В ожидании весны

4

А потом наступил ноябрь, и начались беспрерывные дожди – последняя дань осени людям. Через пару недель дождь превратится в снег, и город весь преобразится, но пока, в тот день была еще осень, и шел дождь. Он шел с утра, и, казалось, в Ереване все время вечер: в домах горел электрический свет, и было как-то по-вечернему грустно. На улице воздух был чист и пах опавшими листьями – осенью, и откуда-то еще доносился запах дыма, как будто разожгли костер. Вместе с дождем этот запах кружил голову.

Еще было время, и Ваге Саакян бродил по улицам Еревана. Предательски замерзали нос и руки, а рядом по мокрому асфальту шипели грязные авто, скапливаясь под лениво меняющим цвета светофором. Шел дождь, и ему нравилось бродить так и думать о том, что у него есть время. Вместе с тем он не знал, куда себя деть. Мимо него проходили многочисленные зонтики – все мокрые и разноцветные.

Он долго бродил так, потом рискнул и зашел в кафе «Сказка», недалеко от Лебединого озера, на улице Туманяна. Он заказал кофе и занял столик у окна. Большие окна этого кафе запотели от внутреннего тепла, и нельзя было увидеть улицу, но все же чувствовалось, что там идет дождь. Он распахнул куртку, снял берет (берет – чисто из пижонства: чистая хемингуэевщина) и закурил: с кофе было очень вкусно курить сигарету.

За соседним столиком сидели молодая женщина и ее сын. Женщина пила кофе, а мальчик – ему было лет шесть-семь – ел пирожное. Он набил рот и при этом пытался что-то рассказывать. У него это получалось очень смешно, и женщина смотрела на своего сына и улыбалась. У нее шея была повязана сиреневым платком, и плащ ее тоже был сиреневого цвета. Женщина была красивая, и на вид ей было тридцать – тридцать пять лет. Мальчик был одет в смешную кожаную куртку, и на голове у него была матросская бескозырка с двумя черными лентами сзади, на которых золотыми нитками было вышито «Крейсер “Аврора”». У мальчика были большие голубые глаза, широкий лоб. Длинные светло-каштановые волосы его выглядывали из-под бескозырки и падали на глаза, и мальчик то и дело правой рукой поправлял их. Правая рука у него была в красках; может быть, мальчик любил рисовать… Теперь он ел пирожное и что-то рассказывал женщине в сиреневом плаще. Ваге Саакян подумал, что ему приятно смотреть на женщину и мальчика, и он смотрел на них и пил свой кофе. Когда мальчик закончил есть, они ушли и Ваге остался один (такое было чувство; кафе же было переполнено).

Приятно было сидеть в теплом кафе и знать, что на улице дождь и холодно, и Ваге Саакян еле удержался от соблазна заказать еще кофе. Вместо этого он опять закурил. Он купил новую пачку сигарет «Космос» и мог не беспокоиться за будущее.

Одному ему пришлось оставаться недолго: за столик, за которым сидели мальчик и женщина, теперь сели девушка и парень. Ваге видел, как они вошли. Они принесли с собой запах дождя. Он заметил в них какую-то скованность и неуверенность. Им принесли кофе, но маленькие с красной розой чашечки были треснуты и без ушек, и парень от этого густо покраснел. Девушка оценила смущение парня и сказала, что зато кофе здесь, в «Сказке», очень вкусный.

– Правда? – обрадовался парень, и они почему-то рассмеялись. А Ваге подумал, что девушка не ошиблась: кофе был действительно очень вкусный.

По их неуверенности и по тому, как парень не рисковал смотреть девушке в глаза, Ваге сделал вывод, что это их первое свидание. Они мало говорили, и парень нервничал от того, что не знал, о чем говорить. Но, казалось, он был счастлив уже тем, что девушка была тут, рядом, и он дышал с ней одним воздухом. Воздухом теплого кафе.

Молодой человек достал сигареты и закурил.

– Почему ты так много куришь? – спросила девушка.

Парень посмотрел на нее и сказал, что ему просто хочется курить, что он курит уже давно и вообще не знает, почему он курит.

– Дай мне тоже, – сказала девушка. – Я хочу попробовать.

Парень сначала не знал, дать девушке сигарету или нет; он не знал, как будет лучше, правильнее. Но потом он все же дал сигарету, и девушка закурила. В тот первый день, наверное, молодой человек решил не противиться девушке: ведь все еще было некрепко и шатко, и он испугался, как бы по его вине что-то не сломалось. А девушка курила и не закашлялась, и, казалось, это ее веселит. Ей было, может быть, весело от мысли, что она курит в кафе и рядом с ней сидит ее парень. У девушки были подведенные карандашом глаза и коротко остриженные рыжие волосы. Девушка была в короткой джинсовой юбке и бежевой блузке, поверх которой была курточка из толстой грубой ткани с большими квадратиками. Ваге Саакян заметил, что у нее длинные, тонкие, но сильные пальцы (пальцы пианистки?); были видны вены, чуть вздувшиеся. Ваге был рад, что у нее такие руки, и вспомнил, что она разбирается в кофе. Парень взял ее руку и приблизил к губам.

– Давай пойдем, погуляем по городу, – сказала она.

– Ты не хочешь больше курить? – спросил он.

– Нет. – Она улыбнулась. – И вообще я решила, что не буду курить.

Молодой человек обрадовался этому: все же он не хотел, чтоб девушка курила. Он положил сигареты и спички в карман плаща, и они ушли. Ваге Саакяну тоже надо было уходить, хотя было жаль оставлять теплое кафе. Когда он вышел на улицу, ему в лицо сразу ударил запах дождя, и он увидел девушку и парня: они шли, взявшись за руку. А Ваге пошел в сторону Оперы.

Площадь Оперы (или Театральная площадь) была пустынная и, как все остальное, мокрая. Выпив из пулпулака^[11] воды, он перешел улицу Саят-Нова и пошел в парк перед Консерваторией. Он знал, что не придется долго ждать, и поэтому он не сел на скамейку – скамейки тоже все были мокрые, – а стал гулять. С деревьев капало, и время от времени, если дул ветер, падали листья. А под ногами они жалостливо шелестели.

Ваге не заметил, как из Консерватории вышла Тагуи, рыжая, голубоглазая; она просто вдруг оказалась рядом, и Ваге вздрогнул от неожиданности. Она на вид была уставшей (такой уставший кусочек солнца), и Ваге сказал, что они могут пойти домой и насладиться одиночеством до вечера – ведь родители Тагуи уехали на всю ночь. Тагуи отказалась, и они решили просто гулять по городу. Ваге рассказал, как заходил в кафе, о женщине с маленьким сыном и о влюбленной паре. Он рассказал, как парень сначала не знал, дать девушке сигарету или нет. Тагуи рассмеялась и сказала, что это напомнило ей о том, что ей до смерти хочется курить. Они вернулись в парк перед Консерваторией и сели на мокрую скамейку. Ваге дал Тагуи сигарету и помог прикурить.

– А тебе все равно, курю я или нет, правда? – спросила Тагуи.

– Нет. Но я думаю, что ты можешь делать все, что хочешь, – ответил Ваге.

– Неужели?

– Да.

Тагуи ничего не сказала и продолжала курить. Он тоже закурил; курить под дождем было очень хорошо.

– А странно: мы уже не влюбленная пара. Мы просто муж и жена, но у нас нет ребенка. У всех есть: у Маргариты, у Аэлиты, а у меня нет ребенка, – сказала она.

Потом сказала, что ее друзья-музыканты пригласили на какой-то день рождения и они могут пойти туда, и они пошли. Дом, где праздновали день рождения находился недалеко: в конце улицы, тянувшейся от кафе «Козырек». Это кафе закрывают, когда начинаются холода, и теперь оно было закрыто, столики же и стулья – собраны в кучу под деревом. Вся площадка кафе была устлана ковром из опавших листьев.

Улочка, по которой они шли, была пустынна, и шаги их раздавались громко и гулко. Уже в подъезде была слышна музыка, и Тагуи, посмотрев на Ваге, улыбнулась. Когда они вошли в квартиру, она познакомила Ваге со всеми; все они были знакомые Тагуи.

Парни ходили по квартире с бокалами шампанского в руках, а девушки в большинстве своем сидели на большом длинном диване. Некоторые танцевали, и никто не мешал влюбленным, и они спокойно целовались в коридоре или спальной комнате.

Тагуи куда-то ушла. Ваге Саакян сел на диван, и ему какой-то сердобольный парень с большой головой, в очках и с грустными глазами альтиста налил шампанского. Ваге теперь пил шампанское и курил. Потом сидящая рядом с ним девушка сказала, что он не должен разрешать Тагуи так много курить, и Ваге ответил, что впредь он вообще не позволит, чтоб Тагуи курила. Девушка улыбнулась ему. У нее был большой рот и пухлые губы. Она была в черных туфлях, очень похожих на индейские мокасины. На ней было короткое вязаное платье цвета выжженной глины, и в ушах красные клипсы. У нее были красивые ноги; она была в красных колготках. Она спросила, когда Ваге и Тагуи познакомились. Он ответил, что не помнит, и девушка рассмеялась. Потом она говорила еще что-то, но Ваге ее не слушал, потому что искал глазами Тагуи. Ее нигде не было. Потом она появилась откуда-то и подошла к нему.

– Ну, как ты? – спросила Тагуи.

Ваге ответил:

– Второй бокал шампанского и четвертая сигарета.

– Нормально. Дай и мне.

Он дал ей сигарету, назло девушке в мокасинах.

– Скоро мы уйдем. – Тагуи глубоко затянулась и с шумом выпустила дым.

– Почему так рано? – спросил Ваге, хотя в душе был рад, что они уйдут отсюда.

– Не знаю, – ответила Тагуи; она казалась еще больше уставшей. – Мне не хочется здесь больше оставаться. А ты ревнуешь?

– Вполне себе гогеновский вопрос, не думаешь? Помнишь ту его картину? Ты сказала, что она тебе нравится^[12].

Пятнадцать минут спустя они ушли. Уже было темно, но дождь все еще шел. Ты не видел его, но он время от времени капал тебе на нос. Стало холоднее, и руки Ваге быстро замерзли. У Тагуи они тоже замерзли, и он взял ее руку к себе в карман плаща, и они шли так. Тагуи сказала, что хотела бы посидеть где-нибудь, и они пошли в кафе «Сказка». Тагуи и Ваге сели за столик, за которым Ваге сидел днем, когда у него было время.

В зале свет уже погасили, и он горел лишь за стойкой. Там женщина готовила им кофе и в то же время кричала на свою дочь, девочку лет тринадцати, которая там же готовила уроки. В кафе никого больше не было, и Ваге показал Тагуи соседний столик и сказал, что за ним сидели женщина с сыном в матросской бескозырке, потом девушка и парень. Это было его сегодняшнее приключение, и он хотел рассказывать об этом снова и снова. Им подали кофе (в треснутых чашках, без ушек), и они стали пить и, как обычно, курили. Ваге взглянул, не смотрит ли женщина (она не смотрела, она помогала дочери), и стал целовать Тагуи. У нее были уставшие глаза, и он ее любил. Он целовал ее долго, потом они встали, чтоб уйти, и только тогда женщина сказала, что кафе закрывается. Они поблагодарили ее.

На улице Тагуи опять стала мерзнуть, и они пошли быстрее, чтобы она согрелась. Они пришли домой и легли в постель. И долго еще не могли заснуть. Потому что была осень, потому что было слышно, как идет усилившийся дождь. Утром Ваге Саакян встал рано-рано, перед самым рассветом и написал рассказ: бесхитростный и чистый под названием «Крейсер “Аврора”». В свои тридцать лет Ваге Саакян был уже год как членом Союза писателей Армянской ССР, правда, он не знал, захочет ли напечатать его рассказ новый главный редактор журнала «Гарун» Меружан Тер-Гуланян или нет.

…А через две недели дождь превратился в снег, и город стал другим. Люди надели шубы и пальто, и зонтики исчезли. Через два месяца наступил 1988 год, а через три – все изменилось, и все время уже менялось^[13]. Старое начинало забываться, и никто не знал, когда снова будет легко и просто, потому что потом случился 1991 год, и наступила тогда Эпоха Страшных Зим.

Տէր, ողորմեա՛…

5

Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.

Наступила Эпоха Страшных Зим, и все жили в эту эпоху и не знали, когда она закончится.

И когда они встречали тот Новый, 1993 год, вообще ничего не знали. Встречали дома у Тиграна и Аэлиты. И это было тогда, когда у них в друзьях еще был Арам Назарян, обворожительно улыбающийся АН-35.

Они сбежали в гараж Тиграна и напились и даже не закусывали, потому что нечем было особо закусывать. Они пили, потом еще пили, но не могли заснуть, как ни старались.

– Так мы умрем, – сказал Тигран Гаспарян.

– Не умрем, – возразил Ваге.

– А что, выпить есть еще? – спросил Тиго.

– Смотри, – ответил Ваге, – осталось-таки.

И потом Тигран сказал, что странно, что ереванцы не кончают собой, потому что такую жизнь невозможно вынести. И тогда Ваге сказал, что самоубийства начнутся весной, с начала марта. Тиго согласился с ним, потому что так было и в прошлом году. И он подумал: так будет и в этом (лучше б он так не думал).

Ваге продолжал:

– Люди будут убивать себя, потому что весна им ничего не даст, кроме беспрерывных дождей. Весной у человека все клапаны открываются, и, чем труднее зима, тем они весной открываются больше, и эти отверстия заливает дождевой водой. Человек кончает собой, чтоб не задохнуться. Клапаны – это очень важно, – докончил Ваге и вытащил пробку из бутылки.

Бутылка сказала:

– Хлоп!

И тогда чах Гарик прошептал:

– Серая, серая жизнь!

Они лежали в машине Тиграна, в гараже и пили. На полках, вдоль стен были бутылки и свечи. Они назло всем выключили свет и зажгли свечи. В новогоднюю ночь правительство подарило Еревану электричество. На два дня: тридцать первого и первого… От свечек по стенам гаража ходили длинные тени.

Гарик снова вздохнул:

– Серая, серая жизнь! – Потом присел, включил магнитофон и снова лег. И они втроем стали слушать Себастьяна Баха. И Гарик заплакал, потому что тоже был очень пьян. И когда он заплакал, Ваге и Тигран приложились к своим бутылкам (в ту ночь они отвергли понятие «рюмка»).

В новогоднюю ночь они пили, пили, потом еще пили и слушали Баха.

Прослушав всю кассету до конца, они прихватили по бутылке и пошли гулять по Еревану. Шел снег. Они пошли к Опере. На площади Оперы было много людей; они танцевали, и в небо то и дело взлетали ракетницы. Под большой елкой кружили дети, и очень громко играла музыка. И вдруг Гарик закричал:

– Скоты! Скоты! Что вы веселитесь? Бараны!!!

Гарика кто-то ударил, и он упал на снег. Затевать драку не имело смысла (они были слишком пьяны), к тому же ударивший тут же исчез, и они не разглядели его. Ваге и Тигран оттащили Гарика в сторону. Он притих и уже больше не кричал. У него из носа текла кровь, и Тигран пожертвовал своим носовым платком.

– Он сбежал? – спросил Гарик.

– Да, – ответили Ваге и Тигран хором.

– Я сильно пострадал?

– Жить будешь, – ответил Ваге, прикладывая к носу Гарика платок.

– Пошли отсюда, – сказал Гарик и с помощью друзей встал на ноги.

Они пошли к Лебединому озеру. Там было не так многолюдно, и они прикончили свои бутылки.

– А не пойти ли нам к нашим девочкам и детишкам? – спросил после этого Гарик.

– Пойдем. Делать-то нечего, – сказал Ваге. – Правда, детей у меня нет. Мы все еще не можем забеременеть.

– А что по этому поводу думает наш Тигранио?

– Я – за, – кивнул Тигран Гаспарян. – Пошли.

И они пошли обратно домой к Тиграну. И Гарик Тиграну на ухо сказал:

– Жизнь – сучка, правда?

– Молчи, Гарик джан. Ради бога, молчи!

– Серая, серая жизнь! – вздохнул тот.

Серая, серая жизнь! Вокруг не было других красок. Была сплошная серость. Потому что был январь. Потому что была зима… Ужасное время года.

Люди ходили злые, не верующие ни в кого и ни во что. А ведь совсем недавно, еще пару лет назад, все верили и надеялись. Учреждения в Ереване стояли, потому что там не топили; стояли заводы, потому что не было электричества. В каждой квартире стояли железные печки. Каждая семья топила чем попало: старой обувью, тряпками, книгами… Лучше всего горела резина, но от нее было много дыма. А те, у кого были дрова, считались богачами. Магазины были пусты, хлеб продавали по талонам (250 граммов на душу).

Казалось, ереванцы жили по инерции. Старики, не выдерживая холодных зим, умирали. Гробы стоили очень дорого, и не всякая семья могла себе позволить гроб. Гробы брали напрокат. Так говорили. Если в семье были старики, родственники молились, чтобы они не умерли, потому что похороны стоили очень дорого, места на кладбище тоже. И денег ни у кого не было. И известна была шутка того времени:

– Ради бога, не помри вдруг: денег нет!

Но ереванцы не смеялись. Очень редко можно было увидеть на улице смеющегося человека. Такого не бывало. А если кто и смеялся, значит, наверняка это был псих какой-нибудь. Психов развелось очень много. Часто можно было встретить идущую по улице молодую, очень красивую девушку, говорящую с собой и даже жестикулирующую. Но были и настоящие психи из психиатрических больниц. Говорили, что неопасных выпустили на волю, потому что больницы не отапливались и кормить психов было нечем. Оставили только буйных и маньяков, хотя люди и утверждали, что выпустили всех…

Одного такого настоящего психа каждый день можно было встретить у Оперы. Он имитировал сирену «скорой помощи». У него так похоже получалось!!! Говорили, что он этим зарабатывал на жизнь. Люди давали ему деньги, а он выл сиреной…

По вечерам все в Ереване зажигали свечи. Не было электричества. Наверное, Ереван был самым молящимся городом в мире.

Տէր, ողորմեա՛.

6

Тогда была все еще зима (январь!), и Тиграну Гаспаряну позвонил Ваге Саакян и попросил зайти. И Тигран пошел. Ваге по-прежнему жил с родителями своей жены на Проспекте.

– Как хорошо, что ты пришел, – сказал он, помогая Тиграну снять пальто. У него были голубые глаза, длинные волосы, усы, борода, и он очень был похож то ли на рок-певца, то ли на Иисуса Христа.

– Что-нибудь случилось? – спросил его Тигран.

– Нет. Да. То есть ничего особенного.

– Где Тагуи?

– С родителями поехала к родственникам. Проходи, садись.

Они вошли в комнату, и Тигран сел в кресло, рядом с железной печкой. Она издавала утробные звуки, и в комнате было тепло.

Тигран закурил.

– Знаешь, почему я тебя позвал? – спросил Ваге.

– Откуда мне знать?

– Ну, так слушай. Я написал рассказ.

– Только и всего?

– Да. А этого мало?

– Нет. Извини.

– Сейчас я прочту, и ты скажешь, что ты об этом думаешь.

Ваге Саакян стал читать. Нервничая. Волнуясь, запинаясь, сбиваясь, теряя строчки и дыхание. Печка по-прежнему гудела, и еще был слышен ход настенных часов… Когда Ваге закончил читать, Тигран сказал:

– Да.

– Что «да»? Ты скажи лучше: что ты об этом думаешь?

– Хорошо написано. Как всегда.

– По-твоему, кто-то это напечатает?

– Не знаю.

– Что не знаешь?

– Я не знаю, напечатают или нет.

– Почему?

– Сейчас вообще ничего не печатают. Ты сам это знаешь. Время такое.

– А что мне делать? Мне нужны деньги.

– Этим денег не заработаешь.

Ваге сел напротив и посмотрел прямо в глаза. Тигран думал о том, как ему стало неловко, когда Ваге прочел свой рассказ.

– Откуда у вас дрова? – спросил он, показывая на печку.

– Это не дрова, – ответил Ваге. – Сухие ветки. Каждое утро мы с Тагуи идем в ближайший сквер и собираем сухие ветки. Знаешь, на нас так смотрят!

– Теперь многие собирают.

Ваге продолжал:

– Сегодня нам особенно повезло. Какой-то подонок срубил ночью дерево, ствол унес, а ветки оставил, некоторые с мою руку толщиной. Знаешь, было так много веток, что мне и Тагуи пришлось делать три рейса. Я все время боялся, что подумают, будто это я срубил дерево. Два раза, когда мы возвращались, санки переворачивались, и на третий раз я посадил Тагуи на ветки. Она смеялась и говорила, что упадет и это будет моя вина, но санки уже не переворачивались. А потом, когда я дома на кухне пилил эти самые ветки, Тагуи сидела рядом на табурете и плакала… Знаешь, утром звонила сестра. Говорила, что муж ее надумал переехать в Москву. Что тут невозможно больше жить. Непонятно: это начало великого исхода? Все уезжают… А сыну ее уже одиннадцать. И что он видел? И что он увидел? Что он увидит? Что он запомнит? Что все уезжают?

– Как звали ее сына? – поинтересовался Тигран. Скорее из вежливости. Он просто не помнил, как звали племянника Ваге Саакяна. И поэтому спросил.

– Липарит. Его зовут Липарит… Вот такое армянское имя. Помнишь? Был такой полководец в Армянском царстве Киликии – Липарит^[14]. Помнишь? Так, говоришь, рассказ не напечатают?

– Негде, понимаешь? Нет сейчас журналов. Да и слишком мрачно…

– А я не могу писать весело, когда все плохо!

– Не кричи…

Ваге помолчал, и опять стало тихо, и слышно, как гудит печка и стучат часы.

Ваге был самым серьезным из всех друзей и всегда был худой как скелет (а в тот день, когда Тигран к нему пришел, он казался и вовсе прозрачным), а потом, когда отрастил волосы и бороду, стал похожим на Христа. Раньше Ваге очень упрямился. Теперь перестал.

Вернулась Тагуи, одна, без родителей. Сказала, что ей надоело там, у своих родственников, и она решила вернуться домой.

– И хорошо сделала, – заметил Ваге. – Нечего слушать охи и вздохи стариков.

– Я подумала точно так же. – И Тагуи поцеловала Ваге.

У нее, как у ее мужа, были голубые-голубые глаза, но волосы у Тагуи были огненно-рыжими. Тигран называл ее «кусочком солнца», и Ваге нравилось, когда он ее так называл.

Тагуи заварила чай, и они пили его там же, в большой комнате, где стояла печка. Ваге и Тигран стали вспоминать годы, когда они были еще «молоды», «наши золотые, лучшие годы», что они теперь уже постарели (нам уже 36 лет!)…

– Фи! – вдруг сказала Тагуи и встала. – Вы ничем не отличаетесь от мамы и папы: те же старики. Даже противно! – И вдруг она перешла на крик: – Да, старики! Скучно с вами. Почему вы не веселитесь? Почему вам не весело? Вы же пока еще совсем мальчики! Конечно, мальчики! А стонете, как старики! Я хочу веселиться. И я часто танцую, Тигран! Смотри, как я танцую!..

Тагуи стала кружиться по комнате в каком-то бешеном вальсе и время от времени задирала юбку и делала неприличные движения…

Когда стемнело, Ваге зажег свечу (не было света).

– Сам сделал, – сказал он о свечах.

Ему было очень неловко. И Тиграну тоже было неловко. Он не хотел видеть то, что увидел. Он не хотел слушать рассказ Ваге. Теперь, вспомнив рассказ, Тигран уже был уверен в своей догадке: Тагуи помешалась. Прямо Зельда какая-то! Он подумал, что хуже всего то, что и Ваге знает это, иначе он бы не написал такой рассказ.

Тигран Гаспарян долго еще бродил потом по темным, неосвещенным улицам Еревана, прежде чем пошел к себе домой.

Падал снег. Он падал так тихо! И зима подходила к концу. И никто не знал, когда же закончится Эпоха Страшных Зим.