мир превратился в обелиск, надраенный до блеска, обработанный хлором и навощенный маслами, но абсолютно пустой внутри. Скорлупа этого Колосса столь тонка и нежна, что хватало ветров бытовых неурядиц, чтобы заставить ее дрожать, вызывая гул недовольства и раздражения, а первый же серьезный Ураган Ответственности (вы называете его приближение Вторым Пришествием) мгновенно свалит оболочку мира с постамента Самости и играючи поволочет по ухабам искривленного вашими «я» Пути Человечества. Вот тогда только держись!
Мы начали строить Башню всем миром, но оказалось, что строили ее поодиночке. Мы были Титанами, скрепленными Одним Языком, но превратились в карликов, говорящих каждый на своем. Рядом с нами был Творец, Главный Архитектор, мы же, отвернувшись от него, выбрали в ваятели собственную гордыню, а язык ее предназначен исключительно для своих ушей – пока в тебе говорит гордыня, самость слушателя затыкает уши ему. Ты всегда слышишь сам себя, если выражаешь свое мнение, основанное на размерах и формах камней, кирпичей и блоков, которых касался только твой инструмент. Подобный способ возведения Башни – просто борьба гордынь за первенство в доставке личного «краеугольного мнения» из мастерской, где оно выпестовано, скорее всего не в муках и сомнениях, до уровня укладки в ячейку (уж больно хочется, чтобы у нее был номер один).
То, что мы строили, рассыпалось задолго до своего завершения. Люди разбрелись по материкам, странам, областям и общинам. Великая Сила Божественного Притяжения позволила разноязычным бедолагам договориться об общих языках (выживать-то надо!) и даже укрупнить их от общинных и племенных до страновых и национальных, но вернуть себе Единый Адамов Язык – значит начать строить всем миром, но не Башню, а Стеллу, тот мир, в котором один будет слышать другого и понимать, дабы ответить ему не то, что думает сам, но то, чего хочет Бог.