Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»

Пьянство в «колоссальном виде» существовало и до введения монополии. Старики говорили, что «в семидесятых годах количество пьяных в Петербурге было несравненно велико с нынешним временем, но хулиганства в России не было»^[95]. Следствием тектонического социально-экономического и политического сдвига на рубеже столетий, ускоренной модернизацией западного типа (вестернизацией), независимо от введения винной монополии, стало усиление бунтарства и пьянства. Российское традиционалистское общество, столкнувшись с «капиталистической угрозой», привычно направляло свою энергию вовне – в «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», и внутрь – в не менее бессмысленный процесс «социальной наркотизации».

«Притча о хмеле», или заметки о культуре пития

В народной притче отшельнику, нашедшему в лесу хмель, открывается «сила» последнего: «Если кто выпьет с похмелья рюмку, потом захочет и другую, а дальше начнет пить больше и больше, пока совсем не напьется, и я отниму от него в то время все доброе, и вложу в душу греховные помыслы, и доведу его до глубочайшей погибели, сделаю его гордым и ленивым, напущу на него расслабление, и начнет он говорить всякие непристойные слова, будет к каждому приставать и браниться»^[96]. Действительно, к концу XIX века культура потребления алкоголя в крестьянской, рабочей, обывательской и купеческой средах стала очень низкой. В определенной мере это объясняется запрещением пить водку на месте продажи, что сделало питие уличным явлением со всеми вытекающими отсюда последствиями. Купленную водку пили на улицах, уносили ее не только домой, но и на работу, то есть пьянство приобретало перманентный характер^[97].

В корреспонденции из районов казенной продажи вина отмечалось массовое распитие спиртных напитков на улицах. Например, в Оренбурге «безобразия около казенных лавок стали, очевидно, так велики» (пьяные «бесцеремонно садятся на крыльца ближайших домов, перебраниваясь самыми площадными словами и горланя песни»), что один из домовладельцев, в доме которого помещалась казенная лавка, сделал на воротах надпись: «пить вино во дворе строго воспрещается». Более того, в городе «потребители уже не только выпивают купленную водку у соседнего забора, но и располагаются на спанье»^[98]. В Екатеринбурге «рабочие и мастеровые со своими дамами берут в лавке водку, садятся артелью в стороне и распивают под открытым небом…», а в Уфе «каждый базар, каждый праздничный день толпа запруживает уфимские улицы и тротуары перед винными лавками. Эта пестрая толпа под открытым небом совершает культ в честь Бахуса. Снег на значительном расстоянии как будто пропитан кровью от бутылочного красного сургуча. В воздухе стоит площадная брань. Случаются нередко и драки». При этом полицейские приставы часто оказываются не в силах прекратить безобразия^[99].

В деревнях дела обстояли не лучше. Например, в Верхотурском уезде Пермской губернии «уже ранним утром по воскресеньям и праздничным дням можно видеть, как мужики сидят на улице перед казенной лавкой и распивают бутылочки». В Черниговском уезде корреспонденту пришлось «наблюдать некрасивые пейзажи, как крестьяне со своими домочадцами распивают «монопольку» в канавах и ямах вблизи казенной лавки»^[100]. При этом «по деревням иногда пьющие в такой степени загромождают дорогу, что трудно бывает проехать около винной лавки. Случается, что питухи, в интересах удобства, «чтобы не ушли» подводы, вводят на тротуар даже лошадей». В селе Каиры Днепровского уезда «смелость пьяниц дошла раз даже до того, что они дерзнули выбрать местом своего седалища «распивочно» классы училища»^[101].

Для противников реформы было очевидным, что «замена корчмы «лавочкой» почти ничем не отразилась на отрезвлении крестьянской массы. Кто пьянствовал раньше, тот пьянствует и теперь. Изменилась форма, но сущность осталась той же»^[102]. Справедливости ради заметим, что оснований для таких выводов хватало. В местечке Юзовка Екатеринославской губернии до введения казенной продажи питей имелось только два учреждения, так как заводское начальство не разрешало открывать больше. После реформы «винные лавки растут как на дрожжах», а «пьянство становится безграничным, и у всех на виду случай смерти от опоя, чего прежде не наблюдалось». В селе Васильевка Самарского уезда с открытием казенки мужчины не только перестали доносить до дому свой заработок, но и, не имея наличных на выпивку, продавали овцу или телушку.

Кроме того, система распития водки без закуски, с гвоздем вместо штопора, способствовала скорейшему опьянению. Из селения Сватовая Лучка Харьковской губернии сообщали, что «бутылка переходит из рук в руки и, конечно, до тех пор, пока в глазах не потемнеет и в ногах не появится достаточная слабость». А посетители чайной общества трезвости в селе Петровском Оренбургской области «пользуются разом двумя удовольствиями: пьют за 3 копейки чай и любуются кулачным боем на улице перед винной лавкой, находящейся как раз напротив чайной»^[103]. Не отказались любители выпить и от различных суррогатов спиртного. Более того, поступали сведения, что в некоторых местностях Привисленья и Прибалтийского края распространяется употребление серного эфира. Эфиромания была распространена, в том числе, в крестьянской среде и даже среди детей, женщин и девушек^[104].

«Русский размер»

Многие дореволюционные исследователи причин алкоголизации российского общества полагали, что уличное пьянство тесно связано с размерами стеклотары. Исходили из того, что для пьянства «двадцатка» (1/20 ведра) опаснее четверти (1/4 ведра): «в последней меньше «зеленых чертиков» сидит», так как четверть не всегда для одного человека покупается и не на один день^[105].

Согласно российским стандартам, стеклянная посуда выпускалась пяти размеров: 1/4, 1/20, 1/40, 1/100 и 1/200 ведра. При этом если вино крепостью 57° в южных, юго-западных, северозападных и привисленских губерниях продавалось в посуде от 1/4 до 1/200 ведра, то для 90-градусного питьевого спирта была установлена посуда объемом от 1/4 до 1/100 ведра, а спирт крепостью 95° разливался в бутылки объемом от 1/4 до 1/40 ведра^[106]. «Сотка» была любимым размером посуды городского рабочего, ремесленника, привычного алкоголика и регулярного потребителя. Сообщали, что в казенных винных лавках Симферополя постоянно ощущается недостаток в напитках, разливаемых в мелкую посуду^[107]. Судя по корреспонденции из других частей Российской империи, это была общая проблема. Дело в том, что рабочий люд в будние дни привык потреблять вино на улице, благодаря выносной торговле именно в мелкой посуде, – то есть залпом и помногу, чтобы вызвать быстрое опьянение. «Двадцатка» же пользовалась спросом не столько для выпивки на ходу, сколько «для уличного распива» в особых питейных компаниях.

Причем «русский питейный размер» не был чем-то застывшим. Понижение градуса спиртного напитка компенсировалось увеличением объема посуды. Так, корреспондент из Кишинева, отмечая, что «рабочий люд города, отправляясь на работу, заглядывает в питейные дома, где вместо прежней порции водки за 5 копеек, выпивает штоф вина за 5–6 копеек», констатировал, что «такая перемена во вкусах, конечно, делу уменьшения пьянства не помогла»^[108].

В деревне мелкая посуда была не в почете, потому что крестьянин пил при случае, в компании, приобретая вино в больших объемах. К шкаликам крестьянин прибегал только на базарах и в дороге. То есть приезжие крестьяне покупали немало вина в бутылках объемом 1/100 и 1/40 ведра для распития на возах и на улицах, а в крупной посуде (1/4, 1/20 и отчасти 1/40) – для праздников и тайной торговли. Здесь также возникали свои проблемы с тарой. Отсутствие крупной посуды (более 1/4 ведра), необходимой для свадеб (и для шинкарства), вынуждало крестьян переливать водку в свои бочонки. А это создавало опасность конфискации вина, так как по закону на таре более 1/10 ведра при перевозке должны быть охранные печати^[109]. Впрочем, это вовсе не останавливало алчущую русскую душу. Вряд ли размеры бутылки были решающим фактором при решении столь «насущного» вопроса.

На первый взгляд, все вышесказанное свидетельствует о полном провале реформы. Запрет распивать спиртные напитки в местах торговли способствовал распространению их распития на улице и вовлечению в этот процесс молодежи и даже детей. Продажа водки в мелкой посуде провоцировала рост пьянства. Борьба с тайной виноторговлей велась очень слабо. Государство поощряло увеличение количества заведений, торгующих крепкими спиртными напитками, и способствовало расширению продажи напитков повышенной крепости и спирта^[110]. Но не будем торопиться со столь пессимистическими оценками.

Несколько доводов в защиту реформы

Монополия к 1898 году уничтожила около 32 тысяч заведений по продаже спиртных напитков (в городах – 46, 4 %, в селениях – 42, 6 %). Что касается распивочных заведений, то их число сократилось еще больше: в городах на 74, 1 %, в селениях – на 90 %. Одновременно уменьшилось на 7, 3 % число выносных заведений в городах, хотя, следует признать, в сельской местности их число выросло на 58,6 %. Изменения произошли и в частной торговле спиртным: в городах число таких заведений сократилось на 56, 3 %, а в селениях – на 97, 5 %, то есть они почти исчезли. Взамен увеличилось число мест с продажей только пива и виноградного вина: в городах – на 34 %, в селениях – на 100, 6 %^[111].

По статистическим данным Министерства финансов, несмотря на уменьшение численности питейных заведений, потребление спирта оставалось неизменным, а число смертей от пьянства, убывающих до 1893 года, даже начало медленно возрастать. Однако за период с 1895 по 1898 год отмечалось некоторое сокращение потребления водки в районах реализации реформы. Если в 1894 году душевое потребление в этих регионах составляло 0, 58 ведра, то в 1898 году оно сократилось до 0, 50 ведра. Аналогично, хотя смертность от алкоголя в районах монопольной торговли снижалась весьма медленно, рост смертей от пьянства (24 человека на 1 млн жителей обоего пола) был отмечен только в немонопольных губерниях^[112].

Бесспорно, что с введением питейной монополии пьянство из кабака перенеслось на улицу, в пивные лавки и другие, скрытые от полиции, места. Но распитие вина на улицах стало привычным явлением еще с 1885 года, когда значительное количество распивочных заведений было заменено выносными винными лавками. Трудно спорить с тем, что на первых порах введения монополии потребление вина на улицах усилилось, то есть распивали прямо около лавки и сдавали посуду назад. Но полицейская статистика показывает, что благодаря введению питейной монополии пьянство во многих местах значительно сократилось. С одной стороны, в первые годы реформы исчезла дешевая и одуряющая водка, исчезли корчма и кабак, что делало пьянство более «благообразным». С другой стороны, крестьяне зачастую совестились пить на городских улицах и предпочитали не пить совсем^[113].

С мест сообщали о прекращении поголовного пьянства и пьяного разгула на ярмарках, о том, что «в продолжение настоящих празднеств, когда в прошлые годы полицейские участки были битком набиты пьяным буйствующим людом, в настоящем году подобных случаев наблюдалось в городе не более 5»^[114]. Даже если потребление вина не убавилось (Черниговская губерния), то «все же не бывает таких отвратительных зрелищ, как валяющиеся и ползающие на четвереньках пьяные люди около прежних кабаков». В местечке Андрушевка Житомирского уезда «бывало, несмотря на страдную летнюю пору, шинки никогда не пустовали не только днем, но и ночью, гостеприимно открывая дверь всякому желающему и укрывая тут же под лавкой и мертвецки пьяных гуляк.

Теперь же любителям выпить до «положения риз» приходится валяться, хотя, впрочем, за весьма редким исключением, в канавах, а то и просто среди улицы. Зато теперь ночью почти не слышно пьяной ругани, нецензурных песен, отчаянных криков и тому подобных душу раздирающих оргий»^[115].

С трудом верится в резкое увеличение потребления чая в чайных, но очевидно возросло качество крепких напитков за счет лучшей очистки спирта от вредных примесей, что благотворно сказалось на здоровье населения, а упорядочение торговли водкой способствовало искоренению таких позорных явлений, процветающих при частной торговле, как пропитие беднейшими классами населения хлеба, скотины, одежды и домашней утвари. Если не исчезла полностью, то существенно сократилась продажа вина за счет урожая, под заклад или в промен платья, посуды и других вещей.

Пусть не везде, но в ряде регионов отмечалось положительное влияние на сокращение потребления спиртного, «одомашнивания» процесса распития. Корреспондент из села Николаевское Стерлитамакского уезда писал: «Бывало, придешь в кабак, возьмешь это полбутылки, сядешь; одному-то скучно пить, товарища приглашаешь, выпьешь эту – за другой; глядь, еще человек подвернулся, тому поднесешь стаканчик, а тот: что же? Ты угостил, угощу и я, да так и сидишь, пока баба не придет да не выволочет. А ноне не так – купил да ступай, где хошь пей. Дома-то без дела, без времени не больно разопьешься. По соседству с кабаком зайдешь, выпьешь полбутылки, за другой-то не смеешь… На улице тоже не рассядешься, народ глядит, а то дождь или снег идет, опять неловко. Другой раз потянешь-потянешь – нет тебе никакого удовольствия…» В ряде сел необъятной России «пьянство начинает заметно понижаться. Если и выпивают, то у себя дома, в кругу своей семьи», «сделанные перед праздниками запасы водки мирно распивались целой семьей по домам в умеренном количестве и не влекли за собой обыденных безобразий кабацкого разгула» и т. д. и т. п.^[116].

Факты свидетельствовали и о сокращении пьяного свадебного разгула. Если ранее для богатой крестьянской свадьбы было нужно минимум 10–20, а то и более 30-ти ведер кабацкого зелья, то теперь обходились 3–5 ведрами. В селе Смольчица

Звенигородского уезда, где ранее на свадьбу расходовалось 1012 ведер водки, «теперь такая богатая свадьба, как сельского старосты, обошлась в 4, 5 ведра, а бедные свадьбы обходились полуведрами. Крестины и погребения прежде обходились ведром, теперь обходятся штофом и даже полуштофом. И все это потому, что водки без денег не дают, а они-то у наших крестьян не всегда есть»^[117].

Винная реформа отчасти повлияла и на общественную жизнь деревни: «На волостные и сельские сходы, которые здесь созываются очень часто, крестьяне теперь являются в трезвом виде…» В лучшую сторону изменилась и атмосфера волостного суда. Так, в Сквирском уезде «много употребляли водки во время судов в волостных правлениях, причем пьяные судьи обыкновенно творили в возбуждении, а иногда и в бессознательном состоянии суд и расправу. Теперь волостные суды проходят при нормальном состоянии судей»^[118]. Из западных губерний сообщали, что в лавках перестали продавать водку малолетним, а в Петербурге один из фабрикантов на вопрос о том, как отразилась реформа на его рабочих, ответил: «в минувший понедельник впервые за пятнадцать лет, как я веду дело, на фабрику явились решительно все рабочие, за исключением одного. А прежде если придет треть – то слава Богу»^[119]. Другими словами, материалы периодической печати (как, впрочем, и другие документы) демонстрируют достаточно противоречивую картину, оставляя возможность манипулировать общественным мнением в ту или иную сторону.

В целом, оценивая результаты реформы С.Ю. Витте, можно констатировать, что «казенное вино», пришедшее на смену кабацкой частновладельческой сивухе, если и не урегулировало вопроса о культурном потреблении вина и не предупредило роста пьянства, то все же сыграло свою положительную роль. Вполне возможно, что в условиях социально-политического, экономического и, главное, духовно-нравственного кризиса, в котором находилось российское общество в начале ХХ столетия, процесс алкоголизации мог принять большую динамику и более уродливые формы. Другое дело, что антиалкогольные меры не могли выступать панацеей от всех бед и способом разрешения тех острых конфликтов, которые разрывали и разрушали российское общество.

Глава 2
Культура пития или питейная культура?

В.Э. Багдасарян

Сколько пили в России?

Много ли пили в предреволюционной России? На этот счет существуют диаметрально противоположные мнения. Видный советский хирург, известный своими выступлениями против пьянства, Ф.Г. Углов, вспоминал о Киренске, в котором провел детство: «Пьяниц были единицы на весь город, и их можно было пересчитать по пальцам»^[120]. Гостей угощали, как правило, только чаем. Пиво и домашнее вино появлялось на столе лишь по большим праздниками и особо торжественным дням, да и то в ограниченном количестве. Углов писал, что не помнит такого случая, чтобы из компании кто-либо выпадал по причине сильного опьянения. На весь Киренск приходилось только три алкоголика.

Сдерживающим пьянство фактором в рабочей среде был, по мнению Углова, изнуряющий режим трудовых будней. Рабочий день начинался обычно в 6 утра и продолжался 11 часов. Прогулы и опоздания грозили крупными штрафами, а то и увольнениями. При подобном графике злоупотребление алкоголем обрекало бы рабочих на безработицу.

Жители Киренска использовали алкоголь в целебных целях. Уже в советское время К. Перовский утверждал, что в лечебной практике алкогольные напитки могут применяться в следующих случаях: 1) при упадке питания; 2) в период выздоровления; 3) при шоке, обмороке и острой сосудистой слабости; 4) при травмах; 5) при длительном вынужденном пребывании на холоде; 6) при общем тяжелом состоянии^[121]. Все эти доводы в пользу пития приводились пьющими людьми в России и в начале XX века. Только собравшийся во время действия «сухого закона» Первой мировой войны съезд русских врачей вынес решение, что алкоголь должен быть исключен из лечебных средств.

Трезвенников в России было больше, чем в какой-либо другой стране. Женский же алкоголизм был фактически на нулевом уровне. Для воспитанных в традиционном духе женщин русской провинции выпить глоток вина было большим грехом. Трезвеннический образ жизни вела молодежь, не достигшая 18-летнего возраста. Причем стаканами водку не пили. Для этого использовались рюмки и стопочки. Встречающееся в современном кино изображение крестьянского винного разгула, по мнению Углова, не соответствует действительности.

Согласно другому мнению, в России начала XX столетия происходила всеобщая алкоголизация населения. «Раньше было пьянство, – писал один из крупных российских психиатров И.А. Сикорский, – а с XIX века начался алкоголизм, с его неизбежными последствиями… Алкоголизация вызывает общее расстройство здоровья с преимущественным поражением высших сторон, а именно: чувства, воли, нравственности, работоспособности» ^[122].

Начало века ознаменовалось стремительным ростом душевого потребления алкоголя. Если в 1894 году оно составляло 2, 98 литра, то в 1906 году равнялось 3, 41 литра, а к 1913 году достигло уровня в 4, 7 литра. Тем не менее официальные показатели душевого потребления спиртных напитков в России оставалось почти самыми низкими в Европе и Америке. Для сравнения, в 1906–1910 годах душевое потребления алкоголя составляло: во Франции 22, 9, Италии – 17, 3, Швейцарии – 13, 7, Испании -10, 8, Бельгии – 10, 6, Австрии – 7, 8, Венгрии – 7, 6 литра. Эти сравнительные данные, по мнению Ф.Г. Углова, изобличали тех западных исследователей, которые клеветнически утверждают, что пьянство – «русская болезнь» ^[123].

Впрочем, статистика годового потребления алкоголя была далека от реальных цифр. Так, согласно данным по Воронежской губернии, охватывавшей 26 хозяйств (2000 человек), среднее душевое потребление алкоголя составляло 0, 19 ведра 40° спирта. Для сравнения, во Франции – 0, 27, в Австрии – 0, 27, Северо-Американских Соединенных Штатах – 0, 206, Германии – 0, 36, Англии – 0, 42 ведра^[124]. Официальная статистика не учитывала значительный пласт потребления самогонного алкоголя. Следует полагать, что в сельской местности преобладало именно оно.

В конце XIX века диагнозы алкогольных психозов охватывали 11, 9 % всех психических больных. Но уже в 1902 году они составляли 13, 9 %, в 1910 году – 17 %, в 1913 – 19, 7 %. В количественном выражении это означало, что в 1902 году в России было 3548 человек, пораженных алкогольными психозами, в 1910 – 7651 человек, в 1913 – 10 267 человек.

Уже в начале XX века ни у кого не вызывало сомнений наличие прямой зависимости уровня преступности от масштабов пьянства. «Редкий вор и убийца совершает свое дело трезвым», – утверждал Л.Н. Толстой ^[125].

Винная монополия вовсе не являлась гарантом от алкогольных отравлений. Никаких химических анализов, подтверждающих чистоту водки, не проводилось. Как известно, более всего сивушного масла содержится в картофельной и паточной водке, она считается особенно ядовитой, и чистка ее весьма затруднительна. Российская же монопольная водка, в основном (более 70 %), производилась тогда именно из картофеля.

По данным на 1913 год, в России на изготовление спиртных напитков затрачивалось: картофеля – 2, 9 млн тонн, ячменя – 250 тыс. тонн, кукурузы – 236 тыс. тонн, патоки – 217 тыс. тонн, ржи -212 тыс. тонн. Зерном, идущим на производство водки, можно было бы прокормить 5–6 млн человек^[126].

Для изготовления вина значительные площади на юге России отводились под виноградники. Они занимали около 115 000 десятин на Кавказе и в Закавказье. В остальных областях (Крым, Бессарабия, Земля Войска Донского и пр.) под виноградниками находилось 85 000 десятин. Урожайность русских виноградников колебалась от 150 ведер вина с десятины (Крым, Бессарабия) до 800 ведер (Дагестан).

Но все-таки, по сравнению с большинством западных стран, в России предпочтение отдавалось крепким спиртным напиткам. В силу этого, значительно выше была вызванная алкоголем смертность. Смерть от опоя в дореволюционной России случалась в 3–5 раз чаще, чем в других странах. Так, во Франции она составляла 11, 5 случая на миллион человек, а в России -55, 2. Правда, значительно меньше было в российском обществе, в сравнении с французским, количество смертей от отравления алкоголем женщин^[127].

Потребление алкоголя в начале XX века варьировалась по различным губерниям России. В юго-западных на душу населения приходилось 4, 55 л спирта, в южных – 4, 05 л, в северных – 2, 46 л, в восточных – 2, 33. Но, по исследованию Сикорского, уровень опойной смертности находился в обратной пропорции к среднедушевому потреблению. В первых двух категориях губерний на один миллион населения приходилось 15–17 смертей, в двух последних – 91–92 смерти. Сикорский ставил эти тенденции в зависимость от среднегодовой температуры в регионах. Однако различались не только природные условия, но и культура пития. На юге и юго-востоке потребляли в основном вино, тогда как на севере и востоке – водку^[128].

По масштабам пития от русского народа не отставали и другие национальности, еще сравнительно недавно приобщившиеся к алкоголю. Исключение составляли лишь те группы российского населения, для которых распитие спиртного было несовместимо с их религиозными убеждениями (мусульмане, старообрядцы). Как известно, алкоголь особо противопоказан автохтонным народам Севера и Сибири, не имеющим против него иммунной защиты. Именно в начале XX века начинается трагедия алкоголизации коренного нерусского населения. Углов вспоминает случай с неким тунгусом, учительствующим в Киренске. Поспорив с приятелем, он выпил пять бутылок водки, что являлось двойной смертельной дозой. Целую неделю у него продолжалась рвота, он долго болел, исхудал, но все-таки остался жив.

Качество водки

Исторически сложились стереотипы восприятия культур по их отношению к алкоголю: «водочные», «винные», «пивные», «трезвеннические». Предпочтение, отдаваемое русскими водке, соответствовало так называемому «северному» типу, для которого характерно эпизодическое употребление крепких неразбавленных напитков в «ударных» дозах. Это было предопределено климатическими условиями, препятствующими развитию виноградарства, а также социально-экономическими факторами, которые подталкивали государство в поиске дополнительных источников финансирования, к тому, чтобы организовывать производство наиболее дешевой по себестоимости продукции^[129].

В дореволюционной России действовали несколько частных фирм, производивших водку: в Москве – «Вдова М.А. Попова» (ржаная водка «Поповка»), «Петр Смирнов» (водка «Смирновская», с вредной примесью – поташом), «И. А. Смирнов» (отличалась от «Смирновской» формой тары, а также более высоким качеством и высокой ценой); в Петербурге – «А.Ф. Штриттер» (хорошего качества, но с применением дистиллированной воды), «Бекман» (среднего качества, состояла из картофельного спирта и дистиллированной воды), «Е.В. Петров» (водка «Петровская»); в Казани – «Т-во Вараксин и К°», «И.В.-Александров»; в Нижнем Новгороде – «А.В. Долгов и К°» (столовая водка № 3, высшего качества, двойной очистки, но уступала московской по причине содержания дистиллированной воды). Все названные фирмы были учреждены еще до введения монополии, а потому им дозволялось вести производственную и торговую деятельность и в монопольный период.

Для винокурения феодальной России была характерна тенденция к достижению качества продукта, пусть даже за счет его рентабельности. Дворянин – производитель водки или вина – не считался ни с какими затратами, лишь бы не пострадало качество напитка. Действовало негласное правило – гнать как можно медленнее, не доводя гонку бражки более, чем за половину ее объема. Эпоха индустриализации предопределила массовость производства винно-водочной продукции. Качество приносили в жертву количественным показателям. Дешевые сорта картофельной и свекольной украинской водки продавались не иначе как ведрами. В этом смысле введение государственной водочной монополии предупреждало злоупотребления. Видными сторонниками монополизации алкогольного производства выступали Д.И. Менделеев, Н. Тавилдаров, Н.Д. Зелинский и др.

Изготовление картофельной водки было связано с конвейеризацией производства. Между тем, лучшие водочные сорта по-прежнему производились на традиционном для России ржаном сырье. В небольших пропорциях добавлялись также овес, пшеница, ячмень, гречиха. Картофельная же водка вызывала более тяжелый похмельный синдром и склонность к агрессии (чего, как правило, не бывало от ржаной водки). Еще большую агрессию вызывал самогон, производимый из чистого свекольного сахара. Возможно, рост социальной агрессии в России начала XX века был отчасти обусловлен и распространением новых водочных сортов (а именно картофельной водки и свекольного самогона)^[130].

Впрочем, даже при производстве пшеничной и картофельной водки в качестве компонента русские водочные производители использовали ржаной солод. Новым явлением стало выращивание на спиртоводочных заводах специальных сортов дрожжей, предназначенных для винокуренного производства. Для фильтрации преимущественно использовался березовый уголь. Он был самым дешевым, широко распространенным и обладал относительно высокой поглотительной способностью. Для выделки высших сортов водки использовался буковый, липовый, дубовый, ольховый фильтр. Один из создателей рецепта русской водки, ученик Менделеева Зелинский, оценив поглотительные способности древесины, во время Первой мировой войны предложил использовать в противогазах угольные фильтры^[131].

В начале XX века в России процветало самогоноварение. Термины «самогон» и «самогонка» стали новым эвфемизмом. Еще в XIX веке они не были известны. Под «самогоном» понималось самовольно, незаконно изготовленное хлебное вино (в этом смысле термину «самогон» близок по значению термин «корчемство»). Также имелось в виду, что это неочищенное, недоброкачественное, по сравнению с государственной монопольной водкой, алкогольное изделие. А в прежние времена в слово «самогон» вкладывался совершенно иной смысл. Для сибирских промысловиков оно означало охоту за зверем на лыжах, в отличие от преследования его на лошадях и собаках. По профессиональной винодельческой терминологии, «самогон» – это лучшие, первые фракции вина, из которых изготавливали наиболее высококачественную алкогольную продукцию. В новом значении термин распространяется в малокультурной среде, с низким образовательным потенциалом. Он относился к разряду жаргонной лексики. По мнению В. Похлебкина, этот термин впервые появился в южных и юго-восточных губерниях России, в областях со смешанным населением. Исследователь объяснял его лексический генезис тенденцией ослабления чувства чистоты языка, характерной для зон полиэтнического языкового котла^[132].

С начала ХХ века в разговорный оборот вошел и другой алкогольный термин – «первач». Прежде первая фракция водочного производства именовалась «пенкой» или «перваком». Рецепт «пенника» (лучшей марки водки) подразумевал разбавление 100 ведер первача 24 ведрами ключевой воды. По цене «пенное вино» соотносилось с натуральным виноградным вином. При изготовлении более слабых по крепости марок водки увеличивалась пропорция добавления воды. Чем меньше был градус водки, тем ниже устанавливалась ее цена.

Наряду с термином «водка» в начале ХХ столетия применялись и другие наименования этого алкогольного продукта: «беленькое», «белое», «монополька», «поповка». Причем слово водка считалось несколько простонародным. Вплоть до 1906 года в официальном языке преобладал термин «вино». Предпринимались попытки облагородить продукт с помощью названия. Хождение имели такие эвфемизмы, как «народное вино», «столовое вино» и даже «винная водка». Принципиальным противником всех этих филологических изысканий выступал Менделеев. Он полагал, что именно название водка наиболее точно отражает характер напитка и соответствует русской национальной традиции.

Менделеев обнаружил в водке целительную силу, очищающую организм от шлаков и токсинов, отменно регулирующую процесс пищеварения при традиционных особенностях русской кухни. Вопреки современному наименованию «зеленый змий», в начале ХХ века в простонародье водку называли «огонь здоровья». Но огонь весьма опасен. Им можно вылечиться, а можно и «спалить» организм.

Вода для водочного производства в России начала ХХ века бралась лишь в строго установленных местах. Необходимо было соблюсти условие, по которому для изготовления водки годится вода, обладающая мягкостью не более 4 мг/жв. В производство шла только вода из верховьев Москвы-реки, Клязьмы и Невы. Мягкость московской воды была 2 мг/жв, невской – 4 мг/жв.