Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

‹9›
Запрос Департамента полиции об установлении революционной деятельности Мандельштама Иосифа Эмильевича от 31 ноября 1912 г.

Секретно

Начальнику Финляндского Жандармского Управления

14 ноября 1912

‹Исх. № – ‹нрзб›› 108730

По 3 Отделению

Вследствие записки от 17 Октября 1912 года за № 3404, Департамент Полиции просит Ваше Высокоблагородие выяснить революционную деятельность Иосифа Эмилиева Мандельштама, а также уведомить – имеет ли названное лицо право жительства в Финляндии.

Вице-Директор С. Виссарионов

Заведующий Особым Отделом, Полковник Еремин

Начальник 3 Отделения С. Васильев^[37], майор

ГАРФ. Ф. Р-102. Д. 122 А. Т. 4. Л. 181. На листе бумаги. Пометы: слева вверху: «30842», наискось: «Отв. 37185», штамп: «108730». Под обращением: «Усикир. 31/XI–12. А/109595».

‹10›
Запрос Департамента полиции в Санкт-Петербургское охранное отделение об установлении революционной деятельности Мандельштама Иосифа Эмильевича от 13 ноября 1912 г.

Секретно.

Начальнику С.Петербургского Охранного Отделения.

13 ноября 1912

‹Исх. № › 108731

По 3 Отделению

Вследствие записки Помощника Начальника Финляндского Жандармского Управления по Бьернеборскому пограничному району от 24 Июня 1912 года за № 39 на Ваше имя, Департамент Полиции просит Ваше Высокоблагородие уведомить, имеет ли право жительства в С.Петербурге помянутый в означенной записке сын С.Петербургского купца Иосель Эмильев Мандельштам и подтверждаются ли сведения, изложенные в означенной записке за № 39.

Вице-Директор С. Виссарионов

Заведующий Особым Отделом, Полковник Еремин

Начальник 3 Отделения С. Васильев, майор

ГАРФ. Ф. Р-102. Д. 122 А. Т. 4. Л. 182. Пометы: под обращением – «Отв. 35544», слева в середине: «В дело 122а, т. 4».

‹11›
Справка Санкт-Петербургского охранного отделения в Департамент полиции об отсутствии сведений о революционной деятельности Мандельштама Иосифа Эмильевича от 28 ноября 1912 г.

Секретно

В ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Сын С.Петербургского купца Иосель Эмильев МАНДЕЛЬШТАМ, по распоряжению Охранного Отделения обыску и аресту не подвергался и к таковым предназначен не был.

Сведений, кроме изложенных в записке Помощника Начальника Финляндского Жандармского Управления по Бьернеборскому пограничному району, о происходивших будто бы летом текущего года в пансионах, расположенных близ станции Мустамяки, противоправительственных собраниях и об участии в них Мандельштама в качестве агитатора, в вверенное мне Отделение не поступало.

По имеющимся в Отделении сведениям, Иосель Мандельштам по своим убеждениям примыкает к Р.С.Д.Р.П., но активной работы не проявляет. В делах Отделения имеются сведения, что он в Ноябре 1907 года, будучи гимназистом 1-й С.Петербургской гимназии, был замечен в сношении с лицом, наблюдавшимся по военной боевой организации^[38]. О нем имеется циркуляр Департамента Полиции от 10-го марта 1909 года за № 151018/34, п.819, как о лице, утерявшем свой паспорт^[39]. Кроме того, по сообщению Начальника Тифлисского Губернского Жандармского Управления от 30-го Января 1910 года за № 1798, адрес Мандельштама обнаружен при обыске 15-го января 1910 года у студента Московского Университета, Михаила Михайловича КАРПОВИЧА^[40], принадлежавшего к Тифлисской ученической организации партии социалистов-революционеров. За последнее время неблагоприятных сведений о нем не поступало.

Указаний о запрещении права жительства в столице названному Мандельштаму, в делах Отделения не имеется.

За Начальника Отделения,

Помощник его, Подполковник Покрошинский^[41]

ГАРФ. Ф. Р-102. Д. 122 А. Т. 4. Л. 183–183 об. На бланке: «Начальник Отделения по Охранению Общественной Безопасности и Порядка в С.–Петербурге. По Району. 28 Ноября 1912 г. № 20177. На № 108731 По Особому Отделу (3-е Отделение)». Аббревиатура «Р.С.Д.Р.П.» подчеркнута адресатом. Штамп и помета: «Особый Отдел. 29 Нояб 1912 Вход. № 30544», «Представленные Г‹осподином› зав‹едуюшим› О‹собым› О‹тделом› ввиду‹?› резол‹юции?› 30842. 18/XII Нач. Подпись». Под ней еще помета: «‹Нрзб› на № 109782. 1/XII. III/122а т. 4/12».

‹12›
Справка Санкт-Петербургского охранного отделения в Особый отдел Департамента полиции о правомочии проживания Мандельштама Иосифа Эмильевича от 28 ноября 1912 г.

Секретно

В ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ по Особому Отделу.

По наведенным Помощником моим по Выборгскому району справкам оказалось, что Иосиф Эмилиев МАНДЕЛЬШТАМ, как крещеный еврей, пользуется правом жительства в Финляндии. В Октябре месяце сего года он выехал из селения Мустамяки неизвестно куда. – Сведений о его революционной деятельности, кроме упомянутых в донесении моем от 31-го Августа 1912 года за № 2708, добыть не представилось возможным.

Полковник Утгоф

ГАРФ. Ф. Р-102. Д. 122 А. Т. 4. Л. 184. Бланк «Начальник Финляндского Жандармского Управления. 12 Декабря 1912 г. № 4021. Гор. «Гельсингфорс». На № 108732». Слова «как крещеный еврей» подчеркнуты адресатом. Штамп и пометы: «130707», «Особый Отдел. 14 Дек. 1912. Вход. № 37185», «Препровождена Г. Зав. ОО ‹нрзб›. 18/12. Нач. Отд. Курочкин. 122а т. 4/12».

Особый отдел Штаба Главнокомандующего Русской Армии (1920 г.):
«Упадает основательное подозрение…»:
Арест Осипа Мандельштама в Феодосии в 1920 году

1

Начнем немного издалека – с весны 1919 года, хотя бы с середины апреля, когда О.М. приехал в Киев в несколько неожиданной для себя официозной роли наркомпросовского эмиссара. Он был откомандирован из Москвы, где работал в Отделе реформы высшей школы в Наркомпросе, для работы в Театральном отделе Киевского Губнаробраза^[42]. Вместе со своим средним братом (Шурой) и другим откомандированным – Рюриком Ивневым – он остановился в гостинице «Континенталь», раз или два читал свои стихи на вечерах.

Кульминацией его «эмиссарства», как, возможно, и всего большевистского присутствия в Киеве в 1919 году, стало карнавально яркое празднование Первомая.

Этот день, – быть может, самый важный и самый насыщенный в его жизни – сложился из трех разрозненных составляющих!

Утром – поход в Киево-Печерскую Лавру, впечатление – самое удручающее: «…Здесь та же “чрезвычайка”, только “навыворот”. Здесь нет “святости”»

Днем – собственно первомайские торжества и демонстрация на Софийского площади, где разместились не только собор и памятник Хмельницкому, но и цитадель советского правительства. Площадь, да и весь город стараниями добровольцев-авангардистов – художников, литераторов, артистов и музыкантов – изменились до неузнаваемости.

Через улицы тянулись полотнища с подобающими случаю лозунгами, наспех разрисованными студийцами и студийками Экстер (их развешивали и натягивали накануне ночью сами художники, врываясь – в сопровождении управдомов – в квартиры и со смехом будя их спящих и трясущихся от страха обитателей не хуже чекистов). На той же Софийской, рядом с конным, но все еще бронзовым гетманом поставили гипсовый обелиск в честь Октябрьской революции. Тут же, рядом, такие же гипсовые Ленин и Троцкий и еще узенькая фанерная «триумфальная арка», сквозь которую браво прогарцевали конные красноармейцы и опасливо продефилировали пешие силы и все сознательные граждане. Арку огибала колонна открытых грузовиков, на которых артисты разыгрывали подходящие к случаю агитки – своего рода первый лав-парад в честь революции и солидарности трудящихся.

Гипс – этот податливый, но хрупкий и недолговечный материал – вобрал в себя всю хирургию и всю символику момента. На Крещатике – гипсовый же Карл Маркс, на Красноармейской – такой же Фридрих Энгельс, на Европейской площади – Тарас Шевченко (ну чем не «вождь революции»?), перед Оперой – Карл Либкнехт, на Контрактовой – Роза Люксембург, а возле завода «Арсенал» – Яков Свердлов, сраженный буржуазным сыпняком.

Но Мандельштама, стоявшего, скорее всего, на начальственной трибуне на Софийской, впечатлили не аляповатые фигуры-однодневки, а монументальные стены прекрасного собора. Он сказал тогда Ивневу, показывая на них: «Поверьте, что все это переживет все»^[43]

А вечером того же дня – отмечание дня рождения критика и переводчика Александра Дейча, одного из киевского «табунка» Н. М., в кафе «ХЛАМ» («Художники – Литераторы – Артисты – Музыканты»). Кафе размещалось в подвале той самой гостиницы «Континенталь», где жил О. М. Он спустился вниз и был немедленно приглашен присоединиться к «табунку», рассевшемуся за составленными столиками. За одним из столиков сидела и Надя Хазина, юная художница, вскидывавшая иногда в его сторону полные насмешливого любопытства карие глаза.

Мандельштама попросили почитать стихи – и поэт, обычно на публике капризный и заставляющий себя упрашивать, тут же и охотно согласился: «Читал с закрытыми глазами, плыл по ритмам… Открывая глаза, смотрел только на Надю Х.» ^[44] Смотрела на него и она – зрачки в зрачки, дерзко и загадочно улыбаясь…

Разгоряченные, они вышли на улицу (оба курили) – и за столики уже не вернулись. Всю ночь гуляли по притихшему после праздника городу, вышли по Крещатику на Владимирскую горку и, забыв о гипсовых идолах и о вполне осязаемых бандитах и страхах^[45], кружили аллеями по-над Днепром, встречали рассвет над Турухановым островом. И, не умолкая, говорили – обо всем на свете. Словно бы предупреждая о возможных в сочетании с ним осложнениях, Мандельштам рассказывал Наде о Леониде Канегиссере, своем родственнике, убийце Урицкого, и о «гекатомбе трупов», которой на его теракт ответили большевики^[46].

Пробирал холод, и мандельштамовский пиджак перекочевал на Надины плечи. Но со своей задачей не справлялся и как надо не грел. Не беда: через каждые сто метров парочка останавливалась – они обнимались, целовались, перешептывались…

Сама Н. М. вспоминала об этом так: «В первый же вечер он появился в «Хламе», и мы легко и бездумно сошлись…»^[47] И в тот же день, 2 мая, – буквально на одном дыхании, что было так несвойственно для неторопкой мандельштамовской музы, – была написана «Черепаха» – стихи ничем еще не потревоженного счастья, где «…холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба» и где только «мед, вино и молоко».

Сама дата 1 мая стала для них как бы сакральной и совершенно свободной от пролетарских коннотаций. О. М. вспоминал о ней, например, 23 февраля 1926 года, когда писал: «Надюшок, 1 мая мы опять будем вместе в Киеве и пойдем на ту днепровскую гору тогдашнюю…»^[48]

Вспоминали ее и в 38-м, в снежной западне в Саматихе, когда под самое утро 2 мая, ровно в 19-ю годовщину киевской «помолвки», их разбудили энкэвэдэшники и разлучили уже навсегда. «Ночью в часы любви я ловила себя на мысли – а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след – смесь двух воспоминаний» («Об Анне Ахматовой») Мандельштама, подталкивая в спину, увели, а все его бумаги покидали в мешок: «Мы не успели ничего сказать друг другу – нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься»^[49]

… В Киеве Мандельштам провел тогда еще около трех недель. 10 мая они ходили в Соловцовский театр^[50] на премьеру спектакля по пьесе Лопе де Веги «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), поставленного Константином Марджановым (Марджанишвили). Угнетенные испанские средневековые женщины дружно восставали против своих угнетателей и насильников, а в самом конце, плотоядно поводя бедрами, ни с того, ни с сего кричали: «Вся власть советам!». Исаак Рабинович, один из лучших учеников Экстер, был сценографом спектакля, а Надя Хазина одной из двух его ассистенток^[51]. После представления на поклоны выходили и они, вкушая свою толику успеха – оглушительные аплодисменты и вороха дешевых киевских роз. Свой букетик из рук О. М. получила и Надя.

Не позднее 21 мая – и все в том же сопровождении – О. М. возвращается в столичный Харьков, где хлопочет о командировке в Крым^[52]. Вскоре, однако, возвращается – вдвоем с Шурой – в Киев, где они продолжают жить в «Континентале». После того как их оттуда вежливо попросили, братьев приютил кабинет Я.А. Хазина^[53].

Но в конце августа братья снова покинули Киев: с артистическим вагоном доехали до Харькова, оттуда – в Ростов и оттуда, наконец, в Крым. На прощанье Н. М. подарила О. М. свою фотографию с надписью: «На память о будущей встрече»^[54].

Встреча эта, по плану, намечалась еще в Харькове, куда Н. М. должна была приехать в обществе Эренбургов. Плану, однако, не было суждено осуществиться, так что встреча, хотя и состоялась, но с порядочным опозданием – приблизительно в полтора года.

Они часто писали друг другу, но сохранилось только четыре письма Н. М.^[55] В них она называет О. М. «братиком», «дружком» и «доней». В сентябре она все еще ищет оказию в Харьков или Крым и все ждет от «дони» телеграмму. Он и отправил ее 18 сентября, но пришла она только… 13 октября: все имевшиеся оказии были упущены.

На самом деле она и не хочет никуда уезжать – и то зовет его к себе в Киев, то, описывая киевские трудности, отговаривает его от этого и тут же, через строчку, снова зовет.

А Мандельштама ждала его причерноморская одиссея – с двумя арестами – в Феодосии и Батуме, с обретением старых и новых друзей – и врагов, и с новыми стихотворениями:

 
Недалеко до Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
 

2

…Не позднее 11 или 17 сентября 1919 года Осип Мандельштам вместе с братом Александром прибыли из Харькова в Крым. Живя попеременно то в Феодосии, то в Коктебеле, они провели здесь около года.

Ко времени их приезда Крымская Советская Социалистическая Республика уже пала под натиском Добровольческой армии. Была восстановлена Таврическая губерния^[56], позднее вошедшая в Новороссийскую область. Приказом Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России А.И. Деникина Главноначальствующим Таврической губернии был назначен генерал-лейтенант Н.Н. Шиллинг, но фактическим правителем Крыма был генерал-майор Я.А. Слащев – он же «воспетый» Булгаковым Хлудов. Жители Крыма на себе могли испытать и сравнить все «прелести» красного и белого режимов^[57].

 
Пусть каждый окровавлен день
И смерть гребет рукою жадной,
Но у домов в тени прохладной
Влюбленным продают сирень.
 

Это строки Вениамина Бабаджана, напечатанные в альманахе «Ковчег» (Феодосия, 1920), – поэта, расстрелянного красными еще в том же году^[58].

В Феодосии же и Коктебеле, как обычно, собралась пестрая литературная компания, – привычная смесь «местных», как Волошин или Вересаев, и приезжих. Сам Волошин вернулся в Коктебель только 20 июля (он был в Екатеринодаре). В августе компанию ему составили Дмитрий Благой с женой, Майя Кудашева, Евгений Ланн и Андрей Соболь, а в октябре – Владимир Вересаев и О.М. с братом.

Но была в этой старой компании одна новая особенность: гости оседали здесь не на недели, как обычно, а на месяцы и годы. Гражданская война загнала их сюда – кого по убеждениям, кого по отсутствию оных, и к их кружку примкнули интеллигенты из военных, наподобие Цыгальского или Новинского^[59]. Наезжал из Керчи еще один бывший красный «комиссар» – поэт Георгий Шенгели^[60].

Центром всей этой жизни был ФЛАК – Феодосийский литературно-артистический кружок. Местная периодика не скупилась на заметки о его деятельности. Вещественными следами деятельности ФЛАКа стали его издания – журнал «К искусству»^[61] и альманах «Ковчег».

Одним из активистов кружка стал двадцатилетний Эмилий Львович Миндлин. Жил он в Феодосии по Екатерининскому проспекту, дача Воод, квартира Чудновского. В своих «Необыкновенных собеседниках» он пишет, что из родного Александровска (Запорожья), стонавшего то под белыми, то под Махно, он истово рвался в Москву, но, прибыв в Феодосию в августе или самом начале сентября 1919 года, когда уже и Крым побелел, так и застрял здесь – дожидаясь и дождавшись прихода Красной армии.

21 сентября – «лежа на берегу чудесного лазурного моря, купаясь в лучах южного солнца, в нераздельной группе безработных поэтов» – Миндлин писал своему доброму знакомому, поэту-футуристу и крупному домовладельцу Владимиру Сидорову (он же Вадим Баян):

Поэтами и литераторами Крым полон. И неоднократно наша богема в Феодосии жалела о том, что Вас нет здесь. Макс. Волошин, Георгий Шенгели, Дмитрий Благой, Андрей Соболь, В.В. Вересаев, Осип Мандельштам, П. Соловьева-Аллегро – общество во всяком случае интересное и в большинстве своем проникнутое утонченными настроениями нашей новейшей поэзии, экзотической красотой современных устремлений возрождающегося человеческого духа… Привет Вам от этих поэтов, гордо несущих Я своего творчества через гущу господствующего мещанства. ‹…› Среди этих людей не так сильно чувствуется, что где-то еще льется кровь, где-то гремят пушки и что нет еще свободной России, но мы верим горячо в ее великое будущее и свои способности и дарования будем счастливы отдать ей, посвятить созданию ее культуры, ее искусству…

Далее шли сетования на то, что, несмотря на наличие таких светлых сил и возвышенных устремлений, направленных скорее против существующих властей, эти самые «власти не дают бумагу, сейчас военная диктатура и поэзии пока запрещается показывать нос… Волошин, правда, артачится, бесится, выгнал от себя одного офицера за оскорбление собравшихся поэтов… Он и теперь под подозрением у властей».

Затем Эмилий Львович придает дружному возлежанию на гальке несколько неожиданное и романтическое звучание и значение:

На берегу моря – мы подготовляем новую Революцию, Революцию поэтов, ‹…› интеллектуальную Революцию и куем оружие более сильное, чем пушки! Наш лозунг – вся власть поэтам! Когда придет новая весна – зацветут цветы нашей первой победы. Впрочем, мы не теряем надежды получить бумагу и всё же издать что-нибудь. Может быть, сборник, а может быть и периодический журнал.^[62]

Так, покружив над столь неожиданно преисполнившимся революционности пляжем, двадцатилетний певец с головокружительных высот ловко спускается на землю и вместо скандирования лозунгов о чуть ли не «диктатуре поэзии» требует от эксплуататорского класса бесплатных «средств производства»!

Разделял ли О.М. такой поэтический экстремизм – неизвестно, хотя и собственный его революционный романтизм, в частности, в стихотворении «Актер и рабочий», никак не может быть проигнорирован.

Но печатался он охотно и от гонораров никогда не отказывался. Так что бумагу, видимо, белые все-таки дали.

3

5 декабря 1919 года, воспользовался неожиданной оказией, О.М. попробовал написать в Киев, Надежде Хазиной:

Дитя мое милое!

Нет почти никакой надежды, что это письмо дойдет. Завтра едет «в Киев» через Одессу Колачевский. Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто как Божий день. Ты мне сделалась до того родной, что всё время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем могу сказать только тебе. Радость моя бедная! Ты для мамы своей «кинечка» и для меня такая же «кинечка». Я радуюсь и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело…

Твоя детская лапка, перепачканная углем, твой синий халатик – всё мне памятно, ничего не забыл…

Прости мне мою слабость и что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.

Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь – я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать – выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине.

Вчера я мысленно, непроизвольно сказал «за тебя»: «Я должна (вместо “должен”) его найти», т. е. ты через меня сказала…

Мы с тобою как дети – не ищем важных слов, а говорим что придется.

Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому что ты даешь мне жизнь, сама того не зная – голубка моя – «бессмертной нежностью своей»…

Наденька! Я письма получил четыре сразу, в один день, только нынче… Телеграфировал много раз: звал.

Теперь отсюда один путь открыт: Одесса; всё ближе к Киеву. Выезжаю на днях. Адрес: Одесский Листок, Мочульскому. Из Одессы, может, проберусь: как-нибудь, как-нибудь дотянусь…

Я уже 5 недель в Феодосии. Шура всё время со мной. Был Паня. Уехал в Евпаторию. В Астории живет Катюша Гинзбург. В городе есть один экземпляр «Крокодила»!! А также Мордкин и Фроман. (Холодно. Темно. «Фонтан». Спекулянты.) Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья!

Твой О.М.: «уродец».

Колачевский едет обратно. Умоляю его взять тебя до Одессы. Пользуйся случаем!!^[63]

Какие четыре письма от Надюши получил О.М. в начале декабря и каким образом эти письма прорвались через все кордоны Гражданской войны, мы не знаем и не узнаем.

Намерение же выехать в Одессу и пробраться через нее в Киев, однако, не осуществилось.