На угля́х костра зола, будто иней
и останки в Сену ушли.
Ты свободна, Жанна! Ты, – героиня.
А еще – больная совесть земли.
В небесах теперь твой сад и обитель,
восхваления Богу – как всхлип:
Твой дофин трусливый стал – "Победитель".
Торговал тобою "Добрый Филипп".
Но тебе сейчас, наверно, неплохо
там, где мир, и благость, и тишь.
Кстати, Карла, малодушного жоха,
ты его за подлость простишь?
Ты простишь их всех: Филиппа, Кошона,
англичан, бургундцев, Париж?
И народ твоей страны потрошенной,
Ты, конечно, тоже простишь?
***
Верой для богатых и бедных
В блеске лат, мечей и одежд
Как ты шла красиво, победно,
Вопреки неверью невежд.
Побеждала непобедимых
И тому примеров не счесть,
Потому что необходимо,
Потому что Вера и Честь.
С Верой шла на смерть, на страданья.
И с тобою – Знамя и меч.
Знатоки Святого писанья
твердо знали, что таких нужно жечь.
"Франции спасенной быть девой"
прорекли в надежде пустой.
Ты могла бы стать королевой.
Но сожгли – и стала святой.
И тебе поётся "Осанна!"
Ты уже почти божество.
Так скажи теперь, Дева Жанна:
стоила ли Вера того?
Солнце, утопив полушарье
Пялится багровым бельмом.
А Руан опять пахнет гарью,
потом, кровью, ржавью, дерьмом,
безнадегой, конским навозом.
Вонь от войн, предательства, лжи.
Ты идешь по облачкам, да по розам…
Жанна, ты довольна? Скажи!
Жизнь твоя могла ли быть серой?
Стоит жизнь – свободы земли?
Ты болела правдой и верой.
Вот за то тебя и сожгли.
Ты могла б любить, целоваться,
выйти замуж, – только живи!
Каково сгорать в девятнадцать,
не познав восторги любви?
Как принять без желчи, без гнева?
Верить как, когда без стыда
предана и продана Дева,
а народ молчал, как всегда.
Май идет, звенящий и терпкий.
Ночь надвинет синий тюрбан.
Возожжет тебе фейерверки
помнящий тебя Орлеан.
Людям надо зрелищ и хлеба.
Ты ж простила род наш худой?
И слезинка скатится с неба
падающей в Вечность звездой.
В эпоху Ивана Грозного
(1530-1584 г.)
О вертикали власти
Ещё в средневековом антураже,
монгольских "иг" пересидев века,
Россия обрела себя на страже
чужих идей, неясных ей пока.
Народ пока не сознавал бесправность,
крестились мужики на пушек гром.
В Москве, в Кремле, СОБОРНОСТЬ и ДЕРЖАВНОСТЬ
тихонько зрели в тишине хором.
Мираж ромейский, на весь мир простёртый,
блазнил, манил в неведомую даль.
Великий князь и царь Иван четвёртый
решил построить власти вертикаль.
В войне с пяти сторон завязло царство.
Холопили славян, и чудь, и людь.
И резали опричники боярство,
самодержавью расчищая путь.
А Русь росла и вдоль и вширь все боле,
народ терпел нужду и батоги,
и твёрдо верил, что по Божьей воле
И Грозный царь, и злобные враги.
Что праведных не уведут татары,
а праведники кротки и тихи.
Что рабство и пожары – Божья кара
за дерзость, слабость веры и грехи.
Гремели ружья, пушки. Степь дымилась.
И на царя молилась вся страна.
Но ждали Русь не благодать и милость,
а Смутные глухие времена.
Галантный век
(1715 – 1770 г.)
Галантный век – дразнящий и опасный,
Держащий мир монархов дланью властной,
И бьющий в стену предрассудков лбом…
И были кардиналы в чем-то красном,
А мушкетеры – в чем-то голубом.
Там шпаги звон, фата-моргана чести,
опасный, как алмазов крошки в тесте
феодализма пряничный конец.
Там жили вместе "Преданный без лести",
и предавший без всякой чести льстец.
Блистали двор, вельможи, королева
над безымянной массою людской.
Полз дух гнилой из каменного чрева.
А в черни созревали гроздья гнева,
чтоб хлынуть в мир кровавою рекой
Последние костры еще горели,
иезуиты сеть свою плели,
но старые ветшали цитадели.
Буржуазия вышла из купели,
и банки щедро множили ноли.
Читать об этом грустно отчего-то.
Галантный век последним был оплотом
иллюзий, украшавших жизнь пестро́.
Рыдали менуэты и гавоты.
И подгоняли доски эшафота
Вольтер, Руссо, де Сад, Буше, Перро.
Капричос
(1795 – 1799г.)
Сон разума рождает чудовищ
Франсиско Гойя
Гнили у причалов каравеллы,
и имперский гонор был забыт.
Гордая Испания старела,
позолотой прикрывая стыд.
Промотав богатое наследство,
и скупив запасы всех аптек,
старая карга, не без кокетства,
ожидала в гости новый век.
Тараканы бегали в покоях,
пахли пылью бархат, шелк, виссон.
Разум спал. И лишь Франсиско Гойя
видел чудищ через этот сон.
И, зажав резец привычно в руку,
наплевав на стразы миражей,
обличал двуличье, лень и скуку
лицемерных и тупых ханжей.
Бесполезных, глупых, беззаботных
Гибнущих из-за пустых страстей…
Он судил их, чудищ и животных,
скрытых под личинами людей.
Он еще наивно верил в разум,
что способен исцелить калек…
Так "Капричос" стали парафразом,
эпитафией на сдохший век.
Век галантный полз гниющим трупом.
Символом грядущих страшных бед
Сталь и пар по желобам и трубам
мощною волной лились вослед.
Забывалась ночь средневековья.
Призраки рассеялись к утру.
Третье молчаливое сословье
обретало голос не к добру.