Такое долгое странствие

– Сдался?

– Прежде всего Сыч велел всем не паниковать – это же, мол, всего лишь несколько гундас. Но когда ситуация стала накаляться, покрыл голову белым носовым платком и принялся читать молитвы кушти. Громко, как дустурджи^[58] в храме огня. Потом его все время дразнили: говорили, что ему нужно переходить на постоянную работу в храм, там и денег намного больше заработаешь.

Диншавджи снова промокнул лоб и стал обмахиваться платком. Густад засмеялся и тоже вытер пот под воротником рубашки.

– Нет, яар, мы тогда в самом деле думали, что нам конец. Благослови Бог тех двух патанов^[59], которые дежурили в своих чоуки^[60] у входа в банк. А я-то всегда думал, что они стоят там для декорации в своих полицейских мундирах, тюрбанах и с блестящими винтовками.

– Солидные ребята, – сказал Густад. – А как шикарно они отдают честь, когда мимо проезжает какая-нибудь большая шишка!

– Да, но именно благодаря этим патанам с их винтовками все те Сакарамы, Даттарамы и Тукарамы^[61] просто стояли перед зданием и голосили, как торговки рыбой. Если они начинали приближаться, один из патанов решительно топал ногой, и они тут же давали задний ход.

Ногой двенадцатого размера в мальчиковой туфле фирмы «Батя» Диншавджи топнул так, что пивные бутылки задрожали на столе. Для мужчины невысокого роста ноги у него были огромные.

– Бум! – и все, вся эта маратхская свора разбежалась как тараканы. – Он медленно сделал большой глоток и поставил бокал. – Наше счастье, что, когда эти проклятые тараканы снова осмелели, уже прибыла полиция. Ну и денек был, яар!

Диншавджи снова вытер лоб, аккуратно сложил платок, убрал его в карман, довольствуясь теперь потолочным вентилятором, и спросил:

– Можно задать тебе вопрос?

– Разумеется.

– Зачем у тебя все окна закрыты затемненной бумагой?

– Помнишь войну с Китаем? – начал Густад, но продолжить ему не пришлось, потому что в этот момент двое мальчиков и Рошан вошли в комнату и почтительно поприветствовали Диншавджи:

– Здравствуйте, сахиб-джи^[62].

– Привет, привет, привет! – ответил гость, явно радуясь встрече с детьми. – Господи, как они выросли! Артэ^[63], Рошан, когда я видел тебя в последний раз, ты была вот такусенькая, – вытянув руку, он показал расстояние между большим пальцем и мизинцем. – Трудно поверить. С днем рождения, именинница! И мои поздравления Сохрабу, гению ИТИ!

Проигнорировав поздравление, Сохраб глянул на отца.

– Ты уже на весь мир об этом раструбил?

– Веди себя прилично, – шепотом сказал Густад, стоя лицом к буфету и открывая новую бутылку пива. Голос его, конечно, был отчетливо слышен, но, отвернувшись, можно было сделать вид, что это не так.

Сохраб не сдавался.

– Ты хвастаешь перед всеми этим ИТИ так, будто сам собираешься там учиться. А меня это не интересует, я тебе уже сказал.

– Кончай эти идиотские разговоры. Бог знает, что с тобой случилось в последние дни.

Диншавджи, почувствовав, что надо сменить тему, попытался это сделать.

– Густад, по-моему, твой Дариуш меня дурачит – говорит, что может сделать пятьдесят отжиманий и пятьдесят приседаний.

Рошан тоже внесла свою лепту:

– Папа, спой песенку про девочку-ослика! В честь моего дня рождения, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Сохраб перебил ее:

– Если никто не претендует, я выпью рома.

Густад после неловкой паузы ответил:

– Ты уверен? Раньше тебе ром никогда не нравился.

– Ну и что?

Густад тяжело вздохнул, сокрушенно развел руками и обернулся к Диншавджи и Дариушу.

– Это правда, пятьдесят отжиманий и пятьдесят приседаний каждое утро. И он наращивает нагрузку, пока не дойдет до сотни – как я.

– Сотни?! – Диншавджи театрально откинулся на спинку стула.

– Папа, песенку про девочку-ослика, – напомнила Рошан.

– Позже, позже, – сказал ей Густад и снова обратился к гостю: – Не сомневайся: до того несчастного случая я делал сто отжиманий и сто приседаний каждое утро, как научил меня мой дед, когда я был еще мальчиком.

Дед Густада, мебельщик, был крепким мужчиной, ростом за шесть футов, с невероятной силой в руках и мощными плечами. Отчасти эту его силу унаследовал внук. Обсуждая воспитание и будущее Густада со своим сыном, дед часто говорил: «Ты со своими книгами и книжным магазином развиваешь его ум. Я в это не вмешиваюсь. Но я позабочусь о его теле». По утрам, когда маленький Густад сонно тер глаза, не желая выполнять никаких упражнений, дедушка воодушевлял его рассказами о достижениях борцов и силачей, делавших по тысяче отжиманий каждое утро: о Рустоме Пахельване, который, лежа на спине, мог выдержать вес переезжавшего его грузовика, или Джоравере Джае, который мог держать на спине платформу с симфоническим оркестром на протяжении исполнения всей Пятой симфонии Бетховена. Время от времени дедушка водил его на борцовские матчи, чтобы он мог своими глазами увидеть таких титанов, как Дара Сингх, Грозный Турк, Кинг-Конг, Сын Конга и Мародер в маске.

Бабушка Густада, тоже горячая поклонница борьбы, ходила вместе с ними. Она была экспертом не только по части кур и мясников, но и потогонных видов спорта. Зная героев ринга так же хорошо, как специи в своей кухне, она без труда разбиралась во всевозможных захватах и бросках, выполнявшихся борцами: знала бросок прогибом с захватом руки двумя руками, обхват туловища ногами, «мельницу», многое другое, предугадывала падения, рывки и подсечки лучше, чем Густад с дедушкой, и очень часто выигрывала у них пари на победителя.

Если дедушка был сильным мужчиной, то бабушка была по-своему сильной женщиной. Без ее познаний в области борьбы, говорила она Густаду со смехом, не было бы и семьи Ноблов такой, какая она есть. Потому что дедушка, робкий и неуверенный в определенных делах, какими зачастую бывают мужчины его габаритов и силы, никак не решался задать ей важнейший вопрос. Пока однажды, когда он по обыкновению завязывался узлами, заикался и что-то бормотал, она не решила взять инициативу в свои руки: молниеносным полунельсоном она поставила его на колени, чтобы он сделал ей наконец предложение.

Дедушка эту историю отрицал, но она смеялась и говорила: то, что началось как робкое и осторожное ухаживание, закончилось как волнующий борцовский поединок.

– Да, сэр, – повторил Густад, – сто отжиманий и приседаний каждое утро. Самое лучшее упражнение. Я сказал Дариушу: руку даю на отсечение, что твои бицепсы будут прибавлять один дюйм каждые полгода. Такую же гарантию я могу дать и тебе, Диншавджи.

– О, нет-нет, благодарю. В моем возрасте только один мускул должен быть сильным. – Дариуш понимающе засмеялся, а Диншавджи укоризненно сказал: – Ах ты проказник! Я имел в виду мой мозг! – Протянув руку, он, как бы с опаской, потрогал правый бицепс Дариуша. – О господи! Какой твердый! Ну-ка, ну-ка покажи.

Дариуш скромно качнул головой и подтянул короткий рукав до самого плеча.

– Давай, давай, не робей, – подбодрил его Густад. – Хочешь, я сначала покажу свой?

Он закатал рукав и, согнув руку, застыл в классической позе: кулак ко лбу.

Диншавджи зааплодировал.

– Ну, ни дать ни взять ствол мангового дерева! Браво, браво! Теперь твоя очередь, мистер культурист. Давай-давай!

Дариуш изображал скуку от всей этой суеты вокруг бицепсов, но втайне был чрезвычайно доволен. Культуризм являлся его последним увлечением, притом пока единственным успешным. До этого очарованность живыми существами неоднократно приводила его в зоомагазин на рынке Кроуфорд. Начал он с рыбок. Но однажды вечером, всего через две недели после того, как они появились в доме, все его гуппи, черные моллинезии, морские ангелы, неоновые тетры и целующиеся гурами сдохли, как будто кто-то наложил на них заклятье, в результате которого они, извиваясь, стали выпрыгивать из воды и биться изнутри о стекло аквариума – вроде хвоста той ящерицы, которая сидела на столе у мисс Кутпитьи.

В течение следующих четырех лет за рыбками следовали зяблики, воробьи, белка, попугайчики-неразлучники и непальский попугай; всех их поражали разные болезни – от простуды до загадочных наростов в зобу, из-за которых они не могли есть и умирали от голода. При каждой утрате Дариуш горько рыдал и хоронил своих скончавшихся друзей во дворе под папиным розовым кустом. Много часов он провел в размышлениях о том, разумно ли привязываться к живым существам, раз все они неизбежно умирают. Было что-то заведомо неблагодарное в таких взаимоотношениях, недостаток хорошего вкуса у того – кто бы это ни был, – кто нес ответственность за такой напрасный, расточительный конец: красивые, яркие существа, полные жизни и радости, покоились во дворе под унылой землей. Какой в этом смысл?

Раз за разом внешний мир оказывался к нему безжалостным. И он решил: глупо и дальше вкладывать время и силы в этот мир, обращу все внимание на себя. Собственное физическое развитие стало его увлечением. Однако вскоре после того, как он начал делать упражнения, тяжелая пневмония приковала его к постели. Мисс Кутпитья сообщила Дильнаваз, что она не удивлена. Невинные рыбки и птички, которых он не уберег, без сомнения, прокляли его с последним вздохом, и вот – результат налицо.

Она учила Дильнаваз, как умиротворить эти крохотные существа, чтобы их дух успокоился. Дильнаваз добродушно слушала, в одно ухо впуская, из другого выпуская ее наставления, пока однажды сама мисс Кутпитья не явилась совершенно неожиданно, со всеми необходимыми ингредиентами, чтобы провести обряд умиротворения. Больному предписывалось вдыхать дым от трав, которые она сжигала на раскаленных углях.

То ли рыбки и птички решили простить Дариуша, то ли лекарства доктора Пеймастера победили болезнь – неизвестно. Но Дариуш возобновил программу своих упражнений и был щедро вознагражден ростом мускулов, к вящей радости его отца и его собственному облегчению от сознания того, что наконец-то он в чем-то преуспел.

– Ну, ну, давай! Покажи! – продолжал упорствовать Диншавджи.

– Смелее! – поддержал его Густад, и Дариуш продемонстрировал свои бицепсы.

Диншавджи изобразил изумление и отпрянул как бы в страхе, прикрыв грудь руками.

– Ого! Вы только посмотрите на эту силищу! Держись от него подальше, папочка. Если по ошибке удар достанется мне, я буду полностью разбит и раздавлен.

– Папа, ну пожалуйста! – взмолилась Рошан. – Песенку про девочку-ослика!

На сей раз Диншавджи присоединился к просьбе. Красивый баритон Густада был ему хорошо знаком. Иногда они с друзьями устраивали песенные посиделки в банковской столовой во время обеденного перерыва.

– Ладно, – согласился Густад. – Настало время для «Ослиной серенады». Давайте споем.

Он прочистил горло, сделал глубокий вдох и начал:

 
Песня звонко по округе разливается опять,
Но прекрасной сеньорите на нее, видать, плевать.
Коли так, пожалуй, надо
Для ослицы серенаду
Перепеть средь бела дня.
Только вот боюсь я, грешный,
Не сочтут ли сумасшедшим
В этом случае меня…
 

Когда он дошел до куплета, начинавшегося с «Амиго мио, не прекрасен ли ослицы этой крик?», все присоединились к нему и пели вместе с ним, пока он не заголосил: «Иа-иа-иааааа», где последнюю ноту надо было тянуть так долго, что никому, кроме него, не хватило дыхания. Рошан расхохоталась, а Густад, уже один, закончил: «Ты – мояяяя единственнаяяяяя! Олé!»

– Еще! Еще! – просил Диншавджи. Все захлопали, включая Дильнаваз, которая незаметно вошла и встала возле буфета послушать. Она любила, когда Густад пел. Улыбнувшись ему, она вернулась в кухню.

Диншавджи обратился к Рошан:

– А теперь – снова время для мускулов. Как сегодня твои мускулы? Давай-ка посмотрим.

Девочка подняла и согнула руку, подражая отцу и Дариушу, а потом, шутя, ткнула Диншавджи в плечо.

– Ох, осторожней! Осторожней! – застонал тот. – Так недолго и дух испустить. – Протянув руку, как будто хотел пощупать ее мускулы, он принялся ее щекотать. – О-хо-хо! Вот это мускулы! Тили-тили-тили! А вот еще один мускул. И еще один. Тили-тили-тили!

Рошан едва дышала от смеха, катаясь по дивану.

Дильнаваз, вышедшая из кухни, укоризненно посмотрела на Диншавджи и объявила, что ужин на столе.

II

Курицу благополучно разделили на одиннадцать кусков. Отсутствие мисс Кутпитьи и жены Диншавджи можно считать удачей, решила Дильнаваз. Даже если Диншавджи сразу возьмет два куска, что-то останется на блюде к концу ужина. Вежливым жестом она предложила ему угощаться.

– Сначала дамы! Сначала дамы! – сказал Диншавджи, и Дариуш эхом повторил это за ним. – Проказник! – притворно пожурил его Диншавджи, хитро подмигнув. – Притормози с пивом, оно быстро ударяет в голову! – Между мужчинами было полное взаимопонимание, и Густада это радовало. Он посмотрел на Сохраба. Такой своенравный мальчик – был бы он хоть немного более дружелюбным, как Дариуш.

Коричневый соус, в котором плавала курица, был, как и предсказывал Густад, бесподобен.

– Аромат такой чудесный, что может и мертвеца на Башне Безмолвия заставить подняться с одра, чтобы насладиться им, – похвалил Диншавджи, но Дильнаваз посмотрела на него неприязненно. Неужели у этого человека нет никакого понятия о приличиях – разве за столом, тем более в день рождения, такое говорят?

Кроме курицы она подала овощное рагу из моркови, бобов, картофеля и ямса, щедро приправленное кориандром, тмином, имбирем, чесноком, куркумой и целыми зелеными перчиками чили, а также рис с зубчиками чеснока и коричными палочками: этот ароматный рис Дильнаваз ради особого случая достала у подпольного торговца, выменяв дневную порцию пузатого безвкусного риса, полученного в пайкé, на четыре чашки тонкого продолговатого восхитительного басмати.

Начали с рагу. По негласному уговору всех присутствовавших курица должна была стать кульминацией застолья.

– Видишь эту курицу, которая терпеливо нас дожидается? – обратился к гостю Густад. – Еще сегодня утром она была отнюдь не так терпелива. Такой переполох тут устроила! Вырвалась из кухни во двор, и гоасвалла^[64]…

– Ты хочешь сказать, что принес ее с рынка живой?

– Конечно. Это же дает совсем другой вкус, если зарезать ее и приготовить…

– Пожалуйста, не мог бы ты рассказать об этом Диншавджи потом, после еды? – резко прервала его Дильнаваз. Мужчины с удивлением подняли головы и окинули стол взглядом. Настроение Дильнаваз молча отражалось на трех юных лицах.

– Прости, прости, – сказал Густад. Они с Диншавджи снова с удовольствием набросились на рагу, но остальные лишь ковыряли еду в тарелках. Лицо Рошан приобрело зеленоватый оттенок. Густад понял, какую серьезную оплошность совершил: надо было срочно что-то делать, чтобы вернуть сотрапезникам аппетит.

– Послушайте! Послушайте! – воскликнул он. – Мы же еще не спели «С днем рожденья» для Рошан.

Мгновенно поняв намек, Диншавджи воскликнул:

– Аррэ^[65], совершенно непозволительно откладывать «С днем рожденья» дальше. Давайте, давайте! Прямо сейчас! – Он хлопнул в ладоши.

– Но еда же остынет, – забеспокоилась Дильнаваз.

– Да это займет всего одну минуту, – сказал Густад. – Готовы? Раз, два, три.

Он взмахнул рукой и запел: «С днем рожденья, Рошан». При упоминании своего имени Рошан заулыбалась от удовольствия, а Диншавджи, застав ее врасплох, протянул руку и снова пощекотал. От хохота девочка чуть не свалилась со стула.

После этого Густад поднял свой бокал:

– Да благословит тебя Бог, Рошан. Долгих, долгих тебе лет в добром здравии. Желаю тебе многое узнать, многое пережить и многое увидеть.

– Присоединяемся! – сказал Диншавджи, и все отпили из своих бокалов. В бокале у Рошан был малиновый сок, Дильнаваз пила только воду, но по такому случаю сделала глоток из стакана Дариуша.

– За твою удачу, – сказала она, зажмурившись и слегка вздрогнув от горечи, разлившейся в горле, потом с легким удивлением обвела всех сияющим взглядом.

– Внимание, внимание! – сказал Диншавджи. – Сколько в Рошан…

Дариуш тут же отреагировал:

– Сто двадцать фунтов.

– Вот шалун! – добродушно пожурил его Диншавджи и продолжил: – Сколько в Рошан достоинств! Выпьем за нее. Пусть все поднимут бокалы. – Он прочистил горло, приложил правую руку к сердцу и, не смущаясь трудностями с произношением звука «ж», продекламировал, обращаясь к Рошан:

 
Шелаю здоровья и денег побольше,
В общем, счастья шелаю, в шалаше и не только.
 

Снова раздались аплодисменты, все отпили из бокалов.

– Браво! – сказал Дариуш. – Браво!

И тут квартира погрузилась в темноту.

Несколько секунд царило то удивленное безмолвие с легкой примесью страха, от которого в таких случаях на миг перехватывает дыхание. Однако почти сразу снова послышалось обычное равномерное дыхание, и Густад сказал:

– Все сидите тут. Сейчас я достану фонарь из письменного стола и проверю, в чем дело.

Он включил фонарь, но свет оказался тусклым. Густад постучал вторым концом по столу – луч стал ярче.

– Проводи меня в кухню, – попросила Густада Дильнаваз. – Со свечами и керосиновой лампой мы, по крайней мере, сможем закончить ужин.

Пока она искала свечи и лампу, Густад подошел к окну и разглядел во дворе фигуру, чья походка узнавалась безошибочно, – Темул.

– Темул, сюда! Первый этаж.

– ГустадГустадГустадвсетемночерно.

– Да, Темул. Темно во всем доме?

– Дадавесьдомтемновсетемно. Фонаринадорогетемно. ВездетемноГустад. Темнотемнотемнотемно.

Диншавджи тоже подошел к окну, стараясь вникнуть в смысл диалога.

– Хорошо, Темул, – сказал Густад. – Будь осторожен, не упади.

Дильнаваз зажгла керосиновую лампу, света которой недоставало, чтобы осветить всю комнату, но стол выглядел очень уютно и заманчиво.

– Через эту черную бумагу даже свет от луны и звезд не проникает внутрь, – сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Что это было – человеческий голос или «Декан экспресс»^[66]? – поинтересовался Диншавджи. – Ты хоть что-нибудь понял?

Густад рассмеялся.

– Это наш единственный и неповторимый Хромой Темул. Чтобы его понимать, нужна практика. Во всяком случае, проверять предохранитель не нужно: свет вырубился по всей округе, остается только ждать.

– Не надо ждать, – подхватил Диншавджи, – а то можно опоздать, в тарелку нечего будет набрать.

– Стихотворение за стихотворением! Ты сегодня в отличной форме, Диншавджи, – сказал Густад. – Отныне мы будем величать тебя Поэтом-лауреатом^[67].

– Лауреат-Болтуреат – ничто, я – сын Матери Индии. Зовите меня Диншав Высокочтимый, индийский Теннисон! – Он выхватил у Густада фонарь и подставил его себе под подбородок, от чего его желтушное лицо приобрело зловещий вид. Ссутулив плечи, он начал обходить стол словно призрак, загробным голосом декламируя из-под своей жутковатой «посмертной маски»:

 
Справа нежить, слева нежить,
Нежить прет со всех сторон.
Крови вашей жаждет нежить,
Лезет изо всех окон.
 

Все развеселились и захлопали в ладоши, кроме Дильнаваз, которая была почти в отчаянии из-за того, что еда стынет. Диншавджи отвесил театральный поклон и вернул фонарь Густаду. Раскрасневшись от успеха и вдохновения, он снова продекламировал:

– Хоть темна эта ночь, страх гоните вы прочь, пировать будем в свете свечей! – И добавил: – Или керосиновой лампы.

– Совершенно верно, – сказал Густад. – Но – при свете или без него – я хочу произнести еще один тост. За Сохраба, моего сына, моего старшего. Удачи тебе, крепкого здоровья и огромных успехов в ИТИ. Учись так, чтобы мы все гордились тобой.

– Ура, ура! – закричал Диншавджи и пропел: – «Он славный веселый малый, он славный веселый малый, он славный веселый малый, и с этим согласны все»!^[68]

Все подхватили песенку и пели все громче и громче, так что никто не услышал, как Сохраб сказал: «Хватит», – пока он не закричал, перекрывая их хор: «Да прекратите же вы!»

Пение резко оборвалось. Все с застывшими лицами посмотрели на Сохраба. Тот сидел, сердито уставившись в тарелку. Свечи отбрасывали неверный свет, дрожавший и рыскавший от дыхания сидевших за столом.

– Еда совсем остыла, – нерешительно произнесла Дильнаваз, хотя это было последним, что волновало ее в тот момент.

– Да, давайте есть, – поддержал ее Густад, – но, – он повернулся к Сохрабу, – что все же вдруг случилось?

– Вовсе не вдруг. Меня уже тошнит от этого постоянного: ИТИ, ИТИ, ИТИ. Меня ИТИ не интересует, я не «славный малый» и не собираюсь там учиться.

Густад вздохнул.

– Говорил же тебе не пить рома. Это он на тебя так подействовал.

Сохраб посмотрел на него с презрением.

– Можешь обманывать себя сколько хочешь. Я все равно не поеду учиться в ИТИ.

– Такие безумные речи от такого умного мальчика. Вот скажи мне: как такое возможно? – спросил Густад, повернувшись к Диншавджи. – Почему? После того как столько сил положено на учебу! – Дильнаваз машинально переставляла посуду на столе, бралась за сервировочные ложки и тут же опускала их, но уютное позвякивание посуды и столовых приборов было бессильно восстановить мир за столом. Густад жестом велел ей не суетиться. – Нет, вы скажите – почему? Молчание ничему не поможет. – Не столько сердитый, сколько обескураженный, он сделал паузу, потом продолжил: – Ладно, я понимаю ваше молчание. Это праздничный ужин, неподходящее место для дискуссии. Поговорим завтра.

– Почему ты не можешь просто принять это? – не унимался Сохраб. – Меня не интересует учеба в ИТИ. Это была не моя идея, планы за меня всегда строил ты. А ведь я тебе говорил, что собираюсь перейти на факультет искусств, мне нравится мой колледж, и там все мои друзья.

Густад больше не мог сдерживать себя.

– Друзья? Друзья?! Не говори мне о друзьях! Если у тебя есть разумные доводы, я готов их выслушать. Но не надо говорить о друзьях! Должно быть, ты слеп, если не хочешь учиться на моем горьком опыте. – Замолчав, он погладил Рошан по волосам, как будто хотел ее утешить. – Вспомни, что случилось с нашим большим другом Джимми Билиморией! С нашим «дядей майором»! Где теперь он, приходивший сюда постоянно? Евший и пивший с нами. Человек, к которому я относился как к брату. Уехал! Исчез! Не сказав нам ни единого слова. Вот тебе и дружба. Она бесполезна и бессмысленна! – Диншавджи неловко заерзал, и Густад грубовато добавил: – Разумеется, я не имею в виду присутствующих. Ну, давайте есть, рагу очень вкусное. А потом – курица. Угощайся, Диншавджи. Угощайся, Рошан.

– Сначала – господа! На сей раз сначала – господа! – пошутил Диншавджи, стараясь развеять напряженность. – Будем играть по-честному, милые дамы. – Но никто не засмеялся, даже Дариуш. Остальную часть вечера за столом большей частью царила тишина.

Диншавджи досталась грудная косточка, и он предложил кому-нибудь разломить ее с ним на удачу, но желающих не нашлось. Смущенный Густад ухватился согнутым мизинцем за один конец, Диншавджи – за другой, они тянули и крутили перепачканную соусом косточку до тех пор, пока она не сломалась. Густаду достался более короткий конец.