Кондрат Булавин

– Эге-ге-ге! – победно закричал Григорий, размахивая шапкой.

– Эге-ге-ге! – откликнулись далекие голоса.

Вскоре к Григорию подъехали гулебщики.

– Во! – горделиво указал он на связанного, не перестающего биться жеребца. – Видали, какой?..

– Добрый жереб, – похвалил Булавин. – Молодец, Гришка! Только, взгальный^[37] анчутка, в другой раз смотри… не своевольничай, а то взбучку дам.

Расположившись станом и оставив все лишнее, казаки начали охоту. В долине столько было разного зверья, что разыскивать его долго не приходилось. Звери почти никогда не видели здесь человека, не боялись его и подпускали близко. Диких коз, свиней, лисиц, зайцев гулебщики брали нагоном на лошадях, засекая плетьми с зашитыми на концах свинцовыми пулями или закалывая дротиками. Порох и свинец берегли. Только в редких, крайних случаях, когда попадался более крупный зверь – кабан или медведь, – пускали в ход пистоли и ружья.

Лукьян Хохлач, увлеченный азартом охоты, имел уже немало добычи. Он убил двух лис, пять зайцев, сайгу и оленя.

На утомленном своем коне он преследовал теперь серну с двумя детенышами. Подняв красивую головку, проворная серна легко бежала от преследователя. Она давно скрылась бы от него, но ее задерживали детеныши. Неуклюжие и смешные, они, словно лохматые шарики, катились вслед за матерью, юркими мордочками отбрасывая мешавшую траву. Серна, вырвавшись далеко вперед, останавливалась, тревожно поджидая детей. Дождавшись и торопливо лизнув детенышей, несколькими легкими прыжками удалялась от них, останавливалась, с тревогой ждала, пропускала впереди себя, потом опять обгоняла их. Потеряв из виду своего преследователя, она становилась на задние ноги, торопливо озиралась и, в ужасе замечая приближающегося Лукьяна, снова бросалась вперед.

Хохлач, нагнав детенышей, двумя ударами плети уложил их. Разгоряченная лошадь пронеслась мимо, Лукьян ее не остановил – он знал, что серна должна вернуться к детям…

И она вернулась. Подбежав к мертвым зверькам, она стала их облизывать. Меткая стрела уложила серну рядом с ее детенышами.

Солнце спускалось за кронами леса. Сумеречные фиолетовые тени потянулись из далеких чащ.

Надо было спешить к товарищам, чтобы до темноты добраться до лагеря. Хохлач быстро привязал к седлу серну и ее детенышей. Он хотел было вскочить в седло, но услышал позади себя раздраженное хрюканье и обернулся. Его кольнули злые глаза вепря. Зверь, мгновение постояв, злобно взвыл и ринулся на Лукьяна. Тот не растерялся – не раз ему приходилось бывать в подобных переделках. Выхватив из-за пояса пистоль, он выстрелил в зверя. Раненый зверь яростно взвизгнул, на мгновение остановился, не спуская свирепых глаз с Лукьяна, потом снова с диким визгом ринулся на него. Испуганная лошадь захрапела и, рванув повод, умчалась в степь. Лукьян растерянно посмотрел ей вслед и с отчаянной решимостью ухватился за рукоятку кинжала. Едва он успел выдернуть его из ножен, как разъяренный вепрь налетел на него. Лукьян с силой пырнул в щетинистую грудь зверя кинжалом, и оба они – Лукьян и вепрь – упали…

Очнулся Хохлач уже поздней ночью. В боку чувствовалась щемящая боль. Он застонал. От него шарахнулись тени. «Чекалки!» – в ужасе подумал Лукьян и с трудом приподнялся. Шакалы сели невдалеке, зорко следя за ним горящими глазами. Лукьян закричал на них, замахнулся, они вздрогнули, но не двинулись с места.

Небо было звездное, ночь тихая, светлая. Долина жила ночной дикой жизнью. Где-то ревел медведь, тоскливо кричал филин. Неясными тенями метались ночные птицы, в кустах и по траве шуршали неведомые звери.

Лукьян пощупал раны. Они так болели, словно их жгло огнем. Он засыпал раны землей. Как будто немного полегчало.

Вепрь лежал, наполовину съеденный шакалами. Внутренности его валялись лохмотьями, и от них смердило. Хохлач нашел свой кинжал и побрел. Шакалы, протяжно завыв, тронулись за ним следом.

Пройдя немного, Лукьян остановился. Куда идти? Ночью трудно было отгадать, где находится лагерь. Разве разыщешь его ночью в таком состоянии? Ну а идти все-таки нужно, иначе шакалы живьем съедят. И снова Хохлач, опираясь на палку, медленно побрел, сам не ведая куда. Он дошел до кромки леса. Перед ним лежала тропинка. Но кто знает, куда она вела. Лукьян решил, что идти лучше, чем стоять на месте, и пошел по этой звериной стежке; ему показалось, что это была та самая тропинка, по которой они приехали сюда утром.

В лесу было еще страшнее, чем на открытом месте. Пошатываясь от бессилия, со страхом озираясь по сторонам, ощупью угадывая тропинку, Лукьян медленно брел по лесу. Противно воя и сверкая горящими глазами, от него не отставали шакалы. Лукьян больше всего на свете боялся всякого рода чертовщины. То ему мерещилось, будто леший протягивает из-за толстого ясеня свою костлявую руку, чтобы схватить его, то шарахающуюся тень совы он принимал за ведьму.

– Свят-свят господь Саваоф, да расточатся врази его…^[38] – шептал он вздрагивающими губами и усердно крестился.

Так он шел долго, несколько часов подряд, готовый вот-вот потерять сознание от потери крови. Но мысль о том, что если он упадет, то погибнет, поддерживала его силы. Тропинка, казалось, была бесконечной. И в то время, когда у Лукьяна иссякали последние силы, он внезапно между стволами деревьев увидел блеснувший огонек. С огромным напряжением он ускорил шаг. Вынырнула небольшая полянка, освещенная тусклым светом луны. В конце ее, у темной стены леса, обозначилась неясными контурами маленькая лесная избушка. Из слюдяного оконца сочился мутный свет.

Хохлач проснулся в полдень. Он лежал на душистом сене, разостланном на нарах. В распахнутое оконце ярко било солнце, освещая убогую утварь в избушке.

Лукьян с любопытством огляделся. В избушке никого не было. В переднем углу, перед потемневшими от времени и копоти образами, горела лампада. На дубовом столе стояли деревянные миски и лежала старая потрепанная книга. На стене висел небольшой поставец с неприхотливой посудой.

Хохлач повернулся и застонал. Раны невыносимо ныли.

Дверь распахнулась, вошел высокий старик с пушистой серой бородой, в черном длинном, почти до пят, кафтане. Он нес травы.

– Очнулся, сынок? – спросил он ласково.

– Очнулся, – слабым голосом ответил Хохлач.

– Ну и слава богу, – перекрестился старик. – Кто это, сынок, тебя так изувечил-то? Какой зверь?..

– Вепрь.

– У, лихоманка его забери! – выругался старик. – То-то, я гляжу, сильный зверь тебя покалечил. Ничего, сынок, моли бога, что ко мне попал. Подлечу тебя маленечко… Вот приложу травки к твоим ранам, такой травки, что сразу же раны затянет. Есть такая у меня травка сынок, от ран. Диким авраном прозывается. Можно и болдыряк приложить, тоже помогает… Ай вот полевую свербожницу… А ежели таких трав под рукой не окажется, то можно шалфеем аль пыреем лечить раны…

Словоохотливый старик проворно растер траву в ступе и, сделав из нее мазь, приложил к ранам Лукьяна и перевязал чистой тряпицей.

– Теперь полежи денька два-три, пройдет. Вот зря ты только раны землей запорошил. Разболеться хуже могут… Не хочешь ли поесть, болезный, похлебочки грибной?

– Не хочу, – отозвался Хохлач.

– Ну что ж, – добродушно сказал старик, – неволить не буду. Погодя поешь…

Весь день Лукьян провел в болезненном полузабытьи. К вечеру ему стало лучше, и он попросил поесть.

– Поешь, поешь, сынок, – засуетился старик. – Хворому еда требуется.

Он подал Лукьяну миску с грибами и, подсев к нему на нары, стал рассказывать о себе, о своей жизни в лесу. Старик, по-видимому, уже давно не видел людей и был несказанно рад Хохлачу. Он заботливо ухаживал за ним, лечил, при этом без умолку говорил. За время своего одинокого житья в лесу он настолько соскучился по живой речи, что не мог насытиться разговором.

Старик был раскольник. Много лет назад, как только началось гонение на старую веру, он ушел на Дикое поле, выбрал себе местечко в дремучем лесу, построил избушку и жил одинокой жизнью среди природы и зверей.

– Зверя нужно уважать, – говорил старик. – Зверь – божья тварь, она все разумеет, только сказать не может. Я со зверями в ладу живу, они меня не трогают. Не тронь его – и он тебя не тронет… Только, конешное дело, надобно такое слово от зверя знать. Ото всего есть свое слово. Ежели слово знаешь, никакая напасть тебя не возьмет. Есть слово от зверя, есть от нечистой силы, от пули, от меча и стрелы, есть от хворобы, есть от глазу…

Через три дня Хохлач хотя и с трудом, но уже поднимался с постели. Старик целыми днями ходил по лесу, собирал грибы, ягоды, а Лукьян садился на порог избушки и тосковал.

Лес приглушенно шумел вершинами. В его глухом ропоте было что-то грустное и предостерегающее. От этого Лукьяну становилось еще тяжелее. Его не развлекали жизнерадостно щебечущие птицы, хлопотливо и забавно сновавшие по ветвям белки. Здесь, в вынужденном одиночестве, Лукьян много думал о своей незадачливой жизни. У него еще столько нерастраченных сил. С этими силами он мог бы чуть ли не мир перевернуть, а вот пропадают напрасно эти силы, не к чему их и приложить.

Казацкая душа его тосковала по несовершенным подвигам.

Глава IX

Всю ночь разыскивали казаки Лукьяна Хохлача. Григорий Банников привел его взмыленного аргамака с привешенными к седлу убитыми сернами, а сам Лукьян исчез – как в воду канул. Поискали-поискали его казаки и прекратили поиски, решили, что Луньку дикие звери растерзали.

Уже несколько дней бродили казаки по долине. Привольное здесь место. Много казаки за эти дни добыли зверя и дичи.

Как-то Кондрат Булавин охотился в камышах у озера. Охота здесь была обильная. Он набил уже кучу дудаков и пару лебедей.

Пустив в последний раз стрелу в гуся, Кондрат думал на этом закончить на сегодня охоту. Гусь упал где-то в камышах. Раздвинув заросли, Кондрат стал искать его. В камышах он вдруг увидел причаленный к берегу каюк, выдолбленный из ствола дуба. Это его изумило.

Как мог попасть сюда каюк? Кто его хозяин? Значит, уж не такой необитаемый этот лес.

Убитый гусь плавал саженях в трех от берега. Кондрат сел в каюк и оттолкнулся веслом. Лодка мягко поплыла, рассекая цвелую воду. Кондрат подобрал гуся и недвижимо сидел в каюке. Все здесь манило к отдыху, покою после долгого, утомительного дня. Хотелось посидеть так подольше, ни о чем не думая, ничего не делая, отдаваясь спокойствию и истоме, которые разливались по всему измученному телу.

Каюк медленно плыл, оставляя за собою длинный светлый хвост. Вода от каюка шевелилась, расходясь далеко большими кольцами, мелкой волной. Как зеркало, она отражала в себе мерцающую синеву неба. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зеленые лопухи.

Кондрат иногда брал весло и загребал им, потом снова клал его в лодку и смотрел в воду. Перед его взором в зеленом полумраке выступали волшебные подводные заросли. Причудливые, фантастические, они были неподвижны, словно облака зеленого клубящегося дыма застыли в воде..

Вода живет напряженной жизнью. Снуют жучки, ошалело скачут водяные блохи. Между стеблями водяных растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой кожей в закатных лучах солнца, проплыл косяк жирных линей… Бегая вороватыми глазками и пружинно взмахивая хвостом, мелькнула огромная щука. Среди серебряных брызг мечутся от хищницы напуганные рыбешки.

С резким присвистом над озером летит стремительная чайка. Она едва не касается белой грудью воды, четко отражается в ней, и чудится, будто летят две чайки. Схватив неосторожную рыбешку, одна чайка резко взмывает вверх, а вторая, кажется, уходит на дно.

Кондрат, вдыхая тяжелый запах ила и сырости, плыл к противоположному берегу, обросшему зарослями камыша.

На бархатные коричневые махры камыша ложилась вечерняя роса, и они от этого темнели. За камышом стлался луг. Лучи заходящего солнца косо шарили по влажной изумрудной траве, рассыпая по ней мириады искр. У берега в задумчивом оцепенении застыла на одной ноге цапля. Черные аисты, как монахи, важные и сосредоточенные, молитвенно кланяясь, разыскивали корм. Изогнув длинные шеи, от берега в тревоге отплыла пара белоснежных лебедей…

Каюк бесшумно и мягко втиснулся носом в ил. Аисты, встревоженно захлопав крыльями, тяжело поднялись в воздух. Цапля, смешно подпрыгнув, исчезла в прибрежных зарослях…

Через луг бежала едва заметная тропинка. Она вела к темнеющему лесу. Кондрат вылез из каюка и пошел по этой тропинке. По сапогам его били стебли арланца, лущицы, боярки. Душный, сладкий аромат травы и цветов проникал глубоко в легкие.

Зачем он шел в этот лес, Булавин и сам не знал, – так уж, подчиняясь безотчетному влечению, шел туда, куда вела эта легкая, едва заметная тропа.

Из-под ног вспорхнула какая-то птица. На ветке бересклета вызывающе свистнула малиновка. Кондрат усмехнулся и свистнул так же, как и она. Малиновка откликнулась.

Из леса пахнуло застоявшейся сыростью, прелью перегноя. По тропинке важно полз саженный желтобрюх. Булавин поспешно посторонился и дал ему дорогу. Желтобрюх лениво проволочил свой извивающийся длинный, толстый хвост. Змея, хотя и безопасная, вызвала у него гадливое чувство.

В лесу было совсем темно. С обеих сторон тропинку сдавливала черная гуща колючего кустарника. Через просветы в верхушках приглушенно шелестевших деревьев мерцала далекая голубизна неба. И только по этому можно было понять, что до вечера еще далеко.

Идти дальше было бессмысленно, и Кондрат хотел уже вернуться, как вдруг, сквозь густую листву леса, он услышал глухой лай собаки.

Откуда здесь могла быть собака? Удивленный, Кондрат пошел на лай. До него донесся сдержанный ропот ручья. Он бежал где-то незримый, в зарослях терна и бузины. Вырвавшись из кустарника на простор небольшой лужайки, ручей затих, остановленный упавшим стволом клена, поросшего папоротником. Вода кружилась, пузырилась и, найдя выход через дупло преграждавшего дерева, тоненькой серебряной стоуйкой звенела по другую сторону ствола.

У плотины стояла маленькая избушка. Навстречу Кондрату с хриплым лаем выбежала большая черная собака и злобно набросилась на него. Кондрат выхватил из ножен саблю и стал отбиваться. Разъяренная собака с злым рычанием хваталась за острие сабли, кровавя свою пасть.

– Лытка! – крикнул звонкий женский голос. – Пошла ты, шальная!

Собака присмирела и, виновато завиляв хвостом, побежала прочь.

– Здорова была, женка! – поздоровался Булавин, с любопытством оглядывая женщину.

Женщине было лет двадцать пять. Из-под кумачового платка на лоб выбивались вьющиеся русые волосы. Глаза, темно-синие и глубокие, были необыкновенно проницательны, казалось, заглядывали в самую душу Кондрата. Босая, она была одета в простенькую холстинную паневу.

– Слава богу! – ответила женщина на приветствие.

– Собака-то шибко злая у вас.

– Злая, – согласилась женщина. – А кабы не злая, зачем она нам нужна? Без такой нам тут не можно: лихих зверей много…

– Тут и живешь, женка? – кивнул Кондрат на избушку.

– Тут.

– Муж дома?

– Нет у меня мужа, – тихо ответила женщина.

– С кем же ты живешь? – расспрашивал Кондрат.

– С отцом. Он на добычу ушел.

– Ваш каюк-то, должно, на озере?

– Наш.

– Ну, девка, угнал я у твоего батьки каюк.

– Ничего… Озеро не велико, найдет батя каюк.

– Как тебя величают-то, девонька?

– Ольгой.

– Ну, Ольгушка, дай чего-нибудь попить. Во рту пересохло.

– Заходи в избу, браги дам.

Она говорила спокойно, без малейшего смущения и волнения.

В избе было бедно, но стены тщательно вымыты, выскоблены, земляной пол чист. Видать, Ольга хозяйственная, опрятная девушка. Это Кондрату понравилось.

Она подала на стол большой ковш браги и спросила:

– Может, поесть хочешь?

– Нет, Ольгушка, есть не хочу. Спасибо тебе.

Испив вкусной холодной браги, Булавин стал расспрашивать Ольгу о ее жизни в лесу.

. – Ничего, попривыкли, – вздохнула она.

Ольга едва помнила тот день, когда ее раскольничья семья ушла из Тамбова в придонские леса. Это было очень давно.

Семья, состоявшая, кроме нее, из деда с бабкой, отца с матерью и двух сестренок, с большими трудностями добралась сюда. Дорогой сестренки умерли. Отец с дедом построили здесь избушку, и зажила семья спокойно, ничем не тревожимая. Мужики охотились, ловили рыбу. Раза два в год они уходили в ближайший город. Продавали там шкуры убитых зверей, лебяжий пух, закупали необходимое. Но потом навалились несчастья одно за другим. Деда однажды на охоте разорвал медведь. Бабка, не перенеся его смерти, умерла вскоре. А прошлый год умерла и мать.

– Вот их могилки, – с грустью указала Ольга на три креста за окном.

– Небось, Ольгушка, – спросил сочувственно Кондрат, – скучно тебе жить в лесу-то?

– Какая же тут жизнь с волками да с медведями? – огорченно воскликнула она и снова тоскливо вздохнула. – Отец целыми днями за добычей ходит, а я тут одна да одна… Живого человека не вижу, не с кем слова промолвить… Истосковалась…

Глаза ее повлажнели, губы задрожали, и казалось, она сейчас горько заплачет.

– Свет не мил… – прошептала она и отвернулась.

Кондрату стало жалко ее. Вздохнув, он ласково сказал:

– Замуж бы тебе надо, Ольгушка.

Лицо Ольги густо порозовело. Она смущенно потупила глаза.

– За кого ж выйдешь-то? – прошептала она. – За дикого козла, что ль?

И в голосе ее послышались такая тоска и безысходность, что Кондрат невольно, с чувством жалости, привлек ее к себе и погладил по голове.

– Ничего, Ольгушка, найдем тебе доброго жениха. Ей-богу, найдем… Сватом приеду… – Он подумал, что не плохо бы женить на ней Григория Банникова.

Глава X

Ярко горели костры в лагере. Казаки, весело делясь впечатлениями дня, вечеряли.

Григорий Банников, сидя в кругу своих друзей, возбужденно рассказывал:

– Скачу я это, братцы, за вепрем… вот-вот догоню я его да рубану чеканом^[39], а он, проклятущий, видит, что ему смерть неминучая от моей руки… как сига-анет через овраг и перемахнул через него. А овраг этот, поди, саженей пятнадцать шириной будет… Что ты тут будешь делать? Ну, думаю, была не была, где наша не пропадала! Разжег я своего мерина плетью да как поскачу прям на овраг… Закрутил мой мерин головой: дескать, дает мне понять, что не хочет он прыгать через овраг. «Брешешь, кричу, ежели вепрь перемахнул через него, стало быть, и ты должон!..» Дал я ему еще пару добрых плетей… И что же, братцы вы мои, пересигнул ведь аргамак мой тот овраг!.. – обвел торжествующим взглядом Гришка своих товарищей.

Казаки, посмеиваясь и не веря ни единому слову Гришки, ели жирные куски дикого кабана, запивали пенистым медом.

– Ну и что же, Гришка, зарубил ты все ж этого вепря-то? – спросил Никита Голый, разливая по ковшам мед из бурдюка.

– А ты слухай да наперед не забегай, – недовольно сказал Григорий. – Поскакал я это, стало быть, братцы, опять за вепрем. Он от меня, я за ним… Он от меня, я за ним… Что есть мочи скачу. Жалко ведь упустить такую знатную добычу. Гляжу, братцы вы мои, впереди опять овраг, да поболе первого. Ну, думаю, теперь уж ты черта с два сиганешь – силенок не хватит. А он, проклятущий, разбежался – ка-ак сига-анет… и перемахнул овраг, как все едино на крыльях… Вот проклятый-то! Ну, думаю, ежели вепрь его пересигнул, то уж мой-то аргамак наверняка перемахнет его. Разжег я опять своего мерина плетью. Летит мой аргамак, ног не чует под собой… Прыг через овраг… И что ж, братцы вы мои, не досигнул он до другого края, а полетел вниз. Почуял я, что мой мерин вниз полетел, выпростал я ноги из стремян да пулей через овраг перелетел и с разгону прям на вепря верхом сел…

– Вот брехунец-то! – раскатисто хохотал Семен Драный. – Знатно брешет!

– Чего мне брехать? – обиделся Гришка. – Всю истинную правду говорю.

– Гутарь, гутарь, Гришка, – смеясь, сказал Кондрат. – Не обижайся.

– Да и гутарить-то уж больше почти нечего, – сказал Гришка. – Значит, сел это я на вепря верхом, а он как начнет брыкаться, норовит, стало быть, меня сбросить. А я вцепился ему в шею и душу что ни на есть силы. Свалил я его назем, и начали мы с ним брухтаться^[40]. Брухтались-брухтались мы с ним, а потом надоело мне это дело, вцепился я ему в горло зубами и перегрыз…

– Ха-ха… – закатывались казаки, хлопая себя по ляжкам. – Вот брешет-то знатно!

– Ну и как же ты коня вызволил из оврага? – сквозь смех спросил Голый, подмигивая казакам.

– А так и вызволил, – невозмутимо ответил Григорий. – Схватил за узду и вытащил…

– И конь не расшибся?

– А чего ему расшибаться? – так же не смущаясь, ответил Григорий. – Когда он прыгнул через овраг, у седла подпруга лопнула, потники, стало быть, раскрылились, и мой аргамак, как на крыльях, слетел в овраг. Как все едино воробушек сел…

– Ну а вепрь-то твой, тот где? – сотрясаясь от смеха, спросил Кондрат.

– А там… – в неопределенном направлении махнул Григорий.

– А-а… – понимающе протянул Булавин. – Стало быть, там… на воле ходит…

– Зачем на воле? Я его на дубке на суку повесил… Завтра возьму.

Оглушающие взрывы смеха казаков наконец несколько смутили Гришку. Он сердитыми глазами посмотрел на них. Потом, поняв, что слишком заврался, расхохотался и сам, звонко и весело.

– Ты б, Гришка, – смеялся Кондрат, – рассказал, как ты в Бахмут-городке за волком гонял.

– Да что там рассказывать? – отмахнулся Григорий. – Дело прошлое. Собаку я невзначай однова за волка принял… Что ж тут особливого? Это может с каждым приключиться…

– Расскажи, Кондратий Афанасьевич, – стали просить казаки. – Расскажи!

– Ладно, расскажу, – посмеиваясь, согласился Кондрат. – Как-то Гришка стал собираться на волков. А в степу в это время такая сыпуга^[41] разыгралась, что прям на ногах устоять не можно, с ног валит. Стал я было Гришку отговаривать: куда, мол, тебя черти несут в такую непогодь? Да разве ж его, такого взгального, отговоришь? Заупрямился парень: «Поеду, да и все. Зараз, говорит, самое время волков бить…» Ну, думаю, черт тебя дери, езжай, коль приспичило… Выехал это он, стало быть, в степ, а сыпуга там так и рвет и мечет, с коня сшибает. В двух шагах ничего не видать… Гришке б впору и вернуться, да стыдно: как же, мол, умных людей не послушался и в дураках оказался. Ездил, ездил он по степу, ничего не видал, – какие уж там волки в такую непогодь? Досада взяла парня, и впрямь навроде надобно со стыдом возвращаться. И уж хотел он было ехать ни с чем домой, только глядь это он – что-то блазнится^[42] у кустов. Пригляделся он и возрадовался, около дохлого жереба, какого мы намедни с ним вывезли, здоровенный волк кормится. Поскакал Гришка к нему, а волк от него. Отбежал это, обернулся да по-собачьи забрехал: гав-гав. Нашего Гришку ажно оторопь взяла: что, мол, за диковина такая – волк, а по-собачьи брешет? Ну, а все же не отстает от него, знай себе скачет за волком, хочется ему засечь его плетью. А волк бежит-бежит, обернется да: гав-гав… Всмотрелся Гришка в волка, да и плюнул с досады: это был здоровенный кобель нашего соседа, бахмутского казака…

Смех казаков заглушил конец рассказа.

– Постой, Кондратий, постой, – сказал сконфуженный Григорий. – Ты рассказал бы лучше о себе, как ты гусей-то домашних стрелял… Помнишь, тебе за них бабы чуть бороду не выщипали?..

– Как не помнить? Помню, – смеялся Кондрат. – Было такое дело. Ошибку понес… Думал, дикие… Целую дюжину настрелял… Ну, бабы дали мне добрую взбучку за них… Ха-ха… – И, оборвав смех, взглянул на густо усеянное яркими звездами небо. – Эх, звезды-то как блещут! Видать, завтра день добрый будет… Ложись, браты! А то, как только зарница займется, взбужу.

Тут же у костров казаки улеглись спать.

Григорий долго не мог заснуть, смотрел на звезднре небо.

– Дед Остап, спишь ай нет?

– Нет еще, сынку. А що?

– Скажи, дед, что это такое, как все едино золото по небу рассыпано? – указал он на Млечный Путь.

– О, це ж, сынку, божья дорожка… По ней бог ходит из рая, шоб бачить нашу грешну землю…

– А чего ему ее бачить?

– А як же? Богу надобно наглядывать, як люди живут, чи сполняют его заповеди, чи ни…

Гришка замолк, думая о словах старика. Где-то загомонили. Гришка приподнялся, прислушиваясь и всматриваясь в темноту. Кто-то шел к костру.

– Кто это? – спросил Гришка.

– Да то я, Лунька Хохлач… – устало отозвался подошедший и тяжело опустился на землю. – Уморился дюже…

– Вот тебе! – обрадованно воскликнул Григорий. – А мы, Лунька, думали, что ты погиб.

– Покуда еще живой.

Проснулись казаки, обступили Хохлача.

– Где ты, односум, пропадал? – спросил его Булавин.

– Э, Кондратий! – измученно отмахнулся Лунька. – У колдуна в гостях был… Дайте, братцы, хлебнуть меду, горло пересохло…

Утолив жажду, Лунька рассказал о своих приключениях.

– Ну, добре, что жив остался, – проговорил Булавин. – А мы тебя уж было похоронили… Ложись, браты, а то до света не много осталось. Надобно хоть малость поспать…

Казаки снова улеглись, и вскоре все спали под охраной ровно и ласково освещавшей лагерь гулебщиков бугроватой неяркой луны.