шустро расползался по планете.
Радостно Пандоры вскрыв ларец,
Божий страх забыв одномоментно
человек, решив, что он Творец,
выпестовал вирус вирулентный.
Выплыло в зенит двенадцать лун,
ангельские хоры зазвучали
и пропела птица Бабаюн:
«Утоли Господь моя печали!»
Время шлялось то вперёд, то вспять.
Океаны корчились от боли.
В пятом Риме варвары опять
испражняться лезли в Капитолий.
И уже включился в хоровод
Перс с головкой от ядрён-батона.
Двадцать первый век. Такой же год.
Где-то слышен зов Армагеддона.
3.2 Пародия на "Дед Мороз умер" Елены Серебровой
Двадцать первый век скрипит печально.
Недостойно, но и не спокойно.
Мир не изменился кардинально.
Тот же гонор, и понты, и войны.
Нового конечно же немало:
Интернет и гаджеты на полках
Мир затоплен мутным грязным валом
информационной барахолки.
Больше шума. Меньше правил строгих.
Разной дури больше год от года.
Новые машины на дорогах,
и на шмотки зайцем скачет мода.
Новые открытия в науке
отменяют, год спустя, друг-друга.
Снова их откроют наши внуки.
Ветры на свои вернуться круги.
На тысячелетия что будет
предсказал Экклесиаст уныло:
нифига не изменились люди.
Новый век, а все как раньше было.
Тот же туповатый пошлый юмор
что с эстрады, что с телеэранов.
Кстати, Дед Мороз и вправду умер.
Впрочем, если б выжил – было б странно.
3.3 Одиссей
Бил Борей по бортам кораблей,
Жег надеждой и хмелем свободы.
Был коварен и смел басилей.
Весла весело пенили воды.
От гранитной границы земли,
где грохочут валы белопенно,
шли на запад его корабли
заглянуть за предел Ойкумены.
Истирались крепленья снастей,
Истлевали мечты и одежды,
Кронос жрал непокорных детей,
Только горы стояли, как прежде.
Сединой серебрилась зола
в очаге, как в глазнице циклопа.
И, седея, свой саван ткала,
ожидая его, Пенелопа.
Пенный след исчезал за кормой,
Гордо в Гадес сходили герои…
А старик возвратился домой,
чтобы грезить о битвах у Трои.
Он пивное брюшко отрастил.
Во хмелю как проснется бравада,
Все бахвалился: «Я и Ахилл…
Мы с Афиной… Под стенами града…»
Гелий гнал златогривых коней,
И Эллада лишь юность познала.
Но уже поседевший Эней
Поднимался на склон Квиринала…
3.4 Возвращение Одиссея
Погуляв по миру много лет,
нищим и голодным, как собака,
понося богов и белый свет,
Одиссей вернулся на Итаку.
Корабли расхитил Океан,
А Аид прибрал друзей весёлых.
На вино и шлюх из дальних стран ,
царь спустил добычу до обола.
Брел тропинкой, потен и устал,
Странник, повидавший пол-планеты.
Как домой вернуться он мечтал
с той поры, как кончились монеты!
Вот она, родная сторона!
Можно выпить и пожрать неслабо
И к тому же дома ждет жена.
Не юна, но всё едино,– БАБА!
Только злые вести жгут нутро
алчностью и ревностью пытая:
на его, на царское добро
жадно устремилась волчья стая.
Все, что предков нажито трудом
в честных грабежах и абордажах,
На его жену, хозяйство, дом,
лезут женишки в ажиотаже.
Он, конечно, мог бы их прогнать:
мужа вмиг признала бы царица.
Но ведь жрали даром, так их мать!
Нужно их заставить расплатиться.
У двоих туники, – чистый шелк,
пояса, сандали кожи белой.
Раскулачить дармоедов полк
доброе и праведное дело.
И, оружье у гостей украв,
притворяясь нищим в платье драном,
доказав, что кто хитрей, тот прав,
Царь гостей зарезал, как баранов.
А в ответ супруге на упрек
что кровищи в доме пролил много,
возражал, что отравить не мог,
мол, травить гостей не дали боги.
Перебив халявщиков хитро'
(как и все нормальные герои)
Одиссей присвоил их добро
в возмещение трофеев с Трои.
И проли'та божья благодать!
Много лет царь жил потом в покое.
Ибо нефиг было посягать
на добро прославленных героев.
От царей до бедных пастухов,
от софистов до рабов на торге,
Подвиг истребленья женихов
Вызывал и зависть и восторги.
На пирах аэды за гроши,
от вина халявного балдея,
воспевали широту души
мудрого героя Одиссея.
А меня сомнения порой
гложут в размышлениях натужных:
Уж такой ли вправду он герой,
Одиссей, убийца безоружных?
3.5 1192 год. Путь к Йерусалиму
Чутко спит, обпившись готской крови
и Юстиниановой чумы
над Европой тьма средневековья.
Только серость жизни хуже тьмы.
В грезах губы кривятся жестоко.
Щурятся голодные глаза.
Про богатства Юга и Востока
что-то шепчут в храмах образа.
Пыльно-серы старых гор отроги.
Время беспощадно и к горам.
Где-то здесь, в пустыне, бродят боги,
воя от тоски по вечерам.
Небо потемнело на восходе.
Ветер выметает прочь тепло
Нет ни зла и ни добра в природе.
Каждый человек добро и зло.
Потерявший старые святыни,
собирая дух и веру в горсть…
Но не он пока король пустыни.
Даже не хозяин. Просто гость.
Чуждый, вредный, как в ноге заноза,
горестно судьбу свою кляня,
поджигает горсточку навоза
и спасает душу у огня.
Гнилью пахнет полотно на ране.
Путь един, но все желанья врозь.
Что же вам здесь нужно, христиане?
Почему ж вам дома не жилось?
Раны душ уже неисцелимы.
Благодать не взвесить, врёт безмен.
Крестоносцы шли Йерусалиму
Мир дрожал от жажды перемен.
3.6 Львиное сердце
БАЛЛАДА О ЛЮБВИ, О ДОБЛЕСТНОМ КОРОЛЕ РИЧАРДЕ,
О БРАТЕ ЕГО, ПРИНЦЕ ДЖОНЕ, О КОРОЛЕВСКОМ ШУТЕ
И ПРЕКРАСНОЙ АНЖУЙСКОЙ ДАМЕ.
Он был добрый охотник: сливаясь с конем
Мог неделю идти по следам.
И готов был сражаться и ночью и днем
Ради чести, и славы, и дам.
Он сгорал, все вокруг опаляя огнем,
Словно солнце в полуденный зной.
И сто тысяч баллад сочинили о нем,
А о братце его ни одной.
Пусть он шкуру с народа содрал не одну,
Пусть кругом разоренье и боль,
Пусть ушел на войну, обезглавив страну,
Но прославлен, как добрый король.
А братишка его, принц по имени Джон,
Остальным королям не в пример,
Чтил порядок, закон. Но запомнился он
как хвастун, интриган, лицемер.
Подмастерье не пух с голодухи едва,
Но собрав три медяшки на эль,
Повторял он слова про отважного льва,
Что заезжий напел менестрель.
И английский крестьянин, простая душа,
Представлял, наяву ли, во сне,
Будто сам он несется, неверных круша,
По пустыне на ратном коне.
А узнав, что захвачен предателем в плен
Тот, кто сек сарацин, как лозу,
Возмущался йомен и ругался йомен,
В эль роняя густую слезу.
Ни один менестрель и не вспомнил о том
(проза жизни у них не в чести),
как налог собирали с йоменов кнутом,
чтоб за Ричарда выкуп внести.
Впрочем, Темза все так же спокойно течет,
И мудрейший, уж кто б он ни был,
Хоть заплачь, не сечет что нужнее: расчет,
Или к славе взывающий пыл.
И что толку теперь в словопреньи пустом,
Хоть до тысячи лет проживи?
И балладу, потом, я сложил не о том,
А сложил я ее о любви.
Был избалован Ричард веселой судьбой:
Слухом полнилась звонким земля,
Что прекрасны собой, дамы громкой гурьбой
Окружали всегда короля.
Лев был падок на баб, несдержИм, словно чих,
И любил не детей, но процесс.
Он на сене крестьянок валял и купчих,
А на шелке – графинь и принцесс.
И смогла отказать королю лишь одна
(Дочь анжуйца, безродная тля!)
Мол, в другого она много лет влюблена,
И не любит совсем короля.
Был разгневан король, и безмерно суров.
И его приговор был жесток.
И при чем здесь любовь? Нет закона для львов,
Кроме права на лучший кусок.
Был у Ричарда шут, балаболка и плут,
Карлик с кожей, чернее, чем ночь.
И она, как жена, за него отдана
И из Франции услана прочь.
Ах, как ночи в апреле в Анжу хороши!
И на свадьбе ее шутовской
Веселился весь двор короля от души,
Лишь невеста глядела с тоской.
Возразить не посмели ни мать, ни отец,
Так был страшен отвергнутый лев!
Лишь пузатый чернец, поднимая венец,
Часто путал слова, захмелев.
С девой в брачный покой удалялся жених
Грубой шуткой гостей веселя
Черно-белым покров был на ложе у них
И презрителен смех короля.
Только гордый король в самомненьи своем
И не думал, бедняга, о том,
Что бывает и карлик в любви королем,
А король – просто жалким шутом.
Я не стану покровы с их тайны срывать,
Хоть прошло с той поры много дней,
Остальным наплевать. Помнит только кровать
Как был чуток и нежен он с ней.
Но лишь только заря заалела вдали
Пробиваясь в предутренней мгле
Появился бальи, и ее увезли
к серым скалам у Па-де-Кале
И она из Кале на большом корабле
Отплывала от отчих земель.
Об изгнаньи ее ни канцоны, ни лэ
Не сложил ни один менестрель.
А к утру, в белом мареве Дуврских скал,
Вдруг увидела, словно во сне:
Пролетел-проскакал словно счастья искал,
Статный рыцарь на белом коне.
В том, что Бог есть любовь, и сомнения нет:
В сердце рыцарь был вмиг поражен.
Повеленьем планет то был Плантагенет,
Принц несчастный по имени Джон.
Поднялся по скале он в предутренней мгле
Чтоб приветствовать солнца лучи,
И увидел красавицу на корабле,
Чьи глаза – словно звезды в ночи.
И, уже, зачарованный ей до конца,
О других и подумать не мог.
Только грезил улыбкой, овалом лица,
Безупречностью грудей и ног.
А она с корабля шла, как пленник к врагу
Входит в путах, чтоб выйти рабом,
Вдруг узрела слугу на морском берегу
И портшез с золоченым гербом.
Привезли ее к темной стене городской
Когда гаснут лампад фитили,
И над Темзой рекой в королевский покой
Две служанки с почтеньем ввели.
Был принц Джон куртуазен, как папа Анри,
Безупречно красив и учен,
И встречал ее стоя, у самой двери,
Хоть и в мантию был облачен.
–О прекрасная дева! – сказал ей принц Джон,
Я своей благодарен судьбе.
Пусть я права на трон бессердечно лишен,
Но могу быть слугою тебе.
Но улыбка не тронула дамы уста,
И она отвечала: «Сеньор!
Королем была выдана я за шута
И весь род мой пятнает позор.
Мне не лестны признанья твои и слова,
Я твердила уже королю:
Есть на сердце мое у другого права.
Я любила его и люблю.
– О, мадонна!– воскликнул принц Джон наконец
кто же этот счастливец, открой:
сладкогласый певец, иль богатый купец,
или славой покрытый герой?
– О мой принц,– отвечала с улыбкой она
(словно солнышко вспыхнуло вдруг)
Тот, кому я душою и сердцем верна, -
Это мой же законный супруг.
Схож он внешностью с пнем, опаленным огнем,
Но смеяться над ним не спеши!
Ведь под черною кожей скрываются в нем
Острый ум и богатство души.
Коль позволит Господь, я еще расскажу
Как от шуток его и проказ
Ангулем, и Бретань, и родной мой Анжу
Помирали от смеха не раз.
Что мне вся молодежь? Для меня он пригож
И таким, как создал его Бог.
И весь мир обойдешь – никого не найдешь
Кто в любви с ним сравниться бы мог.
Он умней и сильней недалеких парней,
Что кичатся родней и мошной.
Пусть мой шут не богат, и не знатных корней,
Лишь ему я бы стала женой.
Но отец мой согласья б не дал никогда.
Запретил бы – и дело с концом.
И сыграли мы шутку (и ей я горда!)
Над самим королем и отцом.
Шут устроил: двором я прошла напоказ,
Короля возмущая покой,
И возжаждал наш Ричард, и встретил отказ,
И был шут в этот миг под рукой…
Эта шутка острее всех прочих проказ:
Лев ярился, рычал и орал,
И за дерзкий незнатной девицы отказ
Тут же свадьбой он нас покарал
Если принц пожелает- он вместе со мной
Посмеется, веселье деля.
Вскоре муж мой умрет от болезни дурной
При дворе, на глазах короля.
А затем и меня ждет печальный конец.
Рассекая тугую волну
Поплывет к королю с сообщеньем гонец.
Я же с мужем – в другую страну.
Был принц Джон поражен, и воскликнул принц Джон:
Извлечем из истории соль:
Пред любовью смешон хоть слуга, хоть барон,
Даже лев, будь он трижды король!
3.7 Крестоносцы
Крестоносцы шли за Междуречье
Гроб Господен подвести под крест.
И белели кости человечьи
вдоль дорог и городов окрест.
Крестоносцы шли чужими странами.
Впереди – надежды. Сзади – страх.
Иудеи вместе с мусульманами
весело горели на кострах.
Истина- стена из пластилина.
Гром пожаров и погром побед.
И пустыней стала Палестина
на почти четыре сотни лет.
Убивая "ради" и "во имя"
крест воздев над трупами детей…
Лучше бы Христос раcпят был в Риме!
Может, меньше было бы смертей?
3.8 Барбаросса
Герцог швабский Фриц Краснобородый
был учтивый рыцарь и боец,
в молодые (и не только) годы -
покоритель девичьих сердец.
Раз цыганка Фрицу нагадала
что вода ему грозит бедой,
что ему, не много и не мало,
захлебнутся суждено водой.
Фриц держал судьбу железной лапой,
выбирал не самый легкий путь.
и, как Фридрих, был помазан Папой.
Император вам, не что-нибудь!
Он ходил в военные походы
против Папы, с Папой заодно
но не пил с тех пор ни разу воду.
Пил он соки, пиво и вино.
Даже если грязный был, и потный
(танцевал ли, или морды бил)
мылся Фридрих очень неохотно,
а купаться вовсе не любил.
Даже в очень жаркую погоду
он не плавал в речке никогда.
Нет! Он не боялся прыгнуть в воду,
но ему не нравилась вода.
Через реку мост построит новый,
чтоб пройти, не замочивши ног.
Но однажды был поход крестовый
Он, как рыцарь, не пойти не мог.
Цвет тогдашних рыцарей собрался
Гроб Господень отобрать войной.
Фридрих плыть по морю отказался,
и пошел дорогой обходной.
По Европе, в пыль вбивая обувь,
чтоб не контактировать с водой,
вел свои войска к Господню Гробу
славный Фридрих с рыжей бородой.
По тропинкам вдоль скалистых склонов
по армянским долам и горам
Шла немецких рыцарей колонна,
Барабаны били по утрам.
А в горах ручьи сбегают звонко
с тающих снегов весенних дней
Салеф -это мелкая речонка.
Иногда – канавы не полней.
Там, где летом вброд гуляют куры,
по весне – бушующий поток.
Немцы раньше часто гибли, сдуру
путь свой устремляя на Восток.
В речку не ходи, не зная броду!
Даже если рыцарь ты, и смел.
Тут-то Фридрих бултыхнулся в воду.
Плавать он, понятно, не умел.
Кто с самой Фортуной спорить вправе
от царя до низкого раба?
Барбаросса утонул в канаве.
Ничего не сделаешь – судьба!
Но не стоит все-же, слово-право,
жаловаться на судьбу свою.
Взрослые! Детей учите плавать!
Это пригодится, зуб даю!
3.9 Легенда о храбром рыцаре генрихе
Легенд о рыцарях не счесть,
В них сказка есть и правда есть,
И я поведаю для вас
Сейчас легенду без прикрас
....
Однажды Генрих фон Бурдон
в девицу страстно был влюблен
Явившись под ее балкон
Он спел четырнадцать канцон.
Но так случилось, что барон
Был слуха начисто лишен.
В слезах девицына кровать.
Мне мук ее не описать.
И все, что в дело не пошло,
Что литься и лететь могло
С балкона и бойниц дворца
Летело в голову певца:
Сапог, скамеечка для ног,
Слегка испорченный пирог,
Черпак, помоев полный таз,
В кувшине медном кислый квас,
и грязных тряпок 2 мешка,
и даже два ночных горшка.
Девица падала без сил,
А рыцарь стойко все сносил.
Тогда она сказала: «Ох!
Уж если он настолько плох,
Раз он больной и бредит мной,
Согласна стать его женой!»
Девица страстною была
И ждать до свадьбы не могла
До дыма страстью накален
К ней в спальню двинулся Бурдон.
Он там провел 15 дней,
И вышел мрамора бледней.
Был он силен, в бою неплох
Но столько выдержать не мог.
И наш Бурдон, как говорят,
Бежал, куда глаза глядят.
В гербе Бурдонов с этих пор
рука, вознесшая топор,
Девиз на ленте впереди:
«Невинность дев, герой, блюди!»
3.10 Еще одна ночь Шахерезады
(Старая сказка)
О, как прекрасна ночь Багдада!
Она прохладна и нежна,
и красит серебром луна
деревья и дорожки сада.
Но тишина её скучна
и неприятна мне она.
Приди же, гурия, ко мне.
Развей ночную скуку сказкой.
Я утомлён любовной лаской,
но не забыться мне во сне
в полночной этой тишине.
О да, прекрасна ночь Багдада.
Блистает сад, как бирюза
Халиф застыл, прикрыв глаза
и говорит Шахеризада
и сказка вьётся, как лоза.
Знай, халиф, очей отрада,
светоч, соль и пуп земли:
жил на улицах Багдада
ибн Хасан абу Али.
Без забот, стыда и страха
на обман и кражу спор
Попущением Аллаха
он и был Багдадский вор.
Словно обезьяна ловок,
скор на шутку и на месть,
мог без крючьев и верёвок
на любую стену влезть.
Острый глазом, чуткий ухом,
стойкий к боли, словно йог,
увести коня, по слухам,
из-под всадника он мог.
Раз эмир, начальник стражи,
привселюдно говорит,
мол, он лично вора свяжет
и в зиндане уморит.
Но известно стало миру:
в ту же ночь, без всяких свар
выкрал ибн Хасан эмира
из постели без шальвар.
И, одев того в обноски,
краской зачернив лицо,
бросил связанным на доски
прямо страже на крыльцо.
А потом вином погаже
щедро был облит эмир.
Ох, и долго били стражи!
Думали – лежит кяфир
(Кяфир – пьяница или наркоман, презренный человек на мусульманском Востоке)
Знай, халиф, что очень скоро
стражи в путах привели
ко дворцу сыночка вора.
Звали юношу Али.
И глашатаи кричали,
что, коль вор не сдастся сам,
будут бить Али вначале -
десять палок, по часам.
Завтра будет двадцать палок,
дальше – больше, до конца.
Сын- помощник изначала
в кражах своего отца.
Связанный, в рубахе драной
у столба стоял Али.
Десять стражей постоянно
сына вора стерегли.
Вились мухи кровожадно
слезы капали из глаз.
Сам эмир хлестал нещадно:
десять палок каждый час.
Как спустился вечер синий
на окрестности дворца,
прибыл кади* в паланкине
(кáди -судья, а в Халифате одновременно и высший гражданский чиновник)
с ним палач и два писца.
Кади знали все в Багдаде:
бородища до пупка,
и чалма, Аллаха ради,
полных тридцать три витка*
(У простых людей – три витка. Чем выше чин – тем пышнее чалма)
Стражей растолкав толпищу,
он к эмиру шустро- шасть.
Хвать его за бородищу,
по щеке ладошкой – хрясь!
-Ты, эмир, навоз дракона!
У тебя дыра в мозгу!
Ты совсем не чтишь закона
и меня, его слугу!
Ты наглец! Ты просто жалок!
Ты дубина, камень, пень.
Есть указ про десять палок.
Только десять палок день.
Как ты смел, шайтана ради,
Преступить закон, шакал?
Больше может только кади!
И давно ты кади стал?
Всем законникам ты в душу
наплевал в моём лице!
Я твой заговор разрушу
на докладе во дворце.
Ты хотел разжечь волненья!
это повод к мятежу!
Я халифу без сомненья
все до крохи доложу!
Бил эмира он по почкам,
все кричал "Закон! Закон!"
А эмир дрожал листочком,
хоть и трусом не был он.
Ничего что кровь из носа.
Кади ведь к халифу вхож.
А казнили по доносам
и куда знатней вельмож.
И эмир воскликул басом:
Мавлави' , прости меня!
* Владыка. Очень уважительное обращение к духовному лицу, в данном случае очевидная лесть
За обиду этим часом
подарю тебе коня.
и халат богатый очень,
на чалму отрез парчи.
Но про грех мой, между прочим,
ты, почтенный, промолчи.
Кади стал как месяц ясный:
–Ну, давай твои дары.
Ты раскаялся -прекрасно!
Все забыто до поры.
Да чтоб помнил каждый житель
"Десять палок" наперёд!
И мальчишку отвяжите.
Он коня мне поведёт.
Кади чинно удалился,
С ним Али повел коня.
Смехом весь Багдад давился
тупость стражников кляня.
Много лет потом в Багдаде
вдруг вплетали в разговор
как эмира в лике кади
обманул Багдадский вор.
И пускай мудрейший знает:
было так во все года,-
Чернь и вору все прощает,
но вельможе – никогда.
Но, зарю надев на плечи
утро будит краски дня.
Я свои кончаю речи.
Сказок много у меня
И, коль то халифу надо,
ублажить смогу я слух
старой сказкой про Синбада
и про чудо птицу Рух.
***
И ушла Шахерезада
покрывалами шурша
Тихо тают тени сада,
Бриз повеял не спеша.
Ночь прошла, вбегают слуги
Солнце начинает греть
Всё в свои вернется круги.
Все, что было – будет впредь
3.11 К празднику 8 мая. Орлеанская Дева
ЖЕНЩИНАМ ПАВШИМ ЗА РОДИНУ
На угля́х костра зола, будто иней
И останки в Сену ушли.
Ты свободна, Жанна! Ты – героиня.
А еще – больная совесть земли.
В небесах теперь твой сад и обитель,
Восхваления Богу – как всхлип:
Карл предатель стал – "Победитель"
торговал тобою "Добрый Филипп".
Но тебе сейчас, наверно, неплохо
там, где мир, и благость и тишь.
Кстати, Карла, ловкого жоха,
ты его за подлость простишь?
Ты простишь Филиппа, Кошона,
Англичан, Бургундцев, Париж?
И народ страны потрошенной,
ты, конечно, тоже простишь?
Верой для богатых и бедных
в блеске лат, мечей и одежд
Как ты шла красиво, победно,
вопреки неверью невежд.
Побеждала непобедимых
и тому примеров не счесть,
Потому что необходимо,
Потому что Вера и Честь.
С Верой шла на смерть, на страданья
и с тобою – Знамя и меч.
Знатоки Святого писанья
твердо знали, что таких нужно жечь.
"Франции спасенной быть девой"
прорекли в надежде пустой.
Ты могла бы стать королевой.
Но сожгли – и стала святой.
И тебе поётся "Осанна!"
Ты уже почти божество.
Так скажи теперь, Дева Жанна:
Стоила ли Вера того?
Солнце, утопив полушарье
Пялится багровым бельмом.
А Руан опять пахнет гарью,
потом, кровью, ржавью, дерьмом,
безнадегой, конским навозом.
Вонь от войн, предательства, лжи.
Ты идешь по облачкам, да по розам…
Жанна, ты довольна? Скажи!
Жизнь твоя могла ли быть серой?
Стоит жизнь – свободы земли?
Ты болела правдой и верой.
Вот за то тебя и сожгли.
Ты могла б любить, целоваться,
выйти замуж, – только живи!
Каково сгорать в девятнадцать,
не познав восторги любви?
Как принять без желчи, без гнева?
Верить как, когда без стыда
предана и продана Дева,
а народ молчал, как всегда.
Май идет, звенящий и терпкий.
Ночь надвинет синий тюрбан,
возожжет тебе фейерверки
помнящий тебя Орлеан.
Людям надо зрелищ и хлеба.
Ты ж простила род наш худой?
И слезинка скатится с неба
падающей в Вечность звездой.
8 мая – День освобождения Орлеана Жанной д’Арк (Jeanne d’Arc) в 1429 г. Переломный момент в Столетней войне, благодаря которому Франция не стала Английской провинцией.
В Орлеане это праздник (день Жанны д’Арк), когда по всему городу устраивают парады, запускают фейерверки и открывается
средневековая ярмарка.
Но история Жанны д’Арк – не одна эта победа. Это история чудес,
удивительных побед, высокого духа и невежества, подвигов и
предательства, злобных интриг и светлого ума.
Я склоняю голову перед величием подвига и высокой душой
героини Франции.
3.12 В эпоху Ивана Грозного
Ещё в средневековом антураже,
монгольских "иг" пересидев века,
Россия обрела себя на страже
моральных ценностей, неясных ей пока.
Народ пока не сознавал бесправность,
крестились мужики на пушек гром.
В Москве, в Кремле, СОБОРНОСТЬ и ДЕРЖАВНОСТЬ
тихонько зрели в тишине хором.
Мираж ромейский, на весь мир простёртый,
блазнил, манил в неведомую даль.
Великий князь и царь Иван четвёртый
Решил построить власти вертикаль.
В войне с пяти сторон завязло царство,
холопили славян, и чудь, и людь,
и резали опричники боярство,
самодержавью расчищая путь.
А Русь росла и вдоль и вширь все боле,
народ терпел нужду и батоги,
и твёрдо верил, что по Божьей воле
и Грозный царь, и злобные враги.
Что праведных не уведут татары,
а праведники кротки и тихи.
Что рабство и пожары – Божья кара
за дерзость, слабость веры и грехи.
Гремели ружья, пушки. Степь дымилась.
И на царя молилась вся страна.
Но ждали Русь не благодать и милость
а Смутные глухие времена.
3.13 Галантный век
Галантный век – дразнящий и опасный
держащий мир монархов дланью властной,
и бьющий в стену предрассудков лбом…
И были кардиналы в чем-то красном
а мушкетеры – в чем-то голубом.
Там шпаги звон, фата-моргана чести,
опасный, как алмазов крошки в тесте
феодализма пряничный конец.
Там жили вместе "Преданный без лести"
и предавший без всякой чести льстец.
Блистали двор, вельможи, королева
над безымянной массою людской.
Полз дух гнилой из каменного чрева.
А в черни созревали гроздья гнева
чтоб хлынуть в мир кровавою рекой
Последние костры еще горели
Иезуиты сеть свою плели
Но старые ветшали цитадели,
буржуазия вышла из купели
и банки щедро множили ноли.
Читать об этом грустно отчего-то.
Галантный век последним был оплотом
иллюзий, украшавших жизнь пестрО.
Вальс гнобил менуэты и гавоты
и подгоняли доски эшафота
Вольтер, Руссо, де Сад, Буше, Перро.
3.14 Правда Шекспира
О Шекспир! Гениально-упрямо
для студентов, купцов и вельмож
он творил величайшие драмы
без сомнений: "Где правда, где ложь?"
Он давил на обычные чувства,
всё смешалось в фантазий дыму…
Правда значила меньше искусства.
Зритель плакал, внимая ему.
Почему нам злодей ненавистен?
Что висит на нём, словно клеймо?
Яго верит важнейшей из истин:
сам он в белом, а мавр – дерьмо,
недостойное чина и дамы.
И, вонзаясь в сердца словно нож,
строят ковы зачинщики драмы,
перепутав и правду и ложь.
Не в платочке, конечно же, дело!
Глядя честно в глаза, визави,
замочил Дездемону Отелло,
ибо Правда превыше любви.
И, желая супругам лишь блага,
под окошком, с сплетеньи теней,
молча плакал расстроенный Яго:
"Жалко глупых, но Правда – важней!"
Правду-матку мы режем открыто,
Нам её сообщил Интернет.
Прем сквозь драмы работы и быта
Страха нет и сомнения нет.
Ах Шекспир! Ты ведь был пустобаем!
Что ты впаривал старым друзьям?
Мы-то Правду конечно же знаем!
Как Отелло… Ведь правда, Вильям?
3.15 Джонатан Свифт
Джонатан Свифт совсем не старик,
Он надевает белый парик,
под мышки рубашки сашЕ и
бант белого шелка на шею
Ну может позволить себе джентельмен
в обыденной жизни чуть-чуть перемен?
Заложена в сэрах программой
потребность в свидании с дамой.
Пр:
Уже царь Пётр прорубал окно в Европу,
Мальбрук гонял французов, как лисица кур
Памфлеты Свифта, как бациллы микроскопу
являли миру всё гнильё людских натур
Джонатан Свифт в обличениях рьян
есть даже слушок,– он опасный смутьян
А лорды и пикнуть не смеют -
их жалят пампфлеты как змеи.
Как этого циника носит земля?
Он даже не ставит ни в что короля
Терпеть его злобу доколе?!
Сослать ли в провинцию, что-ли?
Пр:
Уже Георг сменил на троне душку Анну
Не знал английский и по бабам тратил пыл,
А в древнем Дублине Свифт занял пост декана
Оставшись тем же остроумцем, что и был
Джонатан Свифт серьёзен и строг
Знает он с кем скоротать вечерок.
Ванесса, а может быть Стэлла
допустят, конечно, до тела.
А чтобы избегнуть скандальной молвы
обязан быть чуть эксцентричен, увы!
В провинции даже священник
своей репутации пленник.
Пр:
Еще Британия не правила морями,
но герцог Мальборо уже спустил пары,
а настоятель Свифт в провинциальном храме
творил добро и создавал миры.
Джонатан Свифт конечно же бритт,
но каждый ирландец его боготворит
Никто вам не выдаст секретов
кто автор опасных памфлетов.
И врач Гулливер всенародный герой
Над еху смеются и плачут порой
Романы читает Европа
А критик зовёт мизантропом.
Пр:
Еще Луи, который с номером пятнадцать,
маркизу Помпадур не бросил на диван
а по другим мирам уже ушел скитаться
творец миров, почтенный Свифт, декан.
3.16 Век железа и пара
песенка
В век, когда понятия "слово" и "честь"
не утратили вес
шлялся по Земле, а зачем – бог весть,
беспокойный бес.
Сеял лебеду меж колосьев ржи,
соблазнял правителей призраком славы,
обещая новые рубежи,
честь средь королей.
Ветром рвал и путал снасти ветрил,
ссорил и дурил мировые державы.
Может сам не ведал он, что творил,
по натуре своей.
А царил над миром газетный лист
задавая тон.
И писал статьи скромный журналист
Пьер-Жозѐф Прудóн.
Он ниспровергал королей и закон,
и тряслись фундаменты и колонны
от горячих выдохов в унисон
паровых машин.
Пароходы вспенили воды рек,
встали горы угольных терриконов
и ручьями тек посеревший снег
с Альпийских вершин.
Может в шестеренках часов мировых
накопилась грязь
многим горечь слов чудаков двоих
по душе пришлась.
Комкались под жаром юных тел простынѝ,
души вверх взлетали от полночный поллюций,
жертвенный огонь в душах бунтарей
жег до сладких мук.
Абсолютной власти последние дни
корчились в предчувствиях революций
и балансы банков росли быстрей
чем китайский бамбук.
Возгорался мир как соломы снопы.
Видно неспароста
У основы веры подгнили столпы
вскрылась нагота.
Век двадцатый призраком крался из тьмы.
Распахнулось небо для дерзких полетов.
Звали звезды к счастью: "Приди и возьми
хоть простак, хоть мудрец!"
А на смену ужасам оспы-чумы
приходили газы и пулеметы.
Люди оставались все так же людьми.
Хохотал Творец.
Но все так же с тяжких осенних туч
тек прозрачный сок,
А с барханов тёк, легок и сыпучь,
на ветру песок.
Как все все десять тысяч растаявших лет
пас пастух овец и костры согревали,
и рождались дети в полуночный час