Таким образом, прежний союзный строй был восстановлен. Этот результат был достигнут, несомненно, при содействии Бисмарка. Поэтому, когда зашла речь о назначении прусского посланника при восстановленном сейме, правительство подумало о нем. Во главе прусского правительства стоял тогда знаменитый генерал Мантейфель, действовавший совершенно в духе Бисмарка, или, точнее говоря, подсказавший Бисмарку политику, которой тот придерживался в качестве народного представителя. Король Фридрих-Вильгельм IV все-таки сомневался: его смущала сравнительная молодость Бисмарка, которому было тогда тридцать семь лет, и бурный его нрав. Поэтому во время аудиенции он выразил удивление, что у Бисмарка хватает храбрости принять столь трудный и ответственный пост. Бисмарк ответил ему на это со свойственной ему находчивостью: “Еще больше храбрости требуется для того, чтобы меня назначить на такой пост, – и прибавил: – Сделайте опыт, ваше высочество, уволить ведь меня всегда можно”. Затем действительно и состоялось его назначение сперва первым секретарем при посланнике, а затем и посланником. По поводу этого назначения в печати говорилось, что если бы Бисмарку предложили командовать фрегатом или сделать хирургическую операцию, то он, вероятно, ответил бы: “Ну, до сих пор я этим делом не занимался, однако попробую”.

При таких-то обстоятельствах и состоялось 6 (18) августа 1851 года назначение Бисмарка посланником при франкфуртском сейме.

Глава IV. Бисмарк – дипломат

Указанные нами факты из жизни Бисмарка дают в общей сложности такую полную характеристику его личности, что весьма нетрудно предусмотреть, какова должна была быть его деятельность на новом поприще посланника Пруссии при франкфуртском сейме. К сожалению, деятельность эта оценивается теперь с точки зрения позднейших успехов Бисмарка, – с точки зрения приобретенной им репутации великого государственного человека, и поэтому получается совершенно ошибочный взгляд на все, что им сделано с 1851 по 1862 год, то есть в течение одиннадцатилетнего периода его жизни, когда он, будучи уже не особенно молод, впервые прошел практическую школу дипломата. Увлекаясь позднейшими его успехами, громкой его славой, биографы ищут в тогдашней его деятельности доказательств проницательности его ума, глубины его воззрений и провозглашают, что уже в то время проявилась вся гениальность Бисмарка: он-де предусматривал и войну 1866 года, и войну 1870 года, он орлиным взором обнимал будущее и воздвигал фундамент могущественной объединенной Германии.

Но забудем на миг о позднейших успехах Бисмарка и взглянем на его деятельность с точки зрения непреложных фактов, собранных теперь в достаточном количестве, – хотя бы в четырех толстых томах документов, касающихся деятельности Бисмарка во Франкфурте и изданных в начале восьмидесятых годов г-ном Пошингером, или в дипломатической корреспонденции Бисмарка за 1851 – 1859 годы. Мы видели, что до назначения посланником при Франкфуртском сейме Бисмарк защищал публично Ольмюцский договор, в силу которого восстановлен был прежний германский союзный строй. Значит, Бисмарк примирился с необходимостью поддерживать этот строй, во всяком случае признавал, что Пруссия, по крайней мере временно, должна отказаться от всякого соперничества с Австрией и жить с ней в добром согласии. К этому его побуждало и соображение, так решительно высказанное им в парламенте, что задача Австрии и Пруссии заключается в подавлении революции, то есть народного движения, направленного к сплочению Германии под главенством Пруссии. При таких обстоятельствах следовало бы предположить, что Бисмарк, явившись во Франкфурт, будет действовать, насколько возможно, солидарно с Австрией, тем более, что и назначение его посланником было вызвано преимущественно проявленным им горячим сочувствием к Габсбургской империи. Даже допустив, что Бисмарк предусматривал неизбежность разрыва с Австрией в более или менее близком будущем, мы должны будем признать, что ему не было никакой надобности ссориться с этой державой в данный момент, уже тогда раскрывать противнику карты прусских политиков. Наоборот, подготовляя будущее поражение Австрии, оттачивая против нее нож, Бисмарк, естественно, должен был наружно мириться с существующим положением, не форсировать игры, вести себя скромно, делая вид, что все обстоит благополучно. Если Пруссия не находилась еще в возможности вступить в решительную борьбу с Австрией, то простая предусмотрительность, элементарное благоразумие заставляли ее до поры до времени притаиться и не вызывать разными выходками противника на бой.

Что же делает Бисмарк? Он действительно приезжает во Франкфурт с самыми миролюбивыми намерениями, приезжает туда убежденным и горячим другом Австрии, высказывается неоднократно в том же духе, в каком он высказывался в парламентских своих речах. Но с первых же заседаний Франкфуртского сейма он уже начинает изменять свои взгляды. Первенствующая роль на сейме, конечно, принадлежит Австрии. Вспоминая впоследствии о своей тогдашней деятельности, Бисмарк говорит, что с первым председателем, графом Туном, можно было ужиться, что граф Рехберг также был еще довольно сносен, но что Прокеш-Остен приводил его в негодование, с ним никак нельзя было ладить. И действительно, Бисмарк ссорился со всеми председателями Франкфуртского сейма, и вся его первоначальная деятельность заключалась в постоянных стычках, по большей части чисто личного свойства. Возьмем некоторые примеры. До прибытия Бисмарка практиковался такой порядок, что во время заседаний курил один только председатель, граф Тун. Когда Бисмарк начал посещать заседания, он нашел, что это не в порядке вещей, и также закурил сигару. Его примеру последовал и баварский посланник, который никогда не курил, но для ограждения достоинства своего государства счел нужным вести себя так, как ведет себя прусский посланник: его тошнило от сигары, но он продолжал курить. Затем и ганноверский посланник закурил сигару, а его примеру последовали и все другие посланники. Конечно, эпизод этот очень комичен и характеризует тогдашних немецких дипломатов, но спрашивается, – много ли потерял бы Бисмарк, если бы он воздержался от сигары, и не просвечивает ли уже в этом факте уязвленное самолюбие? Возьмем другой пример. Во время заседаний Прокеш-Остен делает заявление, не вполне соответствующее истине, и весьма второстепенного значения. Об этом заходит речь в обществе вечером. Бисмарк считает нужным усомниться в правдивости слов австрийского дипломата. Тот чувствует себя оскорбленным и, повысив голос, провозглашает: “Если это неверно, выходит, императорско-королевское правительство солгало?” “Несомненно, ваше превосходительство”, – отвечает спокойно Бисмарк. Австрийский дипломат сильно смутился, но, чтобы не вызывать ссоры, подошел после ужина к Бисмарку и примирился с ним.

Такими и подобными фактами украшены все хвалебные биографии Бисмарка. Спрашивается, однако, – служат ли они действительно ему в похвалу; был ли сам Бисмарк в то время выше всех дрязг, какими поражают пресловутые собрания немецких дипломатов во Франкфурте? Мы сейчас увидим, что распря между Бисмарком и австрийскими дипломатами все усиливалась. Он поминутно, пользуясь миролюбием австрийских дипломатов, позволял себе колкости и даже грубости. Встретившись на параде в Мюнхене с австрийским генералом, в честь которого был устроен этот парад, он уже прямо принимает вызывающий образ действий. Бисмарк явился на парад в форме офицера ландвера и увесил грудь свою орденами, полученными от разных германских правительств в качестве посланника при Франкфуртском сейме. Австрийский генерал, увидев все эти ордена, тут же спросил его, где он их заслужил. – “Не перед лицом же неприятеля?” – “Да, – ответил Бисмарк, – перед лицом неприятеля… во Франкфурте”. Конечно, это было очень находчиво, но в то же время и очень грубо, тем более, что в Австрии хорошо знали, с каким доверием и расположением относится к Бисмарку прусский король. Следовательно, все эти выходки не могли не отразиться на взаимных отношениях двух держав, вызвав охлаждение, в результате которого легко мог получиться разрыв, которого сам Бисмарк не желал ввиду неподготовленности Пруссии к войне.

Но он не довольствовался подобными резкими и грубыми выходками. Он всячески старался вооружить прусское правительство против Австрии и вел самую деятельную агитацию против нее. В дипломатических документах, о которых мы упомянули, он доходит просто до смешного в своей австрофобии. Чего он только не ставит в вину австрийскому правительству! Возмущается и тем, что Австрия католическое государство, что немецкие правительства более сочувствуют Австрии, чем Пруссии, что немецкие капиталисты, прельщаемые высоким процентом, который платит австрийское правительство по своим займам, помещают свои капиталы в австрийские, а не прусские фонды и так далее. Особенно комично, что Бисмарк возмущается симпатиями германских правительств к Австрии. Всего два года перед тем он торжественно провозглашал в парламенте, что законодательницею в Германии должна быть Пруссия, что Пруссия хочет оставаться Пруссией и никогда не подчинится мелким германским правительствам, напротив, требует от них полного подчинения. Это настроение Пруссии или, точнее говоря, среды, из которой вышел будущий великий канцлер, как известно, и вызвало общее нерасположение к пруссакам и заставило всех дорожить Австрией. И вдруг Бисмарк словно прозревает, приходит в великое негодование, что немцы держат сторону Австрии, мечет гром и молнию против нее и с какою-то странною наивностью сознается, что он в Берлине ничего не понимал в политике, а во Франкфурте у него глаза сразу раскрылись. Но то, что было откровением для Бисмарка, было давно хорошо известно всем непредубежденным людям. Само прусское правительство хорошо сознавало, что после того, как оно отвергло поднесенную ему императорскую корону и решительно вступило на путь политической реакции, оно лишилось сочувствия германского общественного мнения. Одним из главных виновников этого шага был, однако, сам Бисмарк. А теперь он поминутно жаловался, что Пруссия не пользуется сочувствием германского народа, что он льнет к Австрии. Вместе с тем Бисмарк все более и более озлоблялся против Австрии и совершал самые резкие выходки, давая австрийцам поминутно чувствовать, что он их глубоко ненавидит. Где только мог, он им делал неприятности. Заходила ли речь о вступлении Австрии в германский таможенный союз, он противился этой мысли; обсуждался ли вопрос о составлении общегерманского торгового кодекса, Бисмарк противился избранию австрийского города местом для совещаний по этому вопросу; избиралось ли новое местопребывание для Германской академии наук, Бисмарк ополчался против предложения, чтобы она находилась в австрийском городе, – словом, Бисмарк вел себя так, что, если бы это от него зависело, неизбежно вспыхнула бы война между Пруссией и Австрией, и притом именно в такое время, когда, по словам самого же Бисмарка, Пруссия еще вовсе не была подготовлена к войне. Последняя его выходка против Австрии принадлежала уже к числу столь резких, что его пришлось убрать из Франкфурта. Приближалась война 1859 года, то есть война Сардинии и Франции против Австрии. Бисмарк не только в частных беседах решительно берет сторону Сардинии, но демонстративно везде гуляет рука об руку с сардинским посланником, вызывая этим вполне законное раздражение Австрии. Вся Германия и само прусское правительство были против войны с Австрией, да и Бисмарк чувствовал, что он сильно пересолил. В конце 1858 года он пишет своей сестре, чтобы она поторопилась с приездом во Франкфурт, потому что скоро его там не будет, и действительно – в начале следующего года он был назначен посланником в Петербург, потерпев полное дипломатическое фиаско.

Если теперь вдуматься в эту восьмилетнюю деятельность князя Бисмарка и спросить себя, чем, собственно, он руководствовался, то с точки зрения его панегиристов очень трудно будет ответить на этот вопрос. Не только прусское правительство, но и сам Бисмарк не сочувствовал в то время войне с Австрией, – утверждают сторонники Бисмарка. Относительно намерений прусского правительства сомнений никаких быть не может, потому что еще в 1859 году, когда Франция напала на Австрию, прусское правительство приступило к мобилизации своих военных сил для того, чтобы в случае надобности вступиться за Австрию. Но, как видно из перечисленных нами фактов, сам Бисмарк вел себя так, что в его склонности довести дело до войны с Австрией не может быть никакого сомнения. А между тем, сторонники Бисмарка заверяют, будто бы он отсрочил войну до 1866 года, потому что не считал Пруссию к ней готовой. Мы, очевидно, имеем тут дело просто с легендой. Бисмарк не был еще настолько влиятелен, чтобы от его совета зависели мир или война. Но в таком случае к чему же он постоянно искал ссоры с Австрией, всячески задирал ее? Достоин ли такой образ действий сильного государственного человека, ясно сознающего цель, к которой он идет, и постепенно расчищающего себе путь к ней? Нам могут возразить, что этой тактикой он, по крайней мере в самом Франкфурте, решал в пользу Пруссии временные, текущие дела. Нисколько. Нельзя назвать ни одного вопроса, в котором он оказал бы Пруссии или Германии сколько-нибудь значительную услугу. Чтобы в этом убедиться, достаточно взять, например, вопрос об общегерманском флоте. Основание этому флоту было положено тем могучим движением в пользу единой Германии, которое Бисмарк признавал революционным и к подавлению которого он так деятельно приложил руку, то есть движением 1848 года. Оно создало первые общегерманские суда, но Бисмарк отнесся так равнодушно к этому вопросу, что эти суда были проданы с публичного торга.

Словом, с какой точки зрения ни взглянуть на вопрос, мы должны будем признать, что ходячее мнение о необыкновенной проницательности Бисмарка в этот период его деятельности – не более чем басня. Соперничество Пруссии и Австрии из-за преобладания было для всех открытой тайной, и никто не сомневался, что рано или поздно дело дойдет до вооруженного столкновения между ними. Уже в 1848 году германское общественное мнение старалось предупредить это столкновение, предложив прусскому королю императорскую корону. Тогда Пруссия отклонила это предложение, потому что оно имело революционный характер, а если верить Бисмарку, еще и потому, что она не чувствовала себя в военном отношении подготовленной принять поднесенный дар. Значит, о какой-нибудь особенной проницательности Бисмарка тут не могло быть и речи. Напротив, придерживаясь вызывающего образа действий по отношению к Австрии, Бисмарк только форсировал игру и навлекал на Пруссию, при ее военной неподготовленности, несомненное бедствие. Спрашивается, почему он придерживался такой неблагоразумной тактики? Если исходить из мысли об его проницательности, то ответа мы на этот вопрос не получим. Но загадка решается весьма просто, если иметь в виду темперамент, натуру Бисмарка, если, отбросив мысль о какой-то особенной проницательности, сопоставить его образ действий во Франкфурте с прежней его деятельностью. Зачем Бисмарку нужно было, когда он находился в школе, постоянно задирать своих товарищей, устраивать сражения снежками, в которых он разыгрывал роль предводителя? Зачем ему нужно было ссориться со всеми своими начальниками, когда он находился на службе? Зачем ему нужно было, когда он жил помещиком в Померании, совершать сомнительные подвиги, доставившие ему репутацию “сумасшедшего” человека? Зачем ему нужно было, когда он выступил в роли депутата, бросить перчатку общественному мнению и восстать против той идеи, которой он, по позднейшим его заявлениям, служил в течение всей своей жизни, – зачем все это было нужно Бисмарку? Его деятельность во Франкфурте вызывается все той же причиною. Избыток жизненных сил, жажда деятельности, не нашедшие еще себе определенного русла и цели, желание чем-нибудь поразить, удивить, выдвинуться, обратить на себя общее внимание, – вот что заставляло Бисмарка постоянно совершать разные выходки, принимавшие ту или иную форму – смотря по обстоятельствам. Не какая-нибудь идея, не какая-нибудь определенная цель руководила им: он подчинялся исключительно своей натуре, мощной и необузданной. Если бы он принял во Франкфурте то положение, которое предписывалось благоразумной политикой временного воздержания, то ему пришлось бы смириться, о нем забыли бы на долгие годы, он бы, так сказать, стушевался, а жить в тени, хотя бы и содействуя своим целям, это – не дело Бисмарков. Им надо постоянно обращать на себя внимание, они хотят, чтобы о них постоянно говорили. С этой точки зрения все приведенные нами факты получают естественное свое объяснение. С этой точки зрения мы поймем, почему он нарушает установленный на Франкфуртском сейме этикет, почему он говорит австрийцам колкости и дерзости, почему он публично разгуливает рука об руку с сардинским посланником Баралем в то время, как общественное мнение Германии требует войны с Францией и Сардинией. Все эти факты обращают на него общее внимание и заставляют говорить о нем всю Европу. С этой точки зрения мы поймем, почему, живя во Франкфурте, он добивается новых дипломатических поручений то в Вену, то в Париж или совершает бесконечные путешествия в Венгрию, в Бельгию, Голландию или на далекий скандинавский север. Ему нужна постоянная смена впечатлений, постоянное разнообразие, кипучая деятельность, которая поглощала бы избыток сил его мощной натуры. Когда государственная и дипломатическая деятельность его в этом отношении не удовлетворяет, он начинает бешено скакать на коне или ищет сильных ощущений на охоте, предпочитая самые опасные ее виды.