Осознав, что напрасно вспылил, а в его логике есть редкий, недоступный мне самому смысл, я искренне сказал:
– Ладно, прости, Сержант. Кажется, я зря завелся. Даю слово больше не поднимать этой темы.
В то утро подходящего убежища мы опять не нашли, а потому остаток дня провели в поисках еды. Исколесив полгорода, нам удалось раздобыть только немного консервов и полмешка гнилого картофеля. Я уже успел уяснить, что здесь это надолго станет нашим основным рационом и на что-то другое рассчитывать не стоит.
Продовольственных запасов в городе становилось все меньше, гуманитарная помощь до людей на улицах почти не доходила, многие голодали. Мои запасы тоже практически подошли к концу. Видя, как другие обитатели станции недоедают, я, посоветовавшись с Лорой, раздал половину провизии, которой нам четверым хватило бы на месяц.
В любом случае невозможно было спокойно есть самим, зная, что за этим наблюдают десятки голодных глаз. Зачастую детских глаз. Так я понял, что нужно привыкать к голоду.
В метро мы вернулись около шести часов вечера. Я замерз, устал, испытывал ставшее привычным отчаяние и старался не обращать внимания на настойчивые призывы пустого желудка. А еще мне до жути хотелось в душ.
Человек привыкает ко всему – это я тоже успел уяснить. Я почти смирился со скудным рационом, соседством малознакомых людей, отсутствием нормальной постели и личного пространства, с холодным, просачивающимся из туннелей сквозняком и даже со снующими под ногами здоровенными крысами, но с запахом собственного немытого тела свыкнуться у меня никак не получалось. Как бы я не игнорировал его, он преследовал меня повсюду. За проведенные в подземелье десять дней я мылся лишь раз и, казалось, что тяжелый дух застарелого пота навечно впечатался в самые мельчайшие поры моей плоти.
Так здесь пахли все мы. Сотня скученных в замкнутом пространстве человеческих организмов, источающих одуряюще-убийственное амбре, вызывала отвращение и была способна довести до потери разума. Антисанитария метро убивала во мне всякое желание общаться с кем бы то ни было ближе, чем на расстоянии метра.
Единственным доступным способом поддержания гигиены нам служил сорокалитровый медный чан, который на станцию еще месяц назад приволокла какая-то женщина. Его емкости хватало, чтобы нагреть воду для пятерых, но так как вода была в дефиците, да и на пользование чаном всегда выстраивалась очередь, сделать это было не так просто. К нам с Терри, Лорой и Робом она подошла только вчера.
Использовав доставшиеся мне жалкие литры теплой воды, я так и не смог вымыться как следует. У меня сохранялось стойкое ощущение, что я лишь размазал по телу грязь, но все-таки это было лучше, чем вообще ничего. Успокаивая себя, что не одинок в своих мучениях, я пробовал переключать внимание на что-то другое, однако это мало помогало.
Сейчас я сидел на спальном мешке и, упершись затылком в стену, невольно представлял себя стоящим под горячими струями воды, смывающей с моего тела грязь, пот и бесчисленные проблемы последних дней. Я испытывал от этого почти реальное наслаждение, но открыв глаза, увидел вокруг себя только несчастную многоликую толпу. Впереди ждала очередная холодная ночь, насквозь пропитанная звуками и запахами грязных человеческих тел.
– Мистер Уилсон? – тихо позвала меня Лора. – Вы нашли что-нибудь?
Остановившись в шаге от меня, она замерла в выжидательной позе. Ее светло-карие глаза из-под стекол очков смотрели с тревогой, а на похудевшем миловидном лице отражалась затаенная печаль. Лору и раньше нельзя было назвать чересчур веселой девушкой, но за последние дни выражение этой безграничной печали словно бы навсегда поселилось в ее взгляде.
Поймав его, в который уже раз я испытал чувство вины за то, что мое настойчивое стремление ехать на восток привело нас к жизни в холодном подземелье. В моем представлении Лора давно уже пожалела, что поехала с нами, да и сам я порой сомневался в правильности принятого решения. Все чаще в мою голову закрадывалась предательская мысль, что Роб, возможно, был прав, когда твердил о необходимости оставаться на юге. Возможно, там всем нам было бы лучше.
– Нет, Лора, ничего. Как и вчера, все забито до отказа. – Не в силах вынести промелькнувшего в ее лице скорбного выражения, я опустил взгляд под ноги. – Довольно сложно найти что-то подходящее для такого количества людей. Нам удалось выяснить, что через неделю откроют еще один лагерь, но возле него уже живут тысячи. Так что туда тоже не пробиться.
– Мы останемся тут? – еще тише спросила она.
– Пока да. – Через силу улыбнувшись, я сделал попытку ее подбодрить: – Лора, нужно немного потерпеть. Уверен, скоро отыщется что-нибудь стоящее.
– Мистер Уилсон, – по ее тону и по тому, как она стояла, потупив взгляд, я догадался, что она вновь начнет набившую оскомину тему, – здесь нельзя оставаться. Почему вы никак не хотите отсюда уйти? Я уже слышала, что вчетвером будет трудно, но разве сейчас нам легко?
– Лора, мы уже не раз говорили об этом, – обреченно вздохнул я. – Вы же видите, на Роба теперь нельзя положиться, а один я не смогу добывать пропитание и в случае чего охранять и защищать нас. Пожалуйста, поймите это. – Я выразительно посмотрел на нее, намекая, что не стоит опять начинать спор, а затем отвлек ее вопросом: – Кстати, как он?
Она перевела взгляд на Роба. Тот сидел на одеяле немного поодаль от нас и, прислонившись спиной к замызганной кафельной стене, глядел в пространство. Его не волновало ничего из происходящего вокруг.
– Без изменений. Он не выходил на улицу и почти все время спал. Я за него переживаю, мистер Уилсон.
– Я тоже, Лора, – проследив за ее взглядом произнес я, а потом раздраженно добавил: – Прошу вас, хватит звать меня мистер Уилсон. Не понимаю, почему вы так упрямо не хотите называть меня по имени?
– Мне так удобней, – смутившись, пробормотала она. – Простите, если вам не нравится.
– Да нет, все в порядке. Зовите мистер Уилсон, раз вам так больше по душе, просто это режет слух.
Лора отделалась молчанием, а потом и вовсе куда-то ушла. Наблюдая за суетливой возней населяющих станцию людей, я просидел на своем мешке еще несколько минут, а потом нехотя поднялся и пошел к Робу.
– Как дела, Роб? – приземляясь на одеяло рядом с ним, спросил я.
Смерив меня безучастным взглядом, он изрек нечто вроде: – «порядок», но прозвучало это неразборчиво. Только по движению его губ я смог определить, что означает произведенное им мычание. Он снова уставился прямо перед собой, а я еще долго смотрел на его неподвижный профиль.
Роб сильно переменился. Со смерти Айлин прошло две недели, а он так и не пришел в себя. Более того, с каждым днем ситуация усугублялась и я начинал подозревать, что этого не произойдет никогда.
Он очень исхудал, черты некогда сильного, выразительного лица заострились и в то же время странным образом будто стали размытыми. Провисшую кожу избороздили сотни глубоких морщин, отчего оно напоминало бесформенную резиновую маску, а несколько дней назад я с ошеломлением разглядел, что в его голове не осталось ни одного русого волоса. Роб сделался полностью седым.
Безусловно, его внешний вид меня беспокоил, но куда большие опасения вызывало его психическое состояние. В первые дни он питал слепую озлобленность ко всем, кто к нему приближался, теперь же она сменилась тупым безразличием. На потерянного ребенка он больше не походил, скорее напоминал блаженного, выжившего из ума старца.
Днями напролет он сидел на своем одеяле и отсутствующе смотрел в пустоту. При взгляде на него создавалось стойкое ощущение, что разум его погрузился в состояние глубокой фрустрации и теперь блуждает где-то далеко отсюда. Правда, случалось, на короткий миг он вдруг оживлялся, но при этом начинал заговариваться и нести полную бессмыслицу, а уже пару раз я поймал его на том, как он что-то шепчет себе под нос.
Наблюдая за ним, я все больше утверждался в мысли, что в тот момент, когда он выстрелил в Айлин, какой-то части его мозга был нанесен непоправимый урон. Я не переставал корить себя за слова, что наговорил ему в тот страшный день – отчего-то я испытывал уверенность, что они способствовали ухудшению его состояния. Уверенность эта ничем не была подкреплена – сам Роб ни разу меня не упрекнул, но отделаться от нее у меня не выходило.
– Мы не можем попасть в лагерь и не можем найти подходящее укрытие, – пытаясь привлечь его внимание, спустя несколько минут проговорил я. – Везде народу битком.
Он не откликнулся. Тронув его за руку, я настойчиво повторил сказанное. От этого прикосновения веки его вздрогнули, а голова еле заметно дернулась, но ко мне так и не повернулась.
– И что? – спросил он. – Скоро они доберутся сюда и необходимость что-то предпринимать отпадет.
– Роб… – Сжав челюсти, я отвернулся от него и уставился на толпу галдящих людей, но после недолгой паузы с настойчивостью сказал: – Я не настроен сдаваться. Мне тоже очень не хватает Айлин и я знаю, как тебе тяжело, но нужно бороться, понимаешь? Думаю, она бы хотела, чтобы ты жил дальше.
– Откуда тебе знать, чего она хотела? – отрывистым шепотом прошипел он. – Я точно знаю, что она хотела быть рядом со мной, а я вместо этого ее убил.
Роб замолчал, а я понял, что больше он ничего не скажет. Проведя возле него еще какое-то время, я ушел к собравшимся у ворот парням. В этот вечер у меня мелькнула страшная по своей правдивости мысль, что тем утром он убил не только Айлин, но и себя. А еще я наконец окончательно признал, что больше никогда не увижу его прежним.
Глава 38
Однажды Митчелл у меня спросил:
– Тебе не кажется, что ты слишком много на себя берешь?
– Это ты к чему? – не понял я.
То был канун Рождества. Стрелки на часах отмеряли третий час ночи, почти все на станции уже спали. Греясь возле костра, мы вдвоем дежурили перед забаррикадированным входом в один из туннелей. Тишину нарушало лишь потрескивание раскаленных углей, неясное бормотание и храп спящих людей, а также тихие отголоски разговоров, что происходили между другими дежурившими группами.
Каждые два часа мы менялись и до окончания нашей смены оставалось еще около сорока минут. Первую половину дежурства Митчелл рассказывал о том, каким замечательным человеком был его отец, а после разговор плавно перетек в мой рассказ о себе. Я уже и раньше делился с ним подробностями своей жизни, но делал это скупо, можно сказать, в двух словах. Сегодня я не заметил, как увлекся настолько, что перешел к пространной исповеди.
Митчелл оказался идеальным слушателем: терпеливым, внимательным, понимающим. Он не перебивал меня пустыми вопросами и неожиданно для себя я выложил ему все о своей слабовольной и всепрощающей матери, о никчемном отце, об Анне, алкогольной зависимости, о Терри и испытываемом перед ней стыде. Я рассказал ему даже о Марте.
Прозвучавший вопрос был задан после того, как я поделился с ним переживаниями насчет Роба. Ситуация с его психическим здоровьем все больше усугублялась и это меня сильно беспокоило. Мне казалось, ему мог бы помочь какой-нибудь специалист в области психиатрии, но где теперь его было взять?
На нашей станции имелся военный медик, медсестра, водитель фуры, строитель, фермер, бармен, несколько продавцов, рабочий цементного завода, программист и даже адвокат, но не было ни одного мозгоправа. Как-то с ним пробовал побеседовать сам Митчелл, но Роба это только взбесило. Единственным человеком, с кем он еще более-менее поддерживал общение, оставалась Терри.
– Я говорю о твоем гипертрофированном чувстве вины, – прикуривая сигарету, сказал он. – Не понимаю, как ты всю жизнь с ним уживаешься.
– Поясни-ка подробнее, – попросил я и последовав его примеру, тоже закурил. – О каком чувстве вины идет речь?
– Ну смотри, – выпуская щедрую струю табачного дыма, начал он. – Ты не поступил в колледж и в армию тоже не записался из-за того, что не хотел оставлять мать одну. То есть, испытывал перед ней чувство вины. Так? Следом твоя жена. Зачем-то ты винишь в ее смерти себя, хотя ты не Господь, чтобы решать, когда ей суждено было отправиться на тот свет. Я понятия не имею, что значит похоронить жену, но насколько понимаю, ты сделал все возможное, чтобы она жила. Потом для чего-то ты грызешь себя из-за дочери. Ну да, твой алкогольный забег в целый год не лучший способ справиться с потерей, но опять-таки, его можно оправдать. Главное, что ты вовремя одумался.
– Ну и к чему ты клонишь? Разве я не должен испытывать вину за то, что моя дочь чуть не отправилась жить в чужую семью? И все это лишь потому, что я оказался жалким бесхребетным слизняком?
– Ты прав, должен. Но дослушай. Сейчас ты винишь себя из-за своего друга и этой девушки, что навязалась ехать с вами. Пойми, поехала с вами она по собственному выбору и не будь тебя, еще неизвестно, как сложилось бы все на юге. Думаешь, у них там жизнь сейчас лучше? А что касается Роба, ты не виноват, что его жену заразил его же родственник, а потом ему пришлось пристрелить их обоих. И то, что ты ему сказал, стоя над ее могилой, нисколько не делает тебя виноватым. Я хочу сказать, что человек должен нести ответ за совершенные поступки, но не нужно мнить себя Богом и брать ответственность за все, что происходит вокруг. Особенно, если от тебя ничего не зависит. Так еще немного и ты начнешь корить себя, что медики из той лаборатории выпустили наружу всю эту дрянь, на том лишь основании, что жил неподалеку.
Договорив, он тихо рассмеялся и затушил окурок о бетонный пол. Какое-то время я молча размышлял над его словами, но так и не найдясь с ответом, воскликнул:
– Черт возьми, и когда это ты успел стать моим исповедником?
– Только что, – криво усмехнулся Митчелл. – И говорю я тебе это потому, что мне знакомо подобное чувство. После армии меня от него сильно корежило. Видишь ли, когда твои друзья и просто сослуживцы умирают у тебя на руках, это тоже нелегко пережить. – Вероятно, углубившись в воспоминания, Митчелл ненадолго замолчал. – Был у нас один парень, новобранец. Молодой совсем, ему девятнадцать тогда только исполнилось. Прослужил всего месяц, а потом подорвался на мине. Прямо у меня на глазах. Там сразу ясно было, что больше он не жилец, да и далеко мы в тот день от лагеря уехали, так что умирал он в прямом смысле слова у меня на руках. Умирал страшно. И медленно. Ему весь живот разворотило. Я делал, что мог, чтобы ему полегче было, но что там сделаешь, когда все кишки наружу. А он все мать свою звал, пока в сознании находился. В общем, глаза его я потом очень долго вспоминал. Голубые, ясные такие, будто небо в солнечный день и совсем еще детские. Мне и самому тогда только двадцать три исполнилось. И до него, и после я повидал умирающих, но этого никак забыть не выходило. И вот так же, как ты, все себя винил. Что не сделал всего, что не довез до госпиталя, что оказался бессилен перед его смертью…
Оборвав рассказ, Митчелл опять замолчал. Посидев немного в тишине, он отхлебнул из фляги воды, а затем принялся как-то подозрительно разглядывать мою голову.
– Ты чего? – спросил я.
– Тебя обстричь надо.
– Обстричь? За каким хером меня стричь?
– Ты чешешься, как бездомный пес. Не замечаешь что ли?
– Так я и есть бездомный, – не сдержав ироничного смешка, заметил я. – Как и ты, и все остальные здесь. Но голова и правда жутко чешется уже несколько дней. Я не мылся с четверга, а сегодня вторник, сечешь?
– Секу, – насмешливо улыбнулся он, как вдруг поднялся с места и потянулся руками к моей голове. – Дай-ка взгляну…
– Эй! Ты чего пристал к моей башке, Сержант? Отвали! – попытался отмахнуться я.
– Дай взгляну, говорю тебе. – Не обращая внимания на протесты, он запустил пальцы в мои порядком отросшие волосы и с полминуты что-то внимательно там высматривал. Наконец отстранившись, он произнес: – Так я и думал. Ты теперь не только бездомный, но и блохастый.
– Да иди ты к черту! – вскричал я, но разглядев выражение его лица, недоверчиво прошептал: – Ты серьезно?
– Ну а как ты хотел? Здесь у каждого третьего вши, Уилсон. Сам видишь, в каких условиях мы живем. – Проведя ладонью по короткому ежику своих светлых волос, он усмехнулся: – Так что придется состричь твои патлы.
Я с отвращением запустил пальцы обеих рук в волосы и принялся судорожно их ощупывать, будто надеялся таким образом обнаружить поселившихся там микроскопических тварей. А ведь голова у меня чесалась уже дней пять, но принимая этот зуд за отсутствие нормальной гигиены, я даже не придавал ему значения. Взглянув исподлобья на ухмыляющегося Митчелла, я прохрипел:
– Кончай ржать! Тащи лучше свою машинку для стрижки!
– Остынь, Уилсон. Сейчас ночь, всю станцию перебудим. Жди до утра.
– Да плевать я хотел на всех! Если проснутся, значит и их обреем! Вши, мать твою!
На мои вопли прибежали дежурившие у соседнего туннеля Моррис и парень по фамилии Вуд. Узнав в чем дело, они присоединились к уже не скрываясь хохотавшему надо мной Митчеллу. Так же как он, эти двое принялись убеждать меня дожидаться утра, но обоих я послал к дьяволу и заставил-таки Митчелла принести машинку для стрижки волос.
В ту же ночь он остриг меня под ноль. Бороду я сбрил сам.
На следующий день все мужчины на станции лишились волос. Находились те, кто отваживался сопротивляться, но с зажатой в кулаке жужжащей машинкой, я, точно маньяк с топором, преследовал их до тех пор, пока череп каждого не засверкал гладко выбритой лысиной. С женщинами было сложнее. Их я не мог заставить полностью состричь волосы, однако некоторые из них самостоятельно пошли на радикальный шаг.
С Робом только вышла накладка. Когда я подобрался к нему, стричься он отказался наотрез. Я уговаривал его, убеждал, даже пробовал остричь насильно и остановился лишь после того, как он заявил:
– Айлин не понравится, если я останусь без волос. Она очень расстроится, когда увидит меня лысым.
Услышав эти слова, я застыл на месте, точно контуженный мощной звуковой волной. До меня не сразу дошло, что он говорит всерьез. Безвольно опустив руки, я стоял перед ним и как тупоголовый болван все просил повторить сказанное. Роб не шутил.
Так я узнал, что в его воспаленном сознании Айлин жива и находится где-то рядом. Как поставленный на повтор автоответчик, он твердил, что она ненадолго ушла, но совсем скоро вернется и увидев его, будет не на шутку огорчена, а я слушал и не верил ушам. Все прояснила Терри.
– Я думала ты знаешь, – подойдя к нам, сказала она. – Он уже несколько дней о ней говорит. Постоянно мне рассказывает, что она пошла по делам и вернется через пару часов. – Выдавив на лице улыбку, она попросила: – Не нужно говорить ему правду, пап. Наверное, так для него лучше. Давай я попробую его убедить.
Не знаю, какие доводы использовала Терри, но ей удалось уговорить его сдаться. Остриженный наголо, Роб еще сильнее стал походить на отринувшего все земное безумца. Хотя теперь он и был безумцем.
Когда три месяца назад я уезжал на юг, мне казалось, что хуже быть уже не может. Теперь я знал – оставить свой дом, привычную жизнь и двинуться в неизвестность не самое страшное, что могло со мной произойти. За прошедшие пару недель я осознал, что может быть жизнь в кишащем паразитами подземелье, голод, отсутствие элементарных удобств, стылый холод ночей и умственное помешательство лучшего друга.
Каждый мой день стал суровым испытанием на прочность, а жизнь, словно в насмешку, ежеминутно спрашивала: «Интересно, что еще ты сможешь выдержать, Джон Уилсон?» И порой я начинал думать, будто приблизился к пределу своих возможностей, но всякий раз, как у меня опускались руки, обнаруживал, что во мне еще есть силы сопротивляться неизбежному.
Между тем, пока мы всеми способами пытались выжить, перерывая город в поисках убежища и пропитания, обстановка в мире становилась все критичнее. События развивались с такой быстротой, что мы не поспевали переварить одну страшную новость, как за ней следовала другая.
Так, на днях стало достоверно известно, что инфицированные твари проникли не только на территории прилегающих стран. По дошедшим к нам сведениям, ублюдки заполонили почти весь материк, перебрались на соседний и теперь неуклонно продвигались к его центру. Более того, несколько случаев заражения зафиксировали и за океаном. Случаи эти исчислялись пока единицами, но их хватило, чтобы паника обуяла весь мир.
Правительственные верхушки большинства государств наконец признали, что угроза крайне серьезна и всему человечеству необходимо либо объединиться, либо погибнуть. Проводились широкомасштабные переговоры, саммиты, брифинги, пресс-конференции, но по большому счету все, что эти кретины делали – впустую трепали языками, несли вздор и оспаривали многочисленные инициативы друга друга. Сообразив, что от властей никакого толку, люди по всему миру принялись самостоятельно сбиваться в организованные группы и, готовясь дать отпор, строили оборонительные сооружения, рыли подвалы и бункеры.
Из-за того, что связь по-прежнему отсутствовала, новости к нам доходили обрывочно и с большим опозданием. Мы уже не надеялись, что когда-либо она восстановится, а потому интернет и телевидение нам заменил радиоприемник. В рождественскую ночь из него мы узнали, что те места, где мы пересидели два относительно спокойных месяца, твари опустошили всего за десять дней.
Сразу после нашего отъезда на юге начались массовые случаи заражения, что погнало жителей в разные стороны. Большая их часть двинулась к восточному побережью, остальная территория страны была разрублена на куски. С севера и центральных регионов вестей не доносилось совсем, лишь из последних сил держался запад, но и там уже почти все опустело.
Так же стало известно, что зараженные совершили массированные и как будто четко спланированные нападения еще на несколько слабо укрепленных лагерей. Те, кому удалось оттуда спастись, тоже бежали в нашем направлении. Неделю назад военные попытались было перекрыть город, однако очень скоро перестали справляться с наплывом спасающихся беспорядочным бегством людей.
Таким образом кольцо паники смыкалось все крепче и теперь даже безопасность в лагере стояла под вопросом. Отныне угрозу представляли не только зараженные – в любой момент разъяренные, обезумевшие от страха и голода люди могли предпринять штурм и все догадывались, что в этом случае прольется немало крови. До недавнего времени я считал, что жизнь в подземелье – это крайняя точка, но к концу декабря у меня не осталось сомнений, что худшее ждет впереди.
Помимо всех этих трагических событий, была еще одна вещь, что не давала мне покоя. Я по-прежнему ничего не знал о Марте и предполагал, что вряд ли когда-нибудь узнаю. Возможно, позже, когда все закончится, можно будет сделать попытку ее разыскать, но уже сейчас я знал – это лишь иллюзия. Я еще говорил себе, что когда-то все прекратится просто для того, чтобы оставались причины двигаться вперед.
Терри была единственной, кто не вызывал моего беспокойства. В первые дни на станции она, как и каждый, кто сюда попадал, чувствовала себя обескураженной и подавленной, но затем быстро освоилась. Вокруг нее находилось множество других детей, поэтому скучать ей не приходилось. Влившись в общую компанию, она в целом неплохо проводила время. По крайней мере, так мне виделось со стороны.
Прежде чем отыскать подходящее убежище, мы провели в метро девятнадцать дней. Отчаявшись найти что-либо в пределах города, мы решили попытать счастья в опустевших пригородах и спустя два дня поисков набрели на заброшенный дом. Когда Митчелл, Эдвардс и я обнаружили его за северными рубежами города, поначалу не могли поверить в наконец-то улыбнувшуюся нам удачу. Дважды обойдя его кругом, но так и не встретив никого из живых, мы несмело прошли внутрь.
– Черт бы меня побрал, если это не то, что нам нужно, Митч! – стоя посреди заваленного стройматериалами холла, воскликнул Эдвардс. – Ты только взгляни! Тут можно разместить весь наш гребаный цыганский табор.
– Не торопись, Эдвардс, – охладил его пыл Митчелл. – Давай для начала как следует осмотримся, а там решим. Странно, что его до сих пор никто не занял.
Втроем мы исследовали каждый закоулок дома и убедившись, что он действительно пуст, долго не могли усмирить охватившего нас ликования. Это было небольшое, в три этажа кирпичное здание, построенное в конце позапрошлого века как частная школа для мальчиков, а позже переделанное в общежитие для студентов медицинского колледжа. Вокруг него простирался небольшой парк с зарослями колючего кустарника, рядами смолистых сосен и стройных лип. В данный момент здание пребывало на реконструкции.
Несмотря на преклонный возраст и неприметный вид, выглядело оно довольно крепким. Кирпичные стены подпирали строительные леса, внутри царила разруха, но водопровод и электричество оказались исправны. Располагалось оно в прибрежном, некогда шумном городке всего лишь в двадцати километрах на северо-восток от нашей станции и стояло в самом дальнем углу студенческого кампуса.
Быть может, именно по причине его удаленности, а также естественной маскировки в виде заросшего парка и кажущейся жилой непригодности из-за ремонта никто до сих пор не обратил на него внимания. Впрочем, и сам городок оказался покинут жителями. За полтора часа, что мы бродили по его улицам, лишь однажды разглядели вдалеке тощую фигуру какого-то немолодого, сильно обтрепанного и на вид явно голодного человека.
– Ты прав, Эдвардс, оно идеально подходит для всех нас, – закончив с осмотром, торжествующе улыбнулся Митчелл. – Кое-что потребует доработки, но в целом, лучшего нам не найти. Предлагаю кому-то ехать на станцию и везти сюда остальных, а двое остаются здесь. Его нельзя упустить.
В этот же вечер большая часть людей со станции перебрались на новое место. Впрочем, уйти захотели не все. За последнюю неделю город заполнился вновь прибывшими и, точно надутая через соломинку жаба, распух до астрономических величин. Приезжих никто уже не считал, но по самым скромным оценкам их собралось не меньше двадцати миллионов.
К нам на станцию тоже заявлялись новички. Как запущенная лента заводского конвейера, они шли беспрерывным ежедневным потоком и, хотя мы пускали не всех, к моменту переезда количество жителей увеличилось до ста двадцати двух человек. В обнаруженное нами студенческое общежитие согласились уйти девяносто восемь.
Глава 39
Я вместе с Терри, Робом и еще небольшой горсткой людей остался на станции. Здесь скопилось такое количество вещей, что увезти их за один вечер не представлялось возможным. Из неполной сотни человек машина имелась только у меня и еще пятерых парней, так что перебираться нам пришлось в несколько этапов. Но уже завтра мы планировали навсегда покинуть осточертевшее всем метро и переселиться на новое место окончательно.
– Ну что, Уилсон, прощальная ночь в этой дыре? – весело подмигнул Митчелл.
Оставив в найденном доме вооруженный отряд во главе с Эдвардсом и Моррисом, он тоже вернулся на станцию. Сейчас он сидел у горящего в бочке костра и за обе щеки уплетал консервированные бобы. Их достали наши ребята, с боем отбив несколько упаковок на одном из продовольственных складов.
Каким-то чудом они уцелели после многочисленных мародерских рейдов и предыдущие три дня мы только их и ели. Чувство голода сопровождало меня теперь постоянно, однако от калорийных, чуть сладковатых на вкус бобов уже тошнило. Живот от них раздувался и становился тяжелым, точно наполненный булыжниками жбан, но так как другой еды у нас не было, приходилось довольствоваться хотя бы ими.
С неприязнью наблюдая за трапезой Митчелла, я молча кивнул и придвинулся ближе к огню. Привалившись спиной к сваленным в кучу мешкам с песком, вытянул уставшие за день ноги, прикрыл глаза и попытался отрешиться от всего происходящего. Терри и Роб уже спали, а мне пока не хотелось.
В полночь начиналось мое дежурство, поэтому спать все равно не имело смысла. На часах было уже одиннадцать. До наступления нового года оставалось ровно двое суток.
У ворот, помимо меня и Митчелла, находилось еще шестеро парней. Расположившись чуть поодаль, они тихо переговаривались, курили, слушали радиоэфиры или как я, сидели с безучастными лицами. Я думал о Робе.
Услышав о переезде, тот забился в угол одной из платформ и с категоричностью выносящего обвинение прокурора заявил, что никуда не поедет. В его искаженном болезнью восприятии Айлин должна была вернуться с минуты на минуту, а в случае нашего отъезда, она не будет знать, где нас искать. Как бы я не убеждал его в необходимости покинуть метро, он и слышать ничего не желал.
Не помогали ни уговоры, ни логические доводы, ни даже долгая беседа с Терри. На сегодняшнюю ночь я оставил его в покое, но не представлял, каким образом завтра усажу этого большого, не совсем вменяемого человека в машину, а затем увезу в неизвестном для него направлении. Я боялся, что если сделаю это силой, последствия могут быть непредсказуемыми.
С того дня, как он впервые заговорил об Айлин, как о живой, от него постоянно слышалась фраза: «Когда Айлин вернется…» Слышать ее было невыносимо, но с другой стороны, Роб несколько оживился. Людей к себе по-прежнему не подпускал, однако больше не сидел на своем одеяле, безучастно пялясь в пространство. Преимущественно он был занят терпеливым ожиданием жены или подготовкой к ее возращению, а иногда даже стал подниматься на воздух.
– А знаешь, Уилсон, мне кажется, я буду скучать по проведенным здесь дням, – стуча ложкой по жестяной банке, задумчиво проговорил Митчелл.
Он ел с таким аппетитом, будто на него не распространялось всеобщее недовольство однообразной пищей и он единственный не испытывал проблем с пищеварением. За минувшие пару недель мы сблизились с Брайаном Митчеллом. Несмотря на то, что во многом мы расходились и часто спорили, в то же время каждый из нас отлично понимал другого и, наверное, наше общение уже можно было назвать дружбой.
– Иди к черту, Сержант, – открыв глаза, проворчал я. – По чему ты будешь скучать? По сырости, холоду и отсутствию душа? Или по крысам, которые шастают по твоим вещам, стоит на минуту отвернуться?
Митчелл хотел что-то возразить, но в этот момент к нам подошел Патрик Ричардсон. Вид у него при этом был взвинченный и немного ошарашенный. Нависнув над нами, он воскликнул:
– Слышали новость? – Было заметно, насколько сильно ему не терпится выложить то, зачем пришел, но он упорно выдерживал многозначительную паузу. Наконец насладившись произведенным эффектом, с гневом он выпалил: – Наш президент сбежал из страны!