Анюта пыталась возражать, но Марк сказал мягко, но решительно:
– Я провожу вас до вокзала.
Анюта бросилась к тете Лидии, и та кивнула:
– Он правильно говорит, Анюта, поезжайте. Мне страшно подумать, каково сейчас Кадри… Конечно, вам надо быть рядом с ней. А мы приедем, как только мне станет лучше.
Приехала карета, тетю Лидию вынесли на носилках. Марк поторопил Анюту: до поезда оставалось мало времени.
Он проводил их, посадил в поезд, а сам побежал в больницу – навестить бабушку.
Как медленно шел тот поезд, медленно и недалеко: когда они переехали через Нарову, всех высадили, велели пройти вперед, там пересадили в другой поезд, оказалось, что поезд в Ленинград не пойдет, называли какие-то незнакомые названия, ехали, ехали, Анюта совсем не понимала, где они, хотела слезть с поезда, но куда идти с малышками? Наконец, поезд остановился на большой станции, там подали другой поезд, сказали, что он идет в Молотов, Анюта решила, что Кадри как раз где-то там. Ей удалось быстро прокомпостировать билеты, и они с девочками оказались в переполненном вагоне.
Но и этот поезд ушел недалеко; на какой-то станции Анюта вышла за водой, девочек взяла с собой: помня, как она сама потерялась на станции, девочек она не оставляла ни на минуту. Набрав воды в кувшинчик, они тронулись к вагону, и тут раздался свист, вой, треск, закричали люди, Анюта бросила кувшинчик, схватила девочек за руки и потащила их за собой. Раздался страшный взрыв, еще один, она залезла под вагон, девочки кричали, что-то загорелось, Анюта стала вылезать на другую сторону, и тут перед глазами встала красная стена и все погасло. Потом она очнулась. Почему-то она лежала не под поездом и даже не рядом, а на пыльной тропке за рельсами. В левой руке она сжимала ручку орущей Кати. Правая была пустой.
За разрушенным зданием вокзала горел городок, кругом лежали люди, стонали, кричали, другие бегали, искали потерянных родных. Анюта прижала Катю к груди, встала, попыталась идти и повалилась снова.
Тяжелая контузия – объяснили ей потом. За их разрушенным поездом шел поезд санитарный, Анюту и Катю взяли туда. Приходя в себя, она пыталась рассказать о потерянной девочке, и женщина-врач покачала головой:
– Не было там живых девочек, верно тебе говорю – не было, мы все обошли. Вот дочка с тобой, и радуйся: с одной в войну легче.
Анюта задохнулась, затрясла головой, но врач уже ушла.
С санитарным поездом они добрались до Вологды, это был уже тыл, и женщина-врач сказала Анюте:
– Знаете что? Поезжайте на пароходе до Великого Устюга, там у меня подруга в своем доме, приютит вас. Куда вы такая?
Анюта вяло кивнула. Она понимала, что до Кадри не доберется, и начинала думать, что это, наверное, к лучшему: как сказать ей, что Лида погибла?
А потом куда-то плыл пароход, по крутым берегам росли высокие деревья, пароход приставал к пристаням, люди входили, выходили. Анюта сидела, прижимая к себе притихшую Катю. У нее несколько раз проверили паспорт – смущала фамилия, Рауд.
– Вы немка? -спрашивали ее.
– Нет, – устало говорила Анюта, – я из Эстонии.
В Великом Устюге она нашла подругу женщины-врача. Та приняла их, выделила маленькую комнатку. Не сразу, но нашлась работа: Анюта устроилась в детский дом, Катю можно было брать с собой.
После войны она получила разрешение на выезд и отправилась обратно в Таллин.
Вот она, знакомая дверь, вся в щербинах, некрашеная, неухоженная. Анюта робко стукнула пальцами, потом потянула ручку. Заперто. Ну конечно, заперто! Нет никого за этой дверью, незачем было сюда ехать, надо было оставаться там, в том маленьком северном городке.
И тут дверь распахнулась. Анюта закричала и бросилась вперед:
– Мамочка, мамочка!
Тетя Лидия обняла ее, сжала:
– Ну как же, ну как же…
Анюта с трудом оторвалась от нее:
– Где Марк?
Тетя Лидия втянула ее в квартиру:
– Войди…
И опустилась на колени перед Катей. Та, растерянная и испуганная, смотрела то на маму, то на бабушку.
Тетя Лидия поднялась, выглянула на лестницу, вернулась:
– Заходите же…
В квартире она пошла на кухню, загремела чайником. Анюта открыла двери в обе комнаты – пусто. Тетя Лидия, видимо, спит на кухне – на маленьком деревянном диванчике подушка и плед. В комнатах стало меньше мебели, кругом пыль, пусто и холодно.
Тетя Лидия тем временем раздела Катю, собрала на стол – хлеб, немного масла, на сковородке погрела макароны:
– Söö, väike, – сказала она.
Катя, не понимавшая эстонского, вопросительно посмотрела на Анюту. Тетя Лидия поняла ее взгляд:
– Кушай, – сказала она по-русски, – и пей чай. Как вы доехали, Аня?
Анюта сказала, что доехали они хорошо, что сейчас она достанет из рюкзака консервы, у нее были рыбные и баночка тушенки, тетя Лидия сказала, что пока не стоит доставать, сейчас перекусят тем, что есть, а уж потом затеят настоящий обед, у нее есть овощи, а на второе сделают картошку с Анютиной тушенкой. Катя ела макароны, запивала чаем. Анюта взяла было вилку, но отложила:
– Не голодная, просто попью чай.
После еды Катя поблагодарила, поднялась из-за стола. Тетя Лидия кивнула:
– Сейчас я затоплю печку в спальне.
Через полчаса спальня немного прогрелась, тетя Лидия повела туда Катю, достала старую куклу:
– Поиграй.
Сама она вернулась в кухню. Анюта в отчаянии подняла глаза:
– Тетя Лидия, я боюсь спрашивать и боюсь говорить…
– И я боюсь, Анюта, но я старше и начну. Марка здесь нет; некоторые соседи знали, что он еврей, а ты знаешь, что фашисты… и я договорилась с одним моим знакомым, который бежал в Швецию, он взял Марка с собой.
– Куда?
– В Швецию. Они собирались перебираться на рыбацком судне. Не спрашивай, добрались ли: я ничего не знаю и думаю, что и не узнаю никогда. Где он, что с ним…
– Может быть, он утонул, – с трудом выговорила Анюта.
Тетя Лидия кивнула:
– Может быть. Знаешь… я не сплю ночами, думая, права ли я была, отправив его в это путешествие. Но уже ничего не изменить. Расскажи теперь ты. Где девочка?
– Я потеряла ее на станции, – выдавила Анюта, – мы попали под бомбежку. Я… искала. Я не нашла ее, но там было столько трупов, что, может быть, она оказалась под ними…Я была контужена, нас увезли на санитарном поезде. Мне сказали, что там не осталось живых. Я не знаю. Может быть, она выжила. Но…
Тетя Лидия устало кивнула:
– Не вини себя, Анюта. Спасибо тебе, что спасла… кто это?
– Катя…
– Я слышала, она называет тебя мамой?
– Да, – краснея, сказала Анюта, – но я уверена, вы поймете меня: первый раз она назвала меня мамой как раз после бомбежки. Когда она подрастет, я все ей расскажу.
– Не стоит. Анюта… Дело в том, что от Кадри нет известий с самого начала войны. Я думаю, ее больше нет в живых. А девочке нужна мать.
– Мы так стремились домой, – прошептала Анюта.
Тетя Лидия встала и крепко обняла ее:
– Вы дома.
Потянулись дни. Анюта искала работу и нашла очень быстро: фасовщицей на фабрику. Тетя Лидия сидела дома с Катей и перешивала вещи на заказ.
Они почти не разговаривали. Анюта понимала, что никто не виноват: дети потерялись из-за войны, но на душе все время было тоскливо. Даже если они живы, все равно они потеряны навсегда: Лидочка была мала, она ничего о себе не знала, а Марк – в Швеции, где та Швеция? Исаак, кажется, бывал в Швеции, или не бывал, не вспомнить. Он много путешествовал, в дебреценском особняке остались фотографические карточки из поездок, книги, путеводители.
По ночам не спалось, Анюта лежала в полудреме, а перед ней мелькали какие-то картинки: то маленький Марк, фотография его матери, малышки в широкой коляске, горящий вокзал, ее кабинетик в Дебрецене, холодные заснеженные улицы большого города. В голове все путалось, мешалось, она крутилась на постели, пыталась уснуть, вставала, пила воду. Тетя Лидия поднимала голову от подушки:
– Что ты, Анюта? Давай я встану, попьем чай…
– Нет, нет, – отказывалась неизменно Анюта, – я сейчас усну.
Если Лидочка жива, если жив Марк – как все у них сложится? Она сама – потерянный ребенок, но ей повезло, у нее тетя Лидия и Кадри… была Кадри, она ничего не пишет с сорок первого года, тетя Лидия все время подает запросы, пока ничего; и муж был, и ребенок, счастливые годы, и потом – две маленькие девочки, которых она любила… любит, как родных, но где же мальчик и девочка, любимые дети…
Анюта вставала утром, пила чай, шла на службу; выполняла свою работу, в перерыве шла в столовую, съедала тарелку супа; в шесть часов приходила домой. Катя обычно встречала ее во дворе, они поднимались по лестнице. У тети Лидии уже был готов ужин: вареная картошка, или макароны, или молочная каша. После ужина Анюта помогала прибрать кухню, делала какие-то хозяйственные дела и ложилась спать. Некоторое разнообразие вносило воскресенье, в хорошую погоду на трамвае ездили с Катей в Кадриорг или гуляли по городу.
Так прошло несколько лет. Тетя Лидия очень постарела, быстро уставала, часто ложилась прилечь. Очень подкосило ее известие о смерти Кадри – оказалось, что та умерла еще в сорок первом году, но почему-то не сообщили, как о таком могли не сообщить… А тут принесли письмо, из Сибири, писали какие-то люди, писали спутанно, непонятно, но из письма ясно следовало, что Кадри долго болела, а потом вот – умерла…
Анюта сомневалась: что за письмо, что за люди, откуда они знают Кадри, почему нет официального уведомления… Тетя Лидия, однако, поверила сразу:
– Я давно чувствую, Аня, что Кадри нет на свете.
Она очень ослабела, все чаще лежала, почти ничего не ела. Анюта кружила вокруг нее, уговаривала встать, поесть, погулять – тетя Лидия слабо качала головой:
– Я полежу, Анюта.
Как-то вечером капризничала Катя, не понимала что-то по школе, Анюта толкалась между ней и кухней, была весна, почему-то ужасно хотелось гулять, к морю.
– Мама, немедленно встаньте! – закричала она в отчаянии, – я так больше не могу! Успокойте внучку, помогите мне с ужином! А потом мы поедем на трамвае в Кадриорг, я не разрешаю вам валяться тут и умирать! У вас семья, дочь, внучка, возьмите себя в руки!
И тетя Лидия встала с постели.
Ася, 1952.
20 сентября.
Наташа закончила школу, ни на какую стройку, конечно, не поехала. Годик поработала пионервожатой, а потом поступила в педагогическое училище.
По разговорам с подругами я поняла, что она вроде хочет перебраться в общежитие, но ей не дали места – не так далеко ездить.
Признаться, я пожалела, что она не переехала.
Поначалу я так обрадовалась, когда она выбрала путь учительницы!
И впервые подумала, что в той бомбежке у меня пропали все мои записи, тетрадки, старые учебники: как теперь они пригодились бы Наташе! Я так и сказала, а она скривилась:
– Мама, теперь совсем другая педагогика.
Они уже начали изучать историю педагогики, меня всегда это увлекало. Но Наташа отмахивается:
– Ну да, проходим всякую муть… Кому теперь нужны все эти старые теории?
Я пыталась возразить, что из мыслей прошлого можно многое почерпнуть.
– Мама, что ты об этом знаешь? –спросила она презрительно, – ты уже сто лет не работаешь учительницей.
Я возразила:
– Не работаю. Но ты знаешь, я всегда скучала по этой работе.
– А мне кажется, – медленно выговорила девчонка, – это хорошо, что ты больше не учительница. На твоей нынешней работе ты куда больше на своем месте.
Сколько я потом себя убеждала, что она имела в виду совсем другое. Она просто неловко выразилась. Она хотела сказать, что я прекрасный лектор, что я отлично справляюсь с агитационной работой…
Я давно поняла и смирилась с тем, что я плохая мать. Но и она – плохая дочь. Ей наплевать на меня. Перед ней большая, радостная жизнь – я слышу, как она фантазирует с подругами, как поедет работать на Алтай, или к озеру Байкал, или в Калининград, потому что хочет посмотреть старый немецкий город. Для матери в ее прекрасных планах места нет.
3 октября.
Я решила вернуться в школу, но меня не отпускают с работы.
4 ноября.
Я решила родить ребенка. Недавно я ездила на Невский, решила пройтись и увидела женщину – одной рукой она прижимала к груди какой-то кулек, а в другой тащила сумку. Мне показалось, она устала, я подошла, предложила помощь, и она, счастливо улыбаясь, чуть откинула одеяло с кулька и показала мне младенца. Сказала, что идет из больницы, неделю назад родила.
Я помогла ей с сумкой, проводила до дому, поднялась на третий этаж. Женщина жила в коммунальной квартире, мимо нас прошмыгнула ее соседка:
– Столетняя нагуляла да родила … стыд и позор!
– Мне уж сорок восемь, – добродушно сказала женщина, когда мы вошли в комнату, – и Вальке тоже. Всю блокаду жили в этом доме, сначала моих сыновей отсюда вынесли, а потом и ее – сына и дочку. Как так вышло, что мы крепче наших детей оказались – уж не знаю, что и сказать. В войну я ничего еще была, работала, как все, выживала, а потом уж, как мирное время, поняла – нет, жить хочу. Хочу жить! Нашла себе одного, женатого, да что ж? Сейчас выбирать не из кого. Валька как узнала, так прям змеищей так и шипит. А мне что теперь? Дочка у меня.
Мне выбирать есть из кого – в нашем бюро мужчин много, да все красивые, видные – агитатором кого попало не поставят.
Вернулась сегодня утром, сказала, что задержалась в городе – долго было собрание, Наташа посмотрела презрительно.
Если у меня появится ребенок, то Наташа будет шипеть змеей не хуже той Вальки.
25 ноября.
Три недели думала, что беременна, но нет, дело в другом. Ребенка у меня не будет.
27 ноября.
Наташа, конечно, сделала свои выводы о моих ночных отлучках. Ужас. Она и так меня не уважала, а тут я, конечно, добавила. Ну что же, будем жить как живем.
1953.
23 марта.
Отдала Наташе свой рабочий стол. Она обрадовалась, он больше, много ящиков. Я вышла за хлебом, а когда вернулась, увидела, что она жжет во дворе костер. Я подошла и увидела, что она сжигает свои школьные тетрадки, рисунки, заметки:
Освободила стол от всякого хлама!
В огне корчилась тетрадка, на обложке еще можно разглядеть – сочинения. Я никогда не прочитала ни одного ее сочинения, и теперь уже не прочту.
1 апреля.
Меня сняли с должности.
1 июня.
Я скрепя сердце подняла старые связи, и меня взяли на работу – воспитательницей в детдом.
Признаться, мне это как-то стыдно. Воспитывать чужих детей, когда моя собственная дочь на меня еле смотрит!
Я беру ночные дежурства, а потом остаюсь и на день. Можно сказать, я живу в этом детдоме.
Бедные дети! У всех во время войны потеряны родители, у кого-то погибли, кто-то потерялся во время бомбежек, эвакуации. Я смотрю на них и не могу не думать про мою Анюту.
У меня осталась ее карточка – папа водил нас сниматься к Чернышову мосту. Мама никогда эту карточку не доставала, и я долго думала, что у нас нет ни одного моего детского изображения. А когда ездила забирать Наташу, собрала какие-то вещи в родительском доме и вот – нашла карточку.
Помню, на нас тогда были одинаковые вышитые платья.
8 июня.
В детском доме есть девочка, Лида, ей тринадцать лет, такая смешная тараторка, длинная, неуклюжая, волосы русые, глаза светлые, такая забавная! Если где-то хохот, значит, там Лида. Если что-то упало и разбилось – и тут без Лиды не обошлось.
15 июня.
Наташа примчалась вся взбудораженная – ей предложили обмен!
Она где-то познакомилась с девушкой, и та рассказала, что ее тетка получила комнату на третьем этаже в самом центре Ленинграда, на Коломенской. У тетки муж инвалид, без ног и руки, на улице не был уже несколько лет, сама тетка деревенская, хочет в деревню, но куда? Как? Хотя бы в дом, чтобы лавочка у крыльца, чтобы огородик да какое дерево. Наташа, не советуясь со мной, помчалась к этой тетке, рассказала ей о нашей комнате с верандой и чуланом, о том, что перед домом у нас есть вскопанный участок с яблоней и кустом смородины…
– Знаешь, мама, она меня просто умоляла – давай сменяемся! Ты же согласна?
Я оторопела от ее напора и, сама не понимая как, согласилась.
30 июня.
Мы переехали. В квартире широкая прихожая, почти квадратная, две комнаты с одной стороны, две комнаты с другой, народу мало – одна комната вообще закрыта, в остальных живут одинокие женщины, одна уже старуха. Все тихие, интеллигентные, никаких скандалов, кухонных склок, все чисто. Я обычно тяжело привыкаю к новым местам, но тут мне кажется, что я дома.
22 августа.
Комнату мы перегородили ширмой, очень удобно, у Наташи свой закуток, у меня свой, а еще есть общая площадь, там мы поставили столик, стулья и тумбочку.
Теперь Наташе не надо думать, успеет ли она на последний трамвай, и по вечерам она все время где-то бегает – то в кино, то в театр, то просто гуляет где-то с подругами. Я как-то заикнулась, что, может быть, мы с ней вместе куда-нибудь сходим? В театр или просто погулять?
Она посмотрела на меня с таким искренним, обидным удивлением!
Я тоже никуда не ходила с мамой, а вот с папой – да.
Когда мы только переехали в деревню, то часто ходили гулять на окраину, там спускались к речке, садились и смотрели на деревню на другой стороне, не могу вспомнить, как она называлась!
И с Толей мы часто ходили гулять, ходили, бродили, разговаривали.
Каким бы он был, если бы не погиб?
Какой была бы наша жизнь, если бы не война?
23 августа.
Поссорились с Наташей.
Я купила в кулинарии голубцы к ужину, Наташа была дома, накрыла на стол, погрела голубцы, мы сели есть.
И что же дальше?
Всего-то я заговорила про замужество, я даже не помню, что сказала, совсем не помню, может, и ничего не сказала, но, видимо, что-то ее задело, потому что она оттолкнула тарелку и начала выкрикивать бессвязно, что я к ней пристала, что я не имею права говорить о семье, что я просто забыла отца, никогда его не искала, что, посмотрев на меня, она не хочет никакой семьи.
Я всегда гордилась своей сдержанностью. Но тут я отшвырнула свою тарелку так, что голубец вывалился на клеенку, вскочила, взяла свой плащ и почти выбежала из комнаты.
Как она смела сказать, что я не искала Толю? Что она об этом знает?
Мы тогда пересели на пароход, зашли в каюту. Дверь в коридор была открыта, и мимо нас прошла женщина, тоже беременная, и тоже с мужем и дочкой.
Вот почему-то вся моя память и остановилась на этой беременной женщине с мужем и дочкой. Потом все как-то смутно: самолеты, Толя тащит Наташу за руку, я почему-то несу чайник и не могу его отпустить, гул, пристань, все бегут, и я бегу тоже, впереди беременная тянет за собой девочку в синем пальто, а я думаю, что хотела такое же достать для Наташи.
А что потом? С чего я взяла, что он погиб?
Он упал на пристани, Наташа вырвалась у меня и бросилась вперед, я побежала за ней, мы прятались в лесу, потом мы, конечно, вернулись, помню, в воде плавали люди. Говорили вроде, что раненых погрузили на катер и повезли в Ленинград; не особо верю: ведь уже были захвачены Ивановские пороги, куда там везти раненых?
Я не сомневалась, что он погиб. Если бы он остался жить, то нашел бы нас.
После войны я подала запрос. Ну и что же, мне пришел ответ: пропал без вести.
Что она хочет сказать, что я его не искала? Что я должна была делать? Ехать к месту налета, ногтями перекапывать каждый миллиметр земли, нырять под воду? Что?
Папа вернулся тогда без Анюты, молча обнял маму. Он искал ее, а может, он плохо искал? Может, если бы он остался там на неделю больше, то нашел бы?
Никогда в жизни я не смогла бы сказать ему – может, ты плохо искал? Уверена, и мама никогда бы не сказала.
А может, я правда не искала? Может, он жив, может, его взяли в плен, или он потерял память, или остался инвалидом и не захотел, о господи, хватит, нет, он погиб, потому что иначе бы он нас нашел.
А может, он решил, что это мы погибли?
Странно, я всегда была уверена, что Анюта погибла.
Папа ездил в Ленинград трижды: сразу после ее исчезновения, через год и в тридцатом, кажется. В тридцатом он обращался в адресный стол, искал по фамилии, ходил в нашу старую квартиру, обошел все учебные заведения, кучу общежитий, даже дал объявление в газету. И никого не нашел.
И я уверилась, что раз не нашел, значит, ее нет в живых.
Могла ли она остаться в живых? Например, сесть в другой поезд на вокзале? Или вернуться домой, увидеть, что нас там нет, и попытаться добраться до деревни самостоятельно? Или же она связалась с беспризорниками, стала воровать, попала в тюрьму?
Но если она жива, я могу встретить ее. Может быть, это она вчера налетела на меня в молочном магазине, я не сдержалась, прошипела сквозь зубы: неловкая корова…
Неловкая корова моя Анюта.
Раскалывается голова. Я так устала сегодня.
24 августа.
Наташа вчера вернулась поздно, равнодушно извинилась за несдержанность. Я сделала вид, что простила.
25 августа.
Была у доктора, сказал, что сердце очень изношено, мои частные головные боли возникают по причине меняющегося давления. Настойчиво говорил про санаторное лечение, выписал направление, и мне на самом деле дали путевку: двадцать один день, под Ленинградом.
Как хорошо, однако, в санатории. Я подумала вдруг, что совсем не отдыхала после войны, все думала, не до того.
10 сентября.
Вчера мне приснился странный сон. Я возвращаюсь домой, а моя комната – нарисована! Я хочу открыть шкаф, а он нарисован, хочу взять чашку – нарисована!
Моя соседка по палате рассказала утром, что я страшно смеялась во сне.
21 сентября.
Я вернулась домой. Забирала меня Наташа: приехала, не давала нести чемодан, в поезде усадила на лавку, спрашивала, не душно ли. В комнате все было чисто, убрано, моя постель застелена свежим бельем, в буфете нашлись печенье, конфеты, хлеб. Наташа помогла мне разобрать вещи, согрела чай, а потом ушла по делам. Надо же, какая заботливая!
Может быть, я придираюсь? Она хорошая дочь, готова помочь. А то, что нет душевной близости – а у кого она есть? Почему я не могу быть довольной тем, что есть? У меня есть дочь, у меня есть жилье!
Я убеждаю себя, убеждаю – и все равно несчастна. А быть несчастной в старости – это подлинное несчастье. В юности, молодости всегда есть надежда на будущее: ну, не вышло сейчас, получится потом. В старости все не так, надо жить с тем, что есть.
Я страшно одинока.
Сегодня был такой красивый день, уже золотая осень. Я уже собралась было идти домой, но тут явилась Лидочка, начала что-то трещать, пересказала все свои школьные новости, жаловалась на математику, показала свое сочинение по литературе – написано хорошо, интересно, с юмором, но ошибок! Я предложила с ней позаниматься дополнительно, стала объяснять правило про безударные гласные, она слушала, широко раскрыв глаза, а потом неожиданно зевнула, да так искренне, что я засмеялась. Она прелестна, эта Лидочка.
Я купила два билета в театр и позвала Наташу. Спектакль хороший, о нем говорят, поэтому она с радостью согласилась. А за три дня до спектакля вдруг сказала, что ее позвали в гости, отказаться никак нельзя – ну что же, мама, позови кого-нибудь другого…
А кого мне позвать? Пойду одна.
На работе снова вспомнила про эти билеты, думала позвать кого-то из коллег, а потом взяла и позвала Лиду.
– Пойдешь со мной в театр?
Она растерялась и удивилась, смотрела на меня широко открытыми глазами:
– С вами? В театр? Да как же?
После работы я заглянула к ним в комнату. Лидочка была в лучшем платье, волосы завиты – у нее короткие волосы, и надо сказать, с прямыми ей лучше, с завитками она стала похожа на овечку… Но говорить я ничего не стала, только кивнула – пойдем.
Мы провели прекрасный вечер. Конечно, Лидочка бывает в театре, их водят. Но как она радовалась, как разглядывала зал, люстру, как жадно смотрела на сцену… Все ее радовало – я взяла бинокль, и она все крутила его, рассматривала, в антракте мы пошли домой, я купила ей кофе и пирожное.
Потом, когда мы шли из театра, то все обсуждали спектакль. Лидочка, несмотря на всю ее дурашливость, глубокий и наблюдательный человек, и слушать ее замечания было интересно. О чем-то она рассуждала наивно, но это от недостатка жизненного опыта, вот и все.
Я проводила ее до детского дома, ночная няня открыла дверь. Я уже собралась уходить, как Лидочка бросилась ко мне, обняла за шею и убежала обратно.
А я пошла домой, шла и улыбалась.
25 сентября.
Я снова пригласила Лидочку к себе.
1 октября.
Я снова пригласила Лидочку к себе.
6 октября.
Я снова пригласила Лидочку к себе.
Лидочка попала в детский дом совсем маленькой, родного дома она не помнит. Конечно, наш детский дом очень хороший, там почти домашние условия, но все-таки это не то. Вчера мы пришли домой после кино, я устала и прилегла, попросив ее согреть чайник. Она кивнула и убежала, долго возилась, потом принесла поднос, видно было, что она старалась, сервировала… И мы сели пить чай с печеньем.
Мне так ее жалко. Если бы не война, она жила бы в своем доме, с мамой, папой, может быть, братьями и сестрами. Где ее мать? Жива ли, погибла ли? Ищет ли дочку? Но как искать? В детском доме мне сказали, что Лидочке было полтора или два, никаких записок, документов, отметок на одежде не было, и одежда самая простая – платьице, чулки, пальто. Особых примет у нее нет, русые волосы, серые глаза… как она потерялась – неизвестно, там, где ее нашли, разбомбили весь городок вместе с железнодорожной станцией, несколько поездов, была она из того городка или ехала в поезде, никто уже не скажет, никто не узнает, а сама она помнила только свое имя – Лида.
10 октября.
Неловко вышло. В воскресенье я привела Лидочку к себе, мы сели обедать, у меня были тушеная капуста и винегрет из кулинарии, и тут явилась Наташа. Я представила их друг другу, испытывая всякие чувства – моя Наташа резкая, говорит не думая, что на уме, то и на языке, и мне не понравилось, как она смотрела на Лиду. Но Лидочка такая непосредственная, она с таким восторгом смотрела на Наташу, на ее красивое платье, на тоненькие чулки, на туфли, прическу, что та сменила гнев на милость, начала расспрашивать Лиду. Та обрадовалась, стала отвечать, потом спросила о чем-то Наташу, о какой-то книге, Наташа начала рассказывать и совсем растаяла. Потом Лидочке настало время уходить, и Наташа сказала, что сама ее проводит, и они ушли.
Признаться, я боялась. Но Наташа вернулась довольно быстро, сказала, что девочку довела до дома и сдала ночной воспитательнице.
– Тебе понравилась Лидочка? – спросила я ее, когда мы уже улеглись.
– Да, забавная, – сказала Наташа из-за ширмы, – а что она тут делала? Она говорит, вы в кино были, что она с остальными не пошла сразу?
– С какими остальными? – спросила я и тут же поняла: Наташа думает, что я водила в кино целый отряд.
Наступила неловкая пауза, потом Наташа медленно сказала в темноте:
– Ты ходила с ней вдвоем?
– Да, – сказала я.
– И… сколько раз вы уже ходили вдвоем?
– Тебе что-то не нравится, Наташа? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более ровно.
– Да нет, все прекрасно, – сказала она едко, – это вполне в твоем стиле: помогать чужим детям, но не своим собственным.
– О чем ты говоришь? – сказала я, хотя понимала: Наташа все никак не может забыть, как тогда в деревне я ушла утешать детей, потерявших отца, а ее оставила на деда с бабушкой.
– О том самом! Ты сама не понимаешь? Ты привечаешь эту дурочку, чтобы все подумали – ах, какая прекрасная Анисия Алексеевна, какое у нее доброе сердце! Да, именно так! Именно так о тебе отзывались в Веселково, когда ты бегала по своим ученикам, навещала, учила, укладывала спать! Ты же даже песенку как-то пела чужому ребенку, ах, как соседи потом тобой восхищались!
– Наташа, тогда не было чужих детей! – выдавила я, – да, я навещала своих учеников, да, я утешала тех, кто потерял отца!
– Я потеряла отца! – шепотом заорала Наташа из-за своей ширмы, – я потеряла отца, но меня ты не утешала! Если бы не бабушка с дедушкой, ты бы сдала меня в детский дом и там забыла, потому что куда интереснее показывать, какая ты прекрасная, куда проще казаться, а не быть!
Я что-то бестолково закричала в ответ, и вышел безобразный, какой-то бабский скандал, правда, мы вовремя вспомнили, что уже поздний вечер, за стенками соседи, и мы кричали друг на другу шепотом, долго, жарко, беспощадно.
Теперь я думаю – хорошо, что шепотом. Я не поняла половину ее слов, и очень надеюсь, что она не поняла моих.
Наутро мы не разговаривали. Я проснулась вся разбитая, с головной болью, сердце стучало, я еле добралась до работы.
Лидочка вернулась из школы, бросилась ко мне, начала что-то рассказывать, я отвечала очень холодно.
– Вы на меня сердитесь? – умоляюще спросила она, – что случилось, Анисия Алексеевна?
Я отговорилась головной болью, усталостью, попросила оставить меня, и она уныло поплелась в спальню.
Я пришла домой, Наташи нет. Явилась вечером, со мной не разговаривает, да и у меня желания большого нет.
Утром я задала ей какой-то вопрос, она прошла мимо меня, как мимо пустого места. Очень хотелось врезать, но… никогда такого не было, начинать поздно.
15 октября.
Сегодня дежурила во вторую смену и ночь. Самое трудное – всех заставить лечь, ходить по спальням, проверяя, когда заснут, следить, чтобы не болтали… К вечеру прибежала Лидочка – она по средам ходит на кружок вышивания в соседний дом культуры. Начала расспрашивать, как я себя чувствую.
– Хотите, я маленьких буду укладывать и за ними послежу?
Как мне стыдно перед ней за вчерашнее! Зачем я хотела ее оттолкнуть?
И я сказала, что да, хочу, хочу, чтобы она мне помогла, я буду ей очень благодарна, а еще мне с ней будет куда веселее!
Мы всех уложили, а потом пошли в преподавательскую. У меня был с собой кефир и булочки, и мы славно поужинали.
17 октября.
Сегодня я не выдержала:
– Наташа, сколько это будет продолжаться? На что ты обиделась?
– Ни на что, – сказала она, надевая беретик.
– Но почему ты тогда со мной не разговариваешь?
– О чем?
И ушла.
19 октября.
Наташа ревнует, подумала я сегодня, и аж засмеялась посреди улицы. Наташа – ревнует! Ревнует мать, которая ей не нужна!
Ей-богу, взрослая девица, а такая дура. На что обиделась? Обиделась, что я вожу в кино чужую девочку! Ну так если она со мной не ходит?
Все это ужасно раздражает.
22 октября.
Сегодня у меня выходной, я долго спала, а потом встала и пошла в детский дом, взяла Лиду, и мы отправились в кино. После сеанса я пригласила ее к себе, и надо же, Наташа была дома.
Я была готова к чему угодно, но моя дочь непредсказуема: сказала нам, что сейчас будем обедать, нажарила картошки, открыла банку тушенки, из буфета вытащила пряники. Мы наелись, напились чаю, Лидочка что-то щебетала про фильм, Наташа задавала вопросы, словом, был хороший, приятный вечер.
Почему Наташа всегда так не может?
Наташа недавно снималась в ателье, показала свои карточки. Все-таки какая она у меня красивая!