Реакция не заставила себя ждать. Уж лучше прекратить этот цирк немедленно и действовать по ситуации, чем потом обниматься с унитазом у всех на глазах, выблевывая остатки собственной гордости в городскую канализацию. Осознав, что дело пахнет керосином, Митяев хотел что есть силы толкнуть Чибрикова, дабы тот сбил с ног Озерова, однако Богдан будто врос в пол, не спуская глаз с пистолета. Через мгновение вискарик фонтаном выплеснулся изо рта Данила: на него самого, на стол, на пол.
Wasted! Mission failed!
Спор с треском проигран.
Помещение клуба «Хамелеон» затрещало от волны безудержного и неконтролируемого хохота, сквозь который еле-еле прорывались нотки печали и разочарования. Вот как по-настоящему звучит поражение. Отныне для большинства тех, кто знал Озерова, он стал подкидышем. А ведь здесь важна именно победа, а не участие.
Завсегдатаи «Хамелеона» стали на убой комментировать исход пари:
– Даже и капли не проглотил, слабак!
– Не повезло с алкоголем – повезет в любви!
– Гони сотку, лузер!
– Зря только собирались! Пошли отсюда.
Воспользовавшись моментом, Елизавета взяла флешку и припрятала ее в своем откровенном вечернем наряде.
– Браво, Озеров! Ха-ха-ха! Браво! – восторженно аплодировал Олег. – Что и требовалось доказать! Трепло! Все было ясно и без этого. Эй, верните музыку! А Данилу фартук принесите. Да убери ты ствол – сдурел, что ли, мать твою?! – хозяин клуба ударил телохранителя по руке с пистолетом. – Я же пошутил.
У Данила тем временем прорезался голос, осипший и невыразительный:
– Я поперхнулся…
– Что-что?
– Реванш. Требую реванша!
– Уверен?
– Главное – желание, даже если оно пьяное, – хохотнул Артур.
– Нечестно.
– Заплачь еще.
– В бутылке уже и четверти нет.
– Конечно, нет, Озеров! Виски либо на полу, либо на столе. Так что кончай ломать комедию. Нюни разводить не нужно, иначе я заставлю тебя все здесь насухо вылизать. Ты сел в лужу: и буквально, и фигурально. Смирись. И не забудь про фартук.
Даня хотел прибегнуть к крайнему варианту – встать на колени и просить за отца, но неожиданно на передний план вылез несносный Митяев:
– Ты явно струсил?! – предъявил Олегу он. – Боишься, что Даня тебя уделает.
– Кто это здесь такой борзый?! Озеров, твой мальчик?! – недружелюбно спросил Олег, показав на Арсения пальцем.
Даня никак не ожидал, что Арсен заступится за него.
– Мальчик здесь ты! – многих передернуло от развязности Митяева. – Боишься же по-мужски вопросы решать! – Сеню несло вперед, но нужно вовремя затормозить у пропасти.
– Боюсь в решении подобных вопросов кого-нибудь случайно покалечить, – ответил Олег. – Но, глядя на твое самоуверенное рыло, этот страх стремительно меня покидает. Напомни-ка, когда это мы успели перейти на «ты»?!
«Пожалуйста, остановись! – мысленно зондировал друга Озеров. – Будет только хуже».
– Я так решил, – продолжил напирать Митяев. – Будет меньше неловкости, когда мы уделаем тебя, – в свите Олега послышались смешки.
– Озеров, немедленно убери своего болванчика с глаз моих долой. А то я мокрого места от него не оставлю! – раздраженно рявкнул Олег.
– Угомонись, Арс. Ты представить себе не можешь, с кем ты связываешься, – шептал тому Даня. – Бога ради, пошли, – Арсения пытались увести и остальные (им хватило ума молчать в тряпочку).
Митяев не сдавался:
– Раз ты так крут, давай посоревнуемся. Мордобой – это для дикарей. Или ты боишься принимать чужие условия? Особенно от тех, кто способен тебя обставить? – Арсений, сам того не понимая, грамотно расставил акценты. Злобная физиономия Олега нисколько не смущала 16-летнего хоккеиста. – Ты только и вывозишь на невыполнимых задачах. Кто вообще видел, как ты сам что-нибудь делаешь и с кем-то тягаешься?! – отныне Олег не мог просто так вышвырнуть Митяева из заведения.
– Ответ тебе не понравится, парень. Но ты явно не из трусливых, я смотрю. Умудрился ни на шутку меня раззадорить. Такое в последний раз удавалось одному авторитету – Борьке Шершневскому. Светлая ему память! Хороший был противник.
Под вытаращенные глазенки Озерова Арсен продолжил играться с огнем:
– Давай. Подними свой зад с дивана, и поиграем! – Арсений в разы ниже и мельче нагромождения мышц в лице Олега, который еще и старше Митяева.
Очевидно, что 17-й номер «Магнитки-95» взял пошедший под откос план Озерова в свои руки – он хотел отвлечь Олега и его помощников, чтобы Озеров занялся флешкой. Правда, Даня еще об этом не догнал.
– У тебя явно есть яйца, пацан! Но знаешь, они тоже разные бывают.
– Ты знаток, я смотрю, – Арс продолжил провоцировать Олега.
– Не нужно злоупотреблять моим радушием.
– Так что же нам может предложить твой клуб?
– Все, что душе угодно. Каков бюджет – таков сюжет.
– Предпочитаю командный спорт.
– Какой же?
– Хоккей. Здесь как раз моя команда.
– Вот оно что, великолепная пятерка и вратарь? Часто ваши сюда захаживают – они еще те балагуры. Много чего знают и много чего умеют.
– Мы не хуже. И примем любой вызов.
– Опомнитесь, парни! Вы соглашаетесь на такое ради вот этого недоразумения?! – Олег указал на Данила.
– Да, все так.
– Что ж, как будет угодно нашим гостям, – хозяин клуба демонстративно снял пиджак.
– Условие: ты сдержишь слово, данное этому недоразумению. Сделаешь то, о чем он тебя просил.
– Вы не по годам смелые ребята, – удивлялся Олег. – Я же сотру вас в порошок!
– Придется попотеть, здоровяк, – неожиданно включился Брадобреев.
– Лучше бы уносили отсюда ноги, хоккеисты. Глядишь, кататься вы больше не сможете. А клюшками размахивать и подавно, – угрожал мафиозник. – Мои дела с батей Данила никого из вас не должны касаться.
– Неужели там что-то жутко серьезное, что тебе не по силам выполнить? Мы слышали, что ты здесь чуть ли не самый могущественный человек. Или это все бред? Если это и есть твое слово, то оно и яйца выеденного не стоит!
– Хочешь проверить?!
– С удовольствием. С чего начнем?
История шестнадцатая. «Холодный чай… 40 градусов»
Домработница Озеровых Гульназ с завидной регулярностью стала замечать, что пятницы у нее не задались. И ведь знаешь свое дело, скрупулезно выполняешь работу, соблюдая все жесточайшие требования хозяина дома, который может выкинуть тебя на мороз из-за любой пылинки или пятнышка. За солидную зарплату грех допускать оплошности. Но в последнее время женщина, распечатавшая шестой десяток, словно выступала под сводами цирка, балансируя на шаткой конструкции из стальных цилиндров.
Так, в прошлую пятницу неприметно стоящий в кадке цветок внезапно решил прилечь, при этом шлепнув Гульназ по заднице, отчего домработница с испугу огрела шваброй ни в чем не повинное растение. Зеленый гад умудрился запачкать ковер и сломать себе ветку. Промахнись Гульназ по безмолвному агрессору, то нанизанная на швабру тряпка шарахнула бы по стеклянному стеллажу, который она мгновение назад натирала до кристального блеска. А на днях еще и злополучная бутылка весьма недешевого вискаря попросилась в полет с полки холодильника. Ни перекись, ни какая-нибудь минералка, ни сок, а именно виски. И что он вообще делал в холодильнике? Также в преддверии прошлых выходных полы в коридоре первого этажа покрылись еле видимыми липкими разводами неизвестного происхождения с неприятным запахом.
И вот в эту пятницу после легкого нажатия на кнопку смыва унитаз на втором этаже будто взбесился, нараспашку открыл все свои шлюзы и не смог их закрыть. Только кажется, что бачок унитаза является простейшим в мире механизмом. Такого мнения придерживаются лишь те, кто никогда не заглядывал внутрь горшка. Там такая хрупкая система выстроена, что нужна просто хирургическая точность в ее починке: сломать – пара пустяков, а вот чинить умаешься.
Чертыхаясь, Гульназ перекрыла воду, стараясь не касаться фарфорофаянсового предмета первой необходимости.
– Что ж ты за напасть такая? – обратилась к сортиру домработница. Если аппарат не починить, то ее мигом поставят к стенке. В таком случае она, положив руки на сердце, взглядом сымитирует того кота из второй части «Шрека».
Сейчас же она достала свой кнопочный мобильник и принялась звонить знакомому слесарю-сантехнику – мужику с золотыми руками и, как обычно бывает в таких ситуациях, со стальной печенью:
– Григорьевич, выручай! – воскликнула она. На него одна надежда.
Гульназ очень обрадовалась, узнав, что слесарь в данный момент не в запое. Михаил Григорьевич часто выручал ее за весьма скромные барыши. И сейчас его обещание прийти успокоило домработницу – кажется, у того как раз заканчивается смена.
Завершив разговор, Гульназ чуть не выронила из рук свой телефон, когда напугалась хозяйки дома, которая появилась в уборной. Мама Дани Озерова – барышня добродушная. Проживание в большом доме с богатым мужем, по ее мнению, не дает никому права вести себя по-царски с людьми статусом ниже. Скорее, эта привилегия главы семейства, которого сейчас дома не было. Кстати, Гульназ заметила, что в последнее время обычно снисходительную хозяйку стало беспокоить нечто неизвестное, отчего женщина часто пребывала в подавленном состоянии. Домработница никак не могла понять, как можно жить в таком роскошном доме и беспокоиться о чем-либо.
– Что-то случилось, Гульназ? – спросила Озерова.
– Унитаз сломался.
– Он давно собирался, – вздохнула хозяйка.
– Я уже позвонила сантехнику.
– Отлично. Оладушки хочешь?
Предложение Озеровой удивило Гульназ – обычно жены обеспеченных мужиков понятия не имеют, как выглядит плита, но только не в этой семье.
***
В одном из темных и злачных подвальчиков на другом конце города ютились слесари местной управляющей компании. Среди них сидел и вышеупомянутый Михаил Григорьевич в грязных сапогах и грубой фуфайке, разглядывая экран толстого допотопного телевизора. Черные стены, запах сырости, покосившиеся шкафы для одежды, просиженные кресла и верстаки со всяким барахлом – такой антураж навел бы на неподготовленного человека страх и отчаяние. Мужик с раннего утра ходил по окрестным пятиэтажкам на заявки и сейчас наслаждался минуткой отдыха. Его не смущают ни интерьер каптерки, ни его вонючая спецовка, ни дырявые рукавицы. После изнурительной смены вприпрыжку с проволокой, газовыми ключами, огрызками труб и вантузом – из подвала в подвал, из подъезда в подъезд, из хаты в хату – особо не хотелось ничего. Помои, грязь, ржавчина, машинное масло – вот из чего состояла жизнь 50-летнего мужичка. В начале заката собственной жизни (особенно в минуты тишины и одиночества) он стал ловить себя на мысли: в какой же момент он свернул не туда, когда же его фрегат получил пробоину и пошел ко дну? Безнадега, грязная работа за гроши, прозябание в нечистотах в постоянном аврале что зимой, что летом, что с водой, что с отоплением, что с канализацией. За какие заслуги?
Начала болеть голова, что-то подступало к груди.
Хлопнули входной дверью, постучали обувью о коврик на входе.
– Прохлаждаемся?! – спросил другой слесарь – такой же неудачник и алкаш.
– Я с шести утра на участке. Вот только присел, – потирал лоб Григорьевич.
– Хочешь обрадую тебя?
– Как-то мне не очень хочется знать…
– В 46-м доме прорыв.
– Вот говно… – расстроился Михаил Григорьевич.
– Оно самое, Григорьевич. Поднимайся, нас уже заждались.
Негативные мысли, уничтожающие даже минимальный настрой трудиться, с новой силой захлестнули голову – точь-в-точь как тот самый подвал, который стремительно наполнялся нечистотами, что произвели сами жители. А теперь они, видите ли, нос воротят. Телефон диспетчера управляющей компании уже раскалился, но даже он не мог обогреть то дерьмо, что уже вылилось на улицу и замерзло.
– Ну и как твое настроение? – злорадствовал напарник Григорьевича.
– Честно? – ответил тот, запрыгивая в «Буханку». – Хочется взять и сдохнуть.
– Когда слышишь о таких авариях, всегда так. Хуй ты выберешься из этого замкнутого круга: влип и барахтаешься. Мы бы все ушли отсюда к чертовой бабушке, будь у нас другие варианты. А их нет, Григорьевич. Не получится выплыть из здешнего болота. Даже если сыграть в ящик, клеймо останется. И запашок, – хохотнул напарник.
– Посмотрим.
– Погано на душе, понимаю. Можем хряпнуть после смены.
– Я в завязке, и ты это знаешь.
– А тебе ли не все равно? Какой смысл себя ограничивать, если хреново – все равно сорвешься.
– Постараюсь не сорваться.
– Ну-ну.
Естественно, из головы слесаря совершенно вылетела просьба Гульназ.
Когда самозабвенно занят делами, время летит незаметно. Домработница Озеровых переделала, кажется, все, что только можно, и вскоре начала дергаться. У Григорьевича, должно быть, адским пламенем горели уши. Однако в подвале, по пояс залитом канализационными стоками, явно не до ушей, икания, телефонов и летящего со скоростью света времени за пределами оплачиваемого рабочего дня.
***
Ближе к вечеру со скрипом на сердце Даня Озеров посетил несколько отцовских магазинов, где отпрыска владельца сети хорошо знали. Парнишка, не привлекая внимания, искусно повытаскивал со складов несколько бутылочек – кто ж его станет обыскивать? Озерова-младшего нисколько не интересовали наказанные за недостачу кладовщики или продавцы. Все его мысли заняты сохранением собственной семьи.
Уже с готовой алкогольной картой, которая зайдет хоккеистам, Даня обосновался в отцовском гараже. Там, прежде чем сформировать ту самую коробочку, пацан дополнительно поколдовал над бутылками, разбавив их содержимое остатками экспериментального препарата, некогда предложенного ему Славиком. Легкая дрожь пробивала Данила от одной лишь мысли о предстоящей ночи.
Его мать обычно несется через весь дом встречать своего студента, якобы уставшего после лекций, семинаров и консультаций, но в последние недели из-за недомолвок в семье ритуал прекратился. Поэтому Озерову не составило труда тихонечко проникнуть в дом, разуться, на цыпочках подойти к холодильнику и изъять оттуда бутылку «Jack Daniel’s». Причем Данил чуть не выронил ее, когда заметил метавшуюся по дому Гульназ, которая уже давно должна уйти. Спрятав виски за пазуху, Даня хотел проскочить в свою комнату, но все же столкнулся с домработницей лицом к лицу. Оба обменялись подозрительными взглядами: она – что пацан что-то прячет под курткой, он – что она увидела, что у него под курткой что-то спрятано. Через секунду молодой человек и женщина предпочли безмолвно разминуться.
Работы в зловонном подвале было непочатый край – сантехник, которого так ждала Гульназ, еле держался на ногах, но все же нашел силы влезть в более-менее сносные потертые джинсы и вязаный свитер, а также прихватить с каптерки чемоданчик с необходимыми инструментами. В таком виде Михаил Григорьевич – невысокий и узкоплечий мужичок с приплюснутым черепом, редкими волосенками на голове, щетиной на изрешеченном морщинами лице и колким взглядом – появился на пороге дома Озеровых. Слесарь похож на полярника, который вернулся в пустующую квартиру после длительного отсутствия. Мужик старался не подавать признаков усталости (от работы и от жизни в целом): аварии на сетях водоснабжения и водоотведения участились, отчего объем работы давно пробил седьмое небо, а зарплата как была ниже плинтуса, так там и осталась; количество положительных событий в жизни ушло в минус настолько, что никаких перспектив существовать дальше не было и в помине.
– Прошу прощения за опоздание, – начал Григорьевич. – Нас снова бросили устранять аварию.
– Что же случилось? – из вежливости спросила хозяйка дома.
– Канализация, – вздохнул слесарь, зарывшись в потрепанный воротник свитера. – А на улице мороз. Когда мы добрались до места, все это дело уже было во льду…
Дабы минимизировать дальнейшие подробности нелегкой работы слесаря, Гульназ утащила гостя в уборную.
– Я уже почти разуверилась, что ты придешь.
– Ну я же обещал.
– Надеюсь, ты справишься быстрее того времени, что тащился сюда.
– А что?
– Скоро Озеров-старший приедет. А он по вечерам накрученный и не желает видеть в доме посторонних.
– Может, ему вообще людей не показывать по вечерам, коль раздражается? Мы вообще можем считаться его близкими, коль моем и чиним его трон.
– Тише. Услышат ведь.
– Да не трясись ты так. Пусть слышат. Как-то мне уже совсем осточертела эта работа. А тут еще и изволь-ка ее делать молча.
– Ишь ты какой, – шептала Гульназ. – Скажи спасибо, что у нас с тобой хоть такой заработок имеется. Куда ж еще податься в нашем возрасте и с нашим образованием? На самое необходимое хватает, и хорошо.
– А кто-то, Гульназ, позволяет себе не только самое необходимое, но и самое желаемое. Еще и сдача остается. Отпуск на море, машина, квартира с евроремонтом, дом с тремя туалетами.
– Ты прекратишь или нет, негодяй?
– И те, кто себя этим обеспечил, поверь мне, вряд ли когда-либо прибирали в доме у богатых или прочищали трубы в стояке, куда более образованные граждане кидают все, что в мусорку не помещается.
– Мы хоть работаем. Кто-то вон лишился работы… в кризис-то.
– Ой, – махнул рукой Григорьевич, – в нашей стране уже 2011 лет кризис.
– Прошу тебя, займись делом, – Гульназ выглядывала в коридор. Слесарь принялся копаться в ящике с инструментами. – Видимо, механизм смыва сломался.
– Да, частая напасть, – приговаривал слесарь, соблюдая осторожность и чистоту в выдраенной и благоухающей ванной комнате.
Гульназ пробыла в доме Озеровых сверх оговоренного времени, оттого нервничала и топталась на месте. Не дай бог, ее увидит Владимир Аполлонович.
Туалетных дел мастер ухватился за крышку бачка:
– Гуль, будь другом. Принеси чего-нибудь жажду утолить. С утра во рту ни капли.
– Воды?
– Или чего-нибудь еще…
– Ты вообще-то в завязке, забыл?
– Я не это имел в виду, но спасибо, что напомнила. Мне бы чего-нибудь освежающего и сладенького.
– Сейчас принесу.
Гульназ стала искать, что бы такого принести слесарю. Торопилась, ибо не хотела оставлять его в одиночестве: настроение у него больно бунтовское – как бы чего не выкинул.
– Это для мастера? – вмешалась хозяйка. – Может, чайник поставить?
Она засуетилась вместе с Гульназ, открыв холодильник. На глаза попалась бутылка со сладким холодным чаем, который так любит Даня. Однако его мама считала такой напиток сущей химией, посему под должным предлогом втюхнула бутылку Гульназ.
– Но такие любит Данил, – вспомнила домработница.
– Перебьется, лучше человеку предложи. Сладкое и освежает. Он ведь такое просил? – Гульназ подчинилась. – И стаканчик возьми.
Вернувшись к слесарю, Гуля застала его в неподвижной позе – мужик зачарованно глядел в загадочные глубины унитазного бачка.
– Вот тебе жажду утолить, – произнесла Гульназ и поставила бутылку на ящик. – Чего там интересного?
Михаил Григорьевич жестом остановил домработницу, которая хотела подойти к унитазу. Женщину такой знак насторожил. И неспроста.
Григорьевич выудил из бачка герметично заклеенный прозрачный пакет, взяв его за намокшие уголки. Внутри пакета – тяжелый черный пистолет Макарова. Настоящий, заряженный. Гульназ слегка отстранилась от сантехника, глубоко вдохнула от изумления и, прикрыв рот кулаком, так и не выдохнула, застыв посреди ванной комнаты в такой позе.
Немая сцена как раскатом грома прервалась пролетевшим по коридору Данилом. От неожиданности намокший пакет выскользнул из пальцев Григорьевича. Упакованный пистолет с грохотом рухнул на пол. Гульназ тут же представила реакцию домочадцев и так ужаснулась грядущими последствиями, что вся жизнь пролетела перед глазами. Она мигом скинула свой фартук на оружие, зажмурив глаза. Однако Данил, прошедший мимо, совершенно не заметил суету в туалете.
– Выходи за дверь и стой на стреме, – хладнокровно произнес слесарь, словно готовился обезвредить бомбу. Гульназ, проглотив язык, повиновалась.
Тем временем внизу к спешащему куда-то Дане подошла мама. Сколько б не было Данилу лет, она всегда беспокоилась о сыне.
– Ты куда?
– Встречусь с друзьями из Магнитогорска. По хоккею которые. Помнишь их? – не получив благословения матери, Даня уже вовсю обувался у выхода.
– А ты уроки сделал?
– Мам, ну какие уроки? Я ж в универе.
– Но там ведь тоже есть…
Даня, почти накинув пальто, подошел к маме и чмокнул ее в щечку:
– Не переживай за меня. Я тебя очень люблю. Впереди целые выходные – я все сделаю.
– Я знаю, сынок, – прошептала она. – Передавай всем привет, – парень кивнул и вылетел на улицу. – Только недолго, – произнесла мама, но, видимо, уже самой себе.
***
Найденный пистолет не покидал голову слесаря, отчего хитрый сливной механизм толчка никак не хотел чиниться – пришлось повозиться. На прежнее место смертоносное оружие не вернешь: будет мешаться – и без того в бачке тесновато.
Пробыв в неудобном положении с десяток минут, мастер внезапно почувствовал колкий удар подвалившей усталости: заныла спина, загудели руки, захрустела шея, слегка потемнело в глазах. Еще бы, весь день на корячках: ни продохнуть, ни выпрямиться, ни прилечь, ни пернуть. Нужно срочно перевести дух, а не сгибаться над фарфорофаянсовой скульптурой в три погибели. Слесарь спиной прислонился к стенке, высматривая вентиляцию в потолке, чтобы без палева покурить – это успокаивает.
«Доползу до дома и спать. Так себя насиловать нельзя», – подумал Григорьевич. Его тревожило и то, что в груди снова начались подозрительные покалывания, которые часто перерастали в болезненный неровный стук, словно внутри живет пьяный кузнец, который частенько промахивается по наковальне.
Закрыв глаза и сделав глубокий вдох, Григорьевич тихо сполз на пол. Тут любопытная Гульназ отворила дверь:
– Чего тут у тебя?
– Отдышаться надо. Ничего такого.
– Ты бледный какой-то.
– Обыкновенный я.
– Вы, мужики, никогда не признаетесь в слабости. Только когда конкретно прихватит, – сказала она, а Григорьевич состряпал недовольную гримасу. – У тебя же сердце? Сколько ты сегодня на ногах?
– Будто тебе есть разница.
– Еще какая.
«Любите вы, бабы, когда плохо, поднасрать в мозги так, чтоб совсем невыносимо стало», – подумал слесарь, поднявшись с пола.
– Закончить надо, – сказал он и достал сигаретку из пачки, отчего глаза Гульназ расширились до размера двух столовых тарелок.
– Миш, ты совсем сбрендил?! Даже не думай, – Гульназ выхватила сигарету прямо из его рта. – Так ты отдышаться собрался?!
– Да никто не учует.
– Любой посторонний запах – вычет из моей зарплаты, – предупредила она. – Ты, честное слово, какой-то странный сегодня. И выглядишь нехорошо.
– Конечно, – взбеленился он. – Я же пью, курю как паровоз, мотор шалит, печень на последнем издыхании, вожусь в грязи целыми днями. Как я еще не подох, не понимаю?!
– Я совсем не то хотела сказать.
«Если он тут задумает крякнуть, – подумала Гульназ, – меня точно попросят».
– Все вы так думаете. Иди за дверь, а то твой холеный шеф придет и захочет свой пестик проверить.
– Типун тебе на язык!
– Отличное оружие, кстати, – не затыкался Григорьевич. – Твой хозяин, видимо, не прочь пострелять.
– Он начнет палить по людям, если узнает, – нагнетала Гульназ.
– Сейчас все починим и вернем его на место.
– Хватит лясы точить. А то как текло, так и течет.
– Просто я неравнодушен к таким штукам. Ты не поверишь, но я же в прошлом серьезно охотой увлекался. А в детстве стрелковую секцию посещал.
– Ты с ружьем – не поверю никогда, – сложила руки на груди Гульназ. – У тебя с гаечным ключом-то руки вон трясутся.
– Ну это сейчас, а вот тогда-а… Зря ты так. У меня вообще-то разряд имеется.
– Ладно, стрелок, я верю тебе. Хлебни чаю и успокойся.
– Смотри мне, – подмигнул он, и Гуля снова вышла в коридор.
То ли в сердце, то ли в душу мужику воткнули кол и крутили его, предварительно обезболив, – фантомный дискомфорт только нарастал на протяжении всего вечера, что едва ли беспокоило слесаря, ибо гробить здоровье уже вошло в привычку. Что еще остается делать?
Григорьевич открыл бутылку с холодным чаем, чтобы сделать глоток и вернуться к работе. От соприкосновения губ и языка с содержимым бутылки он подумал, что его обоняние жестоко смеется над ним, ведь он в завязке, а чай будто и не чай, а что-то покрепче, не из листьев. Сделав глоток, мужичок чуть не разлил все от неожиданности:
– Ни хрена себе чаек! – поразился слесарь, в два счета распробовав вискарь.
Его одолели смешанные чувства: с одной стороны, все это плохо, порочно, глупо, бесполезно, вредно и принесет в конечном счете много бед и страданий. Он уже наступал на эти грабли, и зеленый змий чуть было до смерти не ужалил его, поэтому даже с каплей яда опасно соприкасаться. Но, с другой стороны… Какое же это наслаждение: ощущать этот вкус, смаковать его, когда капли божественного напитка приятно согревают, а не нещадно обжигают как водка и прочее огнеопасное пойло, которое он перепробовал.
Хватило одной искры, чтобы разжечь былое пламя, старательно затушенное врачами, целителями и собственной силой воли. Выпивка способна в одночасье сделать из бывалого мужика, потрепанного жизнью, слабую и беспомощную биомассу. Вроде бы что-то нашептывает совесть, слышны вопли жизненно важных органов, только начавших восстанавливаться от предыдущего сожжения паленкой. А ведь слесарь хотел употребить всего лишь глоточек, чтобы жажду утолить. Вместо этого пришлось выпустить ожидавшее своего часа неукротимое и сумасшедшее влечение, отныне взыгравшее внутри новыми красками и захлестнувшее ничего не подозревающего мужичка с головой. Забытый вкус алкоголя вновь приласкал рот и горло, живот, сердце – бальзамом обволок все, до чего добрался и во что впитался. Но этого чарующего и успокоительного действия, которое позволяет абстрагироваться от серости окружающего мира, надолго не хватит – наступит сильнейшая жажда, и рука сама потянется за добавкой. Ее не остановить, ведь в сотый раз забудется истина, которая гласит, что за прекрасным и пленительным занавесом скрываются смертельные муки, страдания, боли, разрушающие не только тело и душу, но и все вокруг.
Тем не менее Григорьевич вместо того, чтобы неподвижно стоять на усыпанном граблями поле, потирая шишку на лбу, сделал второй уверенный шаг вперед. Снова-здорово! Он припал к бутылке. Сделал глоток. Потом еще. И еще. И еще. И еще. Когда дыхалки не хватило, он остановился, ибо в голову стукнуло. Прилетело осознание непоправимой ошибки: а если он вновь погрузится в этот мрак и уже не сможет из него вырваться? Мастер ужаснулся, отпрянул от горлышка пластиковой бутылки, убрал «чай» подальше в ящик. Однако и это минутное отторжение скоро будет убито алкогольной змеей, проникшей внутрь и желающей отравить совесть и здравый смысл, а после просто и легко овладеть расслабленным телом. Однако прежде здравое и трезвое внутри будет до последнего противиться возвращению темных (пьяных) времен, подкидывая кардинальные способы решения возникших жизненных проблем. Например, с помощью бутылки, пистолета или тяжелого газового ключа.
Периоды загулов и запоев у Григорьевича, которые в итоге ничего хорошего не приносили, часто начинались с малого. Прям как сейчас. А потом? Что говорят алкаши, когда их спрашиваешь, зачем они пьют и не просыхают? Ух, вопрос для них сложнее вопроса о смысле жизни. Они обжигаются, но все равно продолжают лезть в огонь, пока окончательно не сгорают.
Физическому здоровью хорошего мастера наносился невосполнимый вред, но никак не его моральной стороне… пока. Вот сейчас мир вокруг слесаря стал пробуждаться, заиграл новыми яркими красками, словно природа весной, убивающая на корню нуарную серость и холод зимы. Жизнь этого человека действительно напоминает позднюю осень. Давно он не лицезрел ее через разноцветное стекло из ассортимента винно-водочного магазина – это как последнее резкое потепление в октябре, после которого подморозит окончательно. Чем дальше отдаляешься от последней стопочки по случайному поводу, тем хуже и поганее себя чувствуешь, тем тягостнее и жестче реальность вокруг: люди, работа, семья, долги, проблемы, подорванное здоровье.
А ведь от негатива можно легко уйти, забыться. Есть средство. Оно легальное и продается практически на каждом шагу, ибо является самым ходовым товаром (что в кризис, что в праздник), на котором и поднялся владелец дома, где нынче сломался сортир. Именно алкашка и провоцирует те проблемы, от которых все бегут, потребляя ее же в больших и больших количествах. Замкнутый круг вырисовывается. Озеров-старший, выходит, зарабатывает на чужих страданиях, которые сам и провоцирует. Чем больше горестей и проблем, тем радикальнее последствия и тем солиднее прибыль этого толстосума. Все же очевидно – как раньше Григорьевич до этого не додумался?
Пистолет лежал в пакете на полу – аккурат под фартуком Гульназ.
Размышляя о круговороте проблем, вызванных чрезмерным употреблением спиртных напитков, Григорьевич вновь залез в бачок унитаза. Но разного рода мысли не покидали его, продолжая блицкриг в дебри подсознания.
«Что же я делаю? Разве я заслужил такой вот рабский труд на исходе жизни? Сам виноват? Где же я оступился? Где я свернул не туда? Отчего моя семья еле сводит концы с концами, а кто-то жирует? А? А ты вспомни! Ты сам во всем виноват, сам пустил жизнь под откос. Кто ты? Никто! – про себя бормотал сантехник. – Кто я? Я никчемный слабак. Из-за меня мы все и оказались в жопе, упали ниже некуда. Сам перед бутылкой не устоял, и жена вместе со мной. И вроде бы решили бесповоротно – хватит бухать. Ради сына. Мы уже не поднимемся со дна, но сопротивляться будем до последнего. Правда, силы уже на исходе. Но он-то, мальчик мой, еще все может, у него все впереди, – Григорьевич посмотрел в сторону ящика. – Получается, это пойло для меня дороже собственного сына?! Эту тягу… это бесконечное падение… эти мучения… эти боли – их можно заглушить только одним способом. Быстро и наотмашь. Мы жестоко подсели. А все эти трезвяки, врачи, кодирования – полумеры просто. Легче от них не становится. Хоть что-то бы изменилось. Ни хуя не изменилось! Стало только хуже, а выпить нельзя. Или нет? Или можно? Какая вообще разница?! Чего себя ограничивать, коли нечего терять? Боль и жажду не унять – она здорово укоренилась внутри, она твоя навсегда. С ней ничего не сделаешь, так? – Григорьевич снова оставил инструмент и потянулся за бутылкой холодного «чая». – Давай еще раз… Кто виновен во всем? Я? А кто подталкивает? Каждый день и час. Они, – он осмотрелся вокруг, – они все. По телеку, по радио, в газетах и журналах, на всех стенах и столбах. Всюду! Показывают, как это хорошо, как это здорово – добро пожаловать в наши ларьки, наши магазины, кафешки, забегаловки. Добро пожаловать с денежками, последними кровными. Пиво, вино, водка! Это бизнес на костях! И мы – жертвы этих угнетателей. И я сейчас чиню им унитаз! – откинув фартук, мужик притянул к себе мокрый пакет с пестиком. – Сколько крови, горя и невинных жизней на этих дельцах. Мужчины и женщины, подростки и старики, здоровые и больные. Их зомбировали, обманули, некоторых убили, а остальных только собираются убить. А сами живут припеваючи и не подозревают, каково это. Они снюхались с продажными политиканами и кучкой бандитов – вместе они устроили массированную атаку на население: якобы поощряют, соблазняют, а на самом деле выманивают из нас деньги и здоровье, дурят по полной программе, опускают, унижают, чтобы простой люд никогда до них не добрался и дальше позволял кучке зажравшихся козлов грызть все новые и новые поколения. Неужели никто так этого и не понял?! Кажется, я понял и созрел, чтобы действовать. Он скоро придет, говоришь? Запахи не любит, говоришь? Посторонних, значит, не терпит? Жирная избалованная свинья! А что ты скажешь на пулю промеж глаз?! За всех тобой погубленных! За меня, за супругу, за сына… с испорченной жизнью. За все твои злодеяния, за все, что твой товар отнял у людей! Миссия священная, ага! Терять мне нечего – у меня ничего и не было, – Григорьевич вскрыл пакет и сжал пистолет в руках, пытаясь вспомнить навыки точной стрельбы, которыми щеголял в стародавние времена. – Кто виноват? Озеров? Его жена, его сын-оболтус? А кто смыл в унитаз свою жизнь? Кто ходил покупать, а потом взаймы выпрашивал водку? Кто поддался на их уловку? Кто думал, что ничего не будет, что все это временно? Кто? Я! Сам виноват! Я и только я! Кто я?! Никто! Почему? Сам виноват! – вот и ответ, очевидный и закономерный, в мире, где каждый сам за себя. – Только в тебе все и дело. Никто толком не оценит твой поступок. Никто толком и не заметит твоего исчезновения. Кому есть дело до никчемного слесаря? Убьюсь, и никто глазом не моргнет. Кому я сдался, кому я дорог? Ничего не имею – полвека прожил и ничего не добился, – пригорюнившись, мужик понял, что все свои проблемы он может только запить, залить, утопить в алкоголе. И это все, на что он способен: перечислять трудности жизни, обвиняя в них сильных мира сего и идти к ним за выпивкой. – Ничтожество! Без меня уж точно будет легче и лучше всем, раз я ни на что не годен. Будет лучше и мне, – указательный палец уверенно опустился на спусковой крючок, дуло медленно повернулось ко лбу. – Когда же еще представится возможность? Быстро и наповал – тогда-то эти богатенькие подскочат: труп пролетария в ванной опустит их на землю. Вот ведь история будет. Так, а что же семья? – на этом вопросе в дверь постучала Гульназ, что заставило Григорьевича кинуть пистолет в ящик и вернуться к ремонту, который пошел как по маслу, несмотря на раздрай в голове. Непременно дилемму нужно разрешить сегодня – выносить эту каторгу больше нет сил.