XX век как жизнь. Воспоминания

Я вынужден высказать эти самые общие соображения, ибо именно они определяют мою отрицательную оценку проекта программы в целом. Этот документ – шаг назад от тех позиций, которые уже завоевала наша историческая наука. Преподавать такую историю КПСС – значит не воспитывать, а разлагать студентов, подрывать у них веру в партию, в ее возможности и желание правильно оценить пройденный путь во всей его сложности и противоречивости.

Основные пороки проекта программы концентрируются вокруг вопроса о роли и значении И.В. Сталина. На первый взгляд именно здесь авторы проекта демонстрируют свою объективность: вновь появилось имя Сталина, отмечаются его «недостатки», в списке литературы фигурируют его работы. Однако это лишь видимость объективности… Под прикрытием «объективности» в проекте по существу оправдывается вся деятельность И.В. Сталина».

Завершая анализ конкретных сюжетов, который занимает несколько страниц, я пишу: «Проект программы даже не пытается подойти к культу личности как к определенному социально-историческому явлению, общему для многих, если не для всех, социалистических стран. Не ставится вопрос о его причинах, о живучести его последствий, – а ведь без всего этого невозможно научное изучение истории КПСС».

Три заключительных вывода:

«1. С научной точки зрения проект программы по истории КПСС несостоятелен, ибо он искажает историю партии, умалчивает как раз о тех проблемах, которые в последние годы находились в центре внимания историко-партийной науки и всей советской общественности.

2. С политической точки зрения проект программы вреден, ибо он ставит под сомнение искренность и последовательность партии в ее борьбе за преодоление культа личности Сталина и его последствий и может породить неверие в способности и желание партии объективно оценить свою собственную историю.

3. Со всех точек зрения проект программы будет воспринят прогрессивной мировой общественностью (в том числе и у нас, и в большинстве компартий) как попытка возрождения «сталинизма». Об этом, кстати, уже говорилось в ходе обсуждения проекта программы.

Кому это выгодно?»

Чем кончилось дело, не помню. Наверное, нашли какие-то половинчатые решения. В принципе в этом и заключалась «линия»…

* * *

Брежнев, как и Косыгин, только после октябрьского пленума плотно занялся международными делами. И прежде всего – обстановкой в мировой системе социализма. Полемика с китайцами перевернула многие привычные представления. Стали все очевиднее расхождения интересов внутри социалистического содружества. В ряде братских партий усилились националистические тенденции. Мы все чаще стали сталкиваться с критическим отношением к тем или иным акциям СССР, к политике КПСС. Обо всем этом отдел докладывал руководству. Насколько я мог видеть, Брежнев внимательно штудировал наши бумаги (точнее, те, которые преодолевали сито помощников). Для самообразования были очень полезны визиты в братские страны. Даже сквозь плотный протокольный занавес всегда – при желании – можно было разглядеть что-то интересное. Много давали и беседы с коллегами, которые посещали Москву довольно часто.

К концу 1966 года у Брежнева появилась идея обобщить все сделанное, включая и контакты внутри международного коммунистического движения, и доложить пленуму ЦК. Такой пленум был проведен в декабре. Затем было решено на базе доклада («сократить и оживить») создать материал для партийно-советского актива. Работали в Завидове.

В Завидово я попал первый раз. Тогда это было очень скромное охотничье хозяйство Министерства обороны. Я еще застал гостевую книгу, где маршалы и генералы изливали свои охотничьи чувства. Жили все мы в двухэтажном доме улучшенного барачного типа. Малюсенькие комнатки. Только у Брежнева были апартаменты из трех комнат с балконом. Зато был довольно большой «зимний сад» – нечто вроде оранжереи, где росли пальмы, кактусы и прочая экзотика. Там стоял здоровенный стол, за которым мы и собирались для работы.

На первом этаже была столовая (она же – кинозал) и бильярдная.

Новая обстановка подействовала на меня: события каждого дня я записывал на отдельном листочке. Всего их пять: 22–26 декабря. Есть почему-то и листок от 19 декабря. Он посвящен боям вокруг Твардовского и кончается так:

«Атмосфера в литературе все более сгущается. Съезд писателей перенесли с декабря на май, чтобы «подготовиться». Размежевание между, условно говоря, «Новым миром» и «Октябрем» – это отражение борьбы, которая подспудно ведется в обществе. К сожалению, в данное время верх берут охранительные, консервативные силы. Представляю себе название параграфа в «Истории СССР» издания 2066 года: «Неосталинская реакция во второй половине 60-х годов».

Из записи 22-го. Наличная команда: докладчик, Андропов, Пономарев, Александров (помощник докладчика), Загладин и Бовин. Брежнев уехал охотиться. Родился лозунг: «Тактически работать, стратегически отдыхать!»

Ужин с горилкой. Читали стихи. Брежнев много рассказывает. Оказывается, в 1956 году он писал обращение к венгерскому народу от имени Кадара, а потом – отвозил Кадара в Будапешт.

Брежнев не любит сюжетные фильмы. Поэтому после ужина смотрели журналы и очерки.

За подготовку пленума получили по фотоаппарату «Зоркий-10».

Запись 23-го. До обеда Брежнев работает. После едет на охоту. Сидит на вышке и ждет кабана. Пока безрезультатно.

Из рассказов докладчика. С мандатом от Маленкова к ним в соединение прибыл Шолохов. Писать книгу о войне («Они сражались за Родину»). Две недели все было нормально. А потом запил: гармонь, девки и т. д. Резко высказался против тех, кто «ковыряется в истории» (сколько было панфиловцев, был ли залп «Авроры» и др.).

Запись 24-го. Перед входом в «зимний сад» есть небольшая комната, где стоит телевизор плюс стол и несколько стульев. Поскольку я встаю очень рано (5–6 часов), то до завтрака работаю в этой комнате (в своей тесно очень). Неожиданно зашел Брежнев. Попросил рассказать о Мао Цзэдуне.

После могучего обеда катание на тройке. Лошади, снег, машинистки – все как надо. Как-то незаметно, но мы с Вадимом Загладиным выпили за вторую половину дня 5 бутылок коньяка. «Это было явно сверх меры. Я еще порывался работать, хотя следовало бы лечь спать. Кульминация – Андропов ласково уводит меня из кино».

Запись 25-го. Тяжелое утро раскаяния.

Перед завтраком встречаю Андропова.

– Эх вы! Мы-то свои люди, а посмотрели бы на физиономию Пономарева… Советую извиниться перед Леонидом Ильичом.

Я что-то бормочу в ответ.

Разговор с Л.И. – в телевизионной.

– Прошу извинить меня.

– ?

– Я был вчера в кино слишком возбужден.

– Брось ты это. Ерунда. Ну, был веселый. Я это сам люблю.

Андропов обещал «обстоятельно» поговорить в спокойной обстановке, то есть в Москве. Буду ждать…

Обед был назначен в «шалаше». Роскошный деревянный дом в лесу километрах в сорока от Завидова. Камин. Волчьи шкуры. Лакированные пни вместо стульев. Брежнев уложил двух кабанов. Ужин с хоровым пением.

«Сегодняшний день как-то снял неприятный осадок. Но не совсем, конечно».

Запись 26-го. Пономарев и Андропов с утра уехали. Брежнев – на охоту. А мы сидели и до вечера «ловили блох» в тексте.

Писание ответственных документов, тем более в присутствии начальства, создает излишне напряженную, перенасыщенную ответственностью атмосферу. Чтобы уменьшить психологический груз, занимались стихоплетством^[8]. В качестве примера – презентация участников.

 
Товарищ Брежнев строго правил
(своих речей и стиль, и слог).
Он нас доклад писать заставил
И хуже выдумать не мог.
 
 
О, боже мой, какая скука,
С тоскою глядя друг на друга,
Слова и фразы тасовать
И думать: «Мамочка ты мать!»
 
 
Пономарев в душе зевает,
Но внешне сух и деловит.
Он неуклонно сохраняет
Глубокомысленнейший вид.
 
 
Андропов жалобно вздыхает.
В уме бутылки он считает.
Найти он хочет место, где
Доклады пишут на воде…
 
 
А где же Демичев? – В лесу!
Стоит с винтовкой на весу
В порядке дружеской нагрузки —
Обеспечения закуски.
 
 
Арбатов интенсивно мыслит.
Он, как всегда, предельно прост:
Интеллигентным пальцем чистит
Интеллигентнейший свой нос.
 
 
Загладин гладок и приятен.
По существу он необъятен.
Как необъятен сей доклад,
В котором целый мир объят.
 
 
Вот Иноземцев поднял руку.
Он представляет здесь науку.
И, как ученый, должен знать,
Кому, чего и как писать.
 
 
Расстроен Бовин. Между строк
Он видит кабанячий бок.
Он ест его – увы! – глазами,
Печально шевеля усами…
 

* * *

Следующий, 1967 год в речевой системе координат был годом юбилейным, годом 50-летия Октября. Но для меня он начинался совсем в другом ключе. Как ни крути, диссертация не помешает. Надо было готовиться к защите. Это означало окончательно распрощаться с бесконечностью и найти тему среди конечных процессов и явлений. Тему подсказала жизнь. Идеологическая пропасть, долгое время разделявшая коммунистов и социал-демократов, стала постепенно сужаться. Причем не социал-демократы превращались в коммунистов, а коммунисты начали двигаться в сторону социал-демократов. Это было интересно. И это было в русле моей работы. Начал собирать материал и старался каждую свободную минуту складывать в диссертационный ящик.

Брежнев стал проявлять интерес к 50-летию где-то, по-моему, в мае. Начало июня встретили на даче Горького. В краткой беседе с Брежневым сымпровизировали примерный план и отправились на природу.

Помешала война на Ближнем Востоке. Разгром израильтянами наших арабских друзей поставил Советский Союз в трудное положение. Срочно был созван пленум ЦК. Диссонансом прозвучало выступление первого секретаря МГК КПСС Николая Григорьевича Егорычева, который выразил сомнение относительно нашей обороноспособности. То есть вторгся в личную епархию генерального секретаря. Егорычева дружно отмутузили и отправили послом в Данию. Ходили разговоры, что за Егорычевым просматривается фигура Шелепина («железного Шурика», как его называли, имея в виду склонность Шелепина к «наведению порядка»).

После всплеска антисионистских эмоций жизнь вошла в юбилейное русло. Но в русло явно неспокойное. Мы оказались в центре интриг и всяких завихрений.

Аппарат протестовал против самого состава группы. Она включала в себя Н.Н. Иноземцева, директора Института мировой экономики и международных отношений, Г.А. Арбатова, руководителя группы консультантов отдела ЦК, В.В. Загладина, заместите ля заведующего международным отделом ЦК, и меня, консультанта отдела. Нашим командиром был определен А.М. Александров-Агентов, помощник Брежнева. С точки зрения аппарата, особенно отделов пропаганды и науки, широкая, многогранная тематика выступления, корпоративная цековская этика требовали подключения к работе над юбилейным докладом гораздо более широкого круга лиц.

Был и другой мотив для недовольства. Цековские радетели «чистоты» марксизма-ленинизма распространяли слухи о «ревизионистском» нутре нашей «банды четырех»^[9], о нашем намерении своими сомнительными идеями сбивать с толку «доверчивого Леонида Ильича». Говоря языком начала XXI века, наши недоброжелатели занимались «черным пиаром», сливали на нас компромат.

Брежнев не реагировал на этот компромат, но на всякий случай не возражал против создания полуподпольной параллельной группы из сотрудников отдела пропаганды. Ее возглавил А.Н. Яковлев, будущий прораб перестройки. Работа кипела в Серебряном Бору. И снова – пока на заднем плане – маячил, как толковали обычно сведущие люди, «железный Шурик», которому, надо думать, хотелось забраться в кресло генерального секретаря.

Память подводит. То ли в те дни, а может, позже ко мне пришел один из близких людей Шелепина.

– Не тот ты сделал выбор. Брежнев долго не задержится. Александру Николаевичу нужны умные люди. Подумай. Мой телефон знаешь.

– Имей в виду: сегодня же расскажу Андропову о твоем предложении. Но не бойся. Фамилия твоя названа не будет.

Разговор с Андроповым состоялся. Он шумел и требовал «назвать сукина сына». Но я не сдался. Не фамилии сейчас важны, убеждал я шефа. Важно знать, что «Шурик» действует. Прошло много лет. На Лубянке у Андропова мы перебирали прожитое. Вспомнили. И я назвал фамилию. Ибо ее владелец уже избавился от власти людей…

Недавно я где-то прочитал, что Брежнев «по-настоящему» дружил с Шелепиным. Возможно. Но тогда Брежнев – замечательный конспиратор. Ни разу за все те годы, которые я мог близко видеть Брежнева, он ни словом каким-нибудь, ни поступком даже не намекнул на дружеские связи с Шелепиным. Слова неприязни я слышал.

И чтобы не возвращаться больше к Шелепину. Яковлев пишет, что он уехал послом в Канаду из-за того, что начальству не понравилась его статья «Против антиисторизма», опубликованная в «Литературке» 15 ноября 1972 года. Не исключаю, что статья сыграла свою роль. Но думаю, подыграл и тянувшийся за Яковлевым шелепинский хвост.

Интриги мотали нам нервы. Но дело двигалось. Мы поставили перед собой задачу воспользоваться юбилеем, чтобы избавиться от мифов и легенд и попытаться изложить историю страны и партии с максимальным приближением к правде, к реальному ходу событий. Понимали, что это трудно, может быть, пока еще невозможно. Но – без труда и т. д.

Раза два или три говорили с докладчиком. Но вскользь. Он еще жил другими заботами. В принципе наш подход одобрил. Но мы уже понимали, что это практически мало что значит. Решения будут приниматься на тексте.

Однажды задумчиво сказал:

– Просто и красиво – вот как надо. Вечером перед сном просматривал «Советский цирк». И там про революцию. Но так здорово написали, доходчиво, понятно. Попробуйте, ребята, чтобы за душу брало…

С таким напутствием мы вернулись на дачу Горького. Понимали, что нет смысла язвить. Но есть смысл попытаться соединить несоединимое. Брежнев не будет говорить то, что он не хочет говорить.

Дача Горького, особенно подходы, парк, да и мебель, была в запущенном состоянии. Мы заявили, что ждем Брежнева. Управление делами устроило капитальный аврал. Брежнев не приехал. Пуганули еще раз. Аврал был пожиже. Брежнев снова не приехал. Но все-таки дача преобразилась. Мы дружно отметили это – «с чувством глубокого удовлетворения».

К концу августа первый вариант проекта был готов. Брежнев вызвал нас в Ялту, где проводил отпуск. Дача средняя, как у бедного «нового русского». Зато бассейн великолепен. Даже обидно, что рядом море и погода хорошая… Нам выделили одну большую комнату на всех в каком-то флигеле. Столуемся с охраной, в ходу почему-то макароны по-флотски. Когда надоедает, привозим харч из Ялты и пируем у себя в комнате.

Работаем вместе каждый день до обеда. После обеда докладчик в отпуске, а мы учитываем его замечания. Судя по всему, «серебряный текст» у него уже побывал и не произвел. Выбор вроде сделан в нашу пользу. Такое впечатление, что Брежнев не сильно вдается в содержание (время еще есть!), а делает упор на сокращение, выстраивание общей логики текста, снятие налета «учености» и на подъемные, «ударные» места. Чтобы аплодировали…

Отпуск Л.И. проводит своеобразно. Гулять, ходить пешком ради ходьбы он не любит, читать тоже не любит. Иногда плавает в сопровождении охраны. Часто на пирсе под большим брезентовым тентом играет в домино. Постоянные партнеры: врач, дежурный помощник (тогда был Г.Э. Цуканов) и кто-либо из охраны. Пирс этот прозвали «Монте-Козло».

Несколько раз Виктория Петровна приглашала нас на хозяйский обед. Он отличался от макарон по-флотски. Угощала великолепной бузой собственного производства. Иногда допускались в кинозал.

По периметру дачного участка были густые заросли кустов. Среди них мы разглядели нити тонкой проволоки. Нам объяснили, что если злоумышленник коснется проволоки, на пульте охраны загорится лампочка и зазвенит звонок. «Не верю!» – вспомнили мы Станиславского. И как-то поздно вечером, имитируя злоумышленничество, длинной палкой прошлись по кустам. Поскольку никто не прибежал, было понятно, что лампочка не загорается и звонок не звенит.

Бдительнее оказались пограничники. Ночи были душные, и Арбатов устроился спать в пляжной палатке. Тут его и настигли ученые собаки. Не лаяли. Молча стали рядом. Ждали подхода пограничников. Узнав об этом эпизоде, Брежнев распорядился собак на пляж не пускать. И Арбатов спал спокойно.

* * *

После Ялты еще какое-то время на даче Горького, и вызов в Завидово.

Установилась такая практика. Сначала Брежнев посылал черновой проект узкому кругу лиц, чье мнение его интересовало. Вместе с ним мы проходились по замечаниям, что-то принимали, что-то – нет. И только после этого следовала официальная рассылка: всем членам и кандидатам в члены политбюро и секретарям ЦК КПСС. Учетом (или неучетом) их замечаний кончалась работа над документом. Поэтому все, что говорил генеральный секретарь, считалось не только его мнением, но позицией ЦК.

К нашему приезду Брежнев уже получил отзывы на проект. Это был тот проект, где даже после Ялты сохранились результаты нашего вольнодумства. Там не было «врагов народа», не было троцкистов, бухаринцев, шпионов и предателей, пробравшихся в руководство партией. Там была борьба с политической оппозицией. Там не было возвеличивания Сталина. Там была попытка противостоять напору неосталинистов. В общем, повторяю, это была, как нам казалось, история послеоктябрьского развития почти без мифов и легенд.

Брежнев вручил нам замечания на 21 странице, заметив, что подписи он снял: «Не важно, кто говорит, важно, что говорят!» И дал нам два дня на «обмозговывание». Уже по этому сроку мы поняли, что бьют нас крепко.

Автор замечаний (скорее всего, это был или Голиков, или Трапезников) избрал простой и понятный любой партийной душе алгоритм. Есть утвержденные политбюро тезисы ЦК КПСС к 50-летию Октября. Доклад должен соответствовать этим тезисам. Далее по схеме: в тезисах сказано так, а в проекте совсем не так. И припев: этот вопрос лучше освещен в материале отдела пропаганды.

Невозможно кратко изложить конкретное содержание замечаний. Они тонут в общих словах, по всем направлениям возвращающих нас к «Краткому курсу». Но все же один ароматный пример.

«Вызывает категорическое возражение не только замалчивание опасной для партии в свое время деятельности троцкистов, правых националистов и др., но и явное стремление реабилитировать всех главарей этих антиленинских и антисоветских группировок… Такой подход к троцкизму и правым оппортунистам воспринимается только как попытка ревизовать историю нашей партии, воздвигнуть на пьедестал главарей троцкизма и правого оппортунизма. Надо подумать, с каким трауром это было бы встречено в нашем народе и партии прежде всего. Говорить в юбилейном докладе о «заслугах» Троцкого, Каменева, Зиновьева и других проходимцев – этого еще свет не видел».

Автор с восхищением вспоминает «две такие бессмертные работы Сталина, как «К вопросам ленинизма» и «Об основах ленинизма».

В связи с тем, что вопрос был поднят на принципиальную высоту, мы вручили Брежневу наш письменный ответ на 7 страницах.

По поводу отношения к «проходимцам» мы писали: «В наши дни, когда издано Полное собрание сочинений В.И. Ленина с обширными комментариями, когда издаются стенографические отчеты партийных съездов и когда, следовательно, каждый коммунист может судить о действительной роли тех или иных деятелей, возвращаться к эрзац-истории сталинского типа – значит подрывать доверие и уважение к партии, к ее способности спокойно, объективно судить о собственном прошлом».

«Хотелось бы подчеркнуть, – продолжаем мы мысль, – что автора замечаний заботит отнюдь не качество доклада. В данном случае доклад – лишь повод, в связи с которым изложена определенная политическая платформа. Эта платформа ясна: перечеркнуть все, что сделано после XX съезда КПСС, отбросить Программу КПСС, поставить под вопрос крупнейшие мероприятия, осуществленные в стране после октябрьского (1964) пленума ЦК КПСС. Замечания пронизаны одной мыслью – восхвалением, возвеличиванием того периода в жизни партии и народа, который связан с грубыми нарушениями социалистической законности, ленинских норм партийной и государственной жизни. Нельзя не обратить внимание на то, что автор замечаний по существу смыкается с позицией группы Мао Цзэдуна…

Благотворные, прогрессивные изменения, происшедшие в стране и партии после XX съезда, в принципе необратимы… В таких условиях любая попытка повернуть вспять – какими бы благими намерениями она ни вызывалась – не только не ведет к укреплению порядка, а, напротив, создает дополнительные трудности».

С высоты начала XXI века, когда уже нет ни той партии, ни той страны, эта перепалка может показаться мелкой, пустой, не затрагивающей реальных проблем. Но до этой высоты было еще далеко. Для нас за спором о Сталине просматривались вполне реальные проблемы и главная из них – доведем ли мы десталинизацию до действительной демократизации партийной и советской жизни. Мы работали в конкретном политическом пространстве, с конкретными партийными руководителями. Не все проблемы можно было даже поставить во весь рост. И все же мы пытались сохранить заданный XX съездом курс, ограничить по возможности глубину отхода от него, сохранить отвоеванные плацдармы демократии. Кстати, возможность спорить с генеральным секретарем ЦК КПСС, убеждать его была одним из таких плацдармов.

Каждый из нас произнес пламенную речь. Последним с обоснованием нашей позиции выступал Иноземцев. Ему и отвечал оратор. Примерно так:

– Вы видели, я вам не возражал. Хотя тревога у меня была. Тревога не по существу вашей позиции. Я ведь тоже не верю, что Троцкий или Бухарин были шпионами, врагами народа. И меня не очень смущает ретивость замечаний. Меня смущает другое: мне кажется, что очень многие коммунисты еще не готовы к такому резкому переходу. Твои аргументы, Николай Николаевич, могут убедить 10, 100, ну, 1000 человек, а партию они не убедят. Не поймет меня партия. Не поймет. Поэтому я предлагаю на эту тему больше здесь не спорить, резкости, неожиданности снять. Конкретные замечания будем обсуждать как всегда – спокойно и по делу.

Мы не стали возражать. Видели, что Брежнев – на нервах, почти на пределе. Давит на него чиновная свита, тащит назад, да и самому как-то спокойнее в мире мифов и легенд, в мире без острых углов. Но нас он все-таки не сдавал. И не только из-за личных симпатий. Понимал, что здравый смысл, политический смысл требуют сближения формул и фактов, отказа от лжи и самообмана. Во всяком случае, пытался понять…

Существенное значение имело то обстоятельство, что нас поддерживал Андропов. Не всегда явно. Ворчал: «…торопитесь, меры не знаете». Но Брежнева успокаивал.

После снятия «резкостей» и «неожиданностей» доклад был разослан по широкому кругу. Замечаний было много, но они имели в основном уточняющий характер.

У меня почему-то сохранились замечания Шелеста (тогда – партийный гетман Украины). Он обратил внимание на то, что «редко упоминается «наша страна», «народы нашей страны» и много говорится «Россия» и «российский». И на этой страничке автограф: «Ну, это он зря! Брежнев».

На торжественный ужин, посвященный сдаче готовой продукции, приехал (уже с Лубянки) Андропов. Много и с тревогой рассказывал о чехословацких делах: «интеллигенция бузит», Новотный «ничего не понимает», «наши люди растеряны». Но, видимо, и сам не ожидал быстрого обвала.

Юбилейный год мы с Арбатовым завершали в Чехословакии. Отдыхали с женами в Высоких Татрах. Снег. Лыжи. Сауна в лесу. Благодать…

Но Прага уже бурлила.

* * *

1968 год – год нашего вторжения в Чехословакию, предопределившего в конечном счете крах мирового социализма.

Оглядываясь на прожитую жизнь, я выделяю два события как трагедию, как разрушение каких-то глубинных оснований моего бытия в качестве политического существа, мыслящей социальной единицы. Первое: насильственное уничтожение ростков «социализма с человеческим лицом». Тогда, тридцать с лишним лет назад, я еще не понимал истинных масштабов трагедии, не понимал, что вошедшие в Прагу советские танки обозначили провал грандиозного эксперимента по коренному преобразованию социального устройства мира. Но понимал, что мы опозорили себя и социализм. И второе: развал Советского Союза, искусственно вызванное безответственными лицами разрушение могучей державы. К вопросу о роли личностей в истории. В обоих случаях решения, изменившие ход истории, принимались узкой группой людей, большинство из которых без всякого сомнения может быть отнесено к посредственностям.

В декабре 1968 года Арбатовы и моя Лена Петровна вернулись в Москву, а я с разрешения К.В. Русакова (он возглавил отдел после Андропова) остался в Праге. Чтобы было лучше видно происходящее. А происходил знаменитый пленум ЦК КПЧ, где началось восстание против А. Новотного – первого секретаря ЦК. Местом наблюдения я выбрал партийную гостиницу «Прага», где жили многие участники пленума. Поэтому каждый вечер у меня была свежая информация. Разговаривал с одним из руководителей восстания Александром Дубчеком. Он просил передать в Москву, чтобы там не беспокоились.

Но основания для беспокойства были. Критиковали не просто Новотного. Или – «отдельные недостатки». Критиковали существующую систему партийного руководства. За антидемократизм. За бюрократизацию. За гнетущий догматизм. За непонимание главных тенденций мирового развития. Во главе партии, говорил, например, известный экономист Ота Шик, должны стоять товарищи, «отвечающие новым условиям ее деятельности, товарищи, способные сплотить вокруг себя наиболее передовых, наиболее эрудированных руководителей и помощников, способных вовремя определить, что является решающим в обществе, какие существенные противоречия нарастают и какими средствами их лучше всего разрешить». Новотный, само собой, к таким «товарищам» не относился.

В какой-то день я пошел в посольство и предложил сообщить в Москву, что политическая карьера Новотного кончилась и надо ориентироваться на его замену. Посольство со мной не согласилось. Но в Праге и без меня было много информаторов. Москва встревожилась. В Прагу тайно прибыл Брежнев. Встречался с членами президиума ЦК КПЧ. Пытался понять, что они хотят. Пытался предостеречь от поспешных и слишком «демократических» решений. Но, как я позже убедился, не понял и не преуспел.

Вернувшись в Москву, я написал записку «К урокам чехословацких событий», поставил на ней гриф «Сов. секретно» и 18 января вручил Александрову.

С Александровым, вернее, под командой Александрова мне пришлось работать много. Он пришел в политику из филологии, был специалистом по исландскому языку. Но еще накануне войны начал работать в Стокгольме под началом А.М. Коллонтай. Потом – хорошая школа МИДа. С 1961 года – помощник Брежнева по внешнеполитическим вопросам. Живой, гибкий ум. Знание нескольких языков. Приличная общекультурная эрудиция. Умение спорить с шефом, отстаивать свои позиции. Все это было. А еще были нервный, вибрирующий характер, суетливость, способность взрываться по пустякам, обидчивость. Возможно, некоторая закомплексованность вызывалась чрезвычайной субтильностью фигуры. Не случайно его звали «воробей». Или – «тире», просто «тире». Потому что Александров-Агентов. Он не был догматиком. Но шатания его мысли имели гораздо меньшую амплитуду, чем, скажем, у меня или у Арбатова. И в протокольно-политесных делах он был более строг. Иногда возникали конфликты. Раза два он переставал здороваться со мной. Потом отходил. После Брежнева оставался помощником у Андропова, Черненко и Горбачева. Перебор, по-моему… Итак, «Сов. секретно».

«К УРОКАМ ЧЕХОСЛОВАЦКИХ СОБЫТИЙ

Последние события в Чехословакии ставят перед нами ряд проблем общего значения. Некоторые из них перечислены ниже.

1. Об информации. Очевидно, что соответствующие органы и, прежде всего, посольство СССР в Праге, располагая значительным количеством фактов, все же не смогли правильно оценить ситуацию и, соответственно, не смогли правильно ориентировать ЦК КПСС. Причина, по-видимому, в том, что поступающая информация обрабатывалась с предвзятой точки зрения. Не исключено, что этой же болезнью страдают и другие совпосольства, в результате чего ЦК КПСС вновь может оказаться перед неожиданным развитием событий.

Представляется целесообразным внимательно проанализировать материалы, поступившие в ЦК КПСС с октября по декабрь 1967 года в связи с положением в КПЧ и ЧССР, сопоставить оценки и предложения с действительным ходом событий. По материалам такого анализа следовало бы провести в ЦК КПСС совещание наших послов в социалистических странах и остро, по-партийному поставить вопрос об объективности информации.

2. О положении в руководстве братских стран и партий. Кризис в руководстве КПЧ заставляет более внимательно, чем прежде, изучить положение дел в руководстве других стран и партий. Имеющиеся данные заставляют предположить, что аналогичные процессы назревают в Монголии и Болгарии; сложная борьба ведется вокруг тт. Гомулки и Тито; есть свои сложности в Берлине и Будапеште. В настоящее время соответствующая информация (насколько мне известно) никем и нигде специально не обобщается. ЦК КПСС недостаточно осведомлен о расстановке сил в руководстве братских стран и партий, политических позициях того или иного лидера (второго и третьего эшелонов) и т. п. Все это существенно ограничивает наши маневренные возможности, вынуждает активно поддерживать уже политически отжившие фигуры, что, соответственно, вызывает рост неблагоприятных для нас настроений в братских партиях и странах.

Представляется целесообразным поручить специально созданной группе обобщить весь имеющийся материал по затронутому вопросу и выводы доложить руководству ЦК КПСС.

3. О внутреннем положении в братских странах. Отношения внутри руководства КПЧ, приведшие в конце концов к открытому конфликту, в немалой степени связаны с личными симпатиями и антипатиями и, возможно, с карьеристскими настроениями отдельных товарищей. Вместе с тем нельзя не видеть, что борьба внутри руководства (и это относится не только к Чехословакии) отражает, – хотя и не всегда прямолинейно, непосредственно, – борьбу различных тенденций и сил внутри социалистического общества. В каждой братской стране есть, разумеется, своя специфика, но, если отвлечься от частностей, то довольно отчетливо вырисовывается общая для многих стран проблема: общество, партия, люди переросли (или перерастают) существующий уровень руководства, его компетентность, существующие формы организации общественной жизни. С постепенным осознанием этого противоречия и опасностей, которые могут явиться следствием его углубления, связаны экономические реформы, интенсивное обсуждение роли партии и характера партийного руководства, новые моменты в государственном строительстве и т. д. Благотворность этих мероприятий (оставляя в стороне крайности югославского варианта) несомненна. Однако они проводятся не всегда вовремя и не всегда последовательно. Отсюда – широкое распространение настроений неудовлетворенности, недовольства – настроений, которые накладывают отпечаток и на положение внутри руководства.