Пятницкий

Глава 5

Путилин, на всякий случай, держась одной рукой за крест, с силой толкнул дверь в келью. Стенька рванулся заглянуть ему через плечо, но в ту же секунду, услышав адский грохот, отпрянул за косяк. Он не страшился пальбы пушек во время Турецкой войны, но тут другой расклад.

«Бесовщина явление неподвластное простому мужику, − думал он. − А Путилин чин духовного учреждения, это самый его хлеб, иметь понятие на предмет усмирения нечистой силы».

Инспектор замер на пороге. На полу, среди поваленных лавок, кряхтя, ковырялся ученик Никита Прозоров. Секундой назад он топтался на столе. Видимо, представляя себя на сцене, крайне неудачно пытался воскресить в памяти мотив «По улице мостовой».

Когда распахнулась дверь, Никитка то ли хотел спрыгнуть, то ли просто потеряв равновесие, с испугу грохнулся на пол, повалив несколько лавок.

− Прозоров! Изволь сообщить, что здесь происходит? – возвысил голос инспектор. Бледность на его лице сменилась пунцовыми пятнами.

Пока Никита поднимался, Путилин успел подойти к парте, на которой лежали ученические тетради.

− Это что такое? − спросил он скорее для порядка, так как, быстро пробежав глазами по строчкам уже понял, что перед ним не дьявольские заклинания.

− Песенник…, − Никитка начинал осознавать ужас происходящего. Если отец узнает, что он в училище распевал песни, то ему конец. Решат, что за старшим братом свернул на кривую дорожку, а там и до кабака рукой подать.

В дверях появился Таиров, помахивая палкой.

− Где взял, отвечай быстро! − повысил голос инспектор.

Подбородок мальчика дрогнул, и из глаз полились слёзы.

− Прошу вас. Иван Иванович, только не скажите отцу. Клянусь, всё сожгу и никогда больше не буду.

− Где взял эти кабацкие стишки? − напирал Путилин, хлопнув со всего маху об стол тетрадкой.

− Пятницкий дал, − Никитка упал на колени, утирая слёзы рукавом. − Не губите Иван Иваныч, не скажите отцу.

Путилин, ничего не говоря, присел за парту. Для вида начал листать тетрадь с переписанными песнями. Размышлял: «Ситуация для успеха предприятия вырисовывалась не выгодная. Прозоров сын купца, училищного благодетеля. Докладывать смотрителю − пустое. Ещё и неприятностью может обернуться такое рвение. А Пятницкий на роль смутителя спокойствия не годился. Учился прилежно, и голос его особо выделял отец Илья. Но Песенник в наличии, распространение кабацких песен имеет место. Не говоря про шутников с запиской».

− Прозоров, кто знал, что ты тут будешь песни писать?

− Ей Богу, никому не сказывал, никто не знал, – и слёзы полились с новой силой.

«Как ни крути, но нужно дело довести до конца», − думал инспектор.

− Таиров, приведи Пятницкого.

− Так брат его сегодня на каникулы забрал…

− Он с братом на постоялом дворе ночует, у Затекина, − Никитка не знал уже что рассказать ещё, только бы не сообщали про него родителям. − Утром сулился за вещами зайти, и поедут домой.

− Прекрасно! Таиров, до утра ждать не будем. Идите на постоялый двор, приведите Пятницкого. Проведите осмотр вещей, тогда и решим что делать.

− Иван Иваныч, − Таиров нахмурился и покосился на Никитку, − так ночь уже, метель содит как оглашенная! Можа погодим сегодня, а завтра утречком, спрохвала…

− Никаких спрохвала! Решим сейчас и дело с концом.

Стенька, не привыкший долго отпираться от приказа, глубоко вздохнул, и неспешно направился к сеням, на ходу помахивая палкой словно примеряясь, ударит какого-то невидимого врага.

Митрофан и его старший брат Николай, учитель Новоусманской земской школы, расположились в меблированной комнате Затекинского постоялого двора.

За стеной, изредка вспыхивая азартным спором, тлела карточная игра. Нетрезвый голос в коридоре, трагически соскакивая на фальцет, нещадно ругал какую-то Зинку. Пришедший на шум управляющий, безуспешно грозил буяну городовым. Из трактира на первом этаже долетал урывками хлипкий, срывающийся рык дырявой гармони. Жизнь в постоялых текла привычным манером.

Николай попросил человека принести кипятку и баранок.

− Ну что братец, вырвался на свободу? − посмеивался через четверть часа старший, с удовольствием наблюдая как Митрофан жуёт мягкие баранки, запивая чаем со сладким запахом чабреца…

Николай помнил, какое это несравненное счастье, ехать на каникулы домой.

− Ты ешь, не отвлекайся, знаю, что скажешь. И добром завидую тебе.

− Почему завидуешь? − Митрофан приподнял брови, то ли от удивления, то ли жадно хлебнув горячего чая. − Разве тебе не радостно как мне?

− Радостно конечно. Но по-другому. Человек так устроен − сам растёт, а чувства высыхают.

− Как картошка? Она же к осени делается ядрёная, а лучёвья усыхают в труху, − пояснил Митрофан, удивившемуся брату.

Николай склонил голову чуть на бок и улыбнулся сравнению.

− Да, Митрош, именно так, как картошка. Вроде и есть в тебе чувства, только не поймёшь уже, это и правда сердце заходится, или только голова велит тебе: это хорошо – радуйся. Или плачь, смотря, что по случаю выпадет.

− А это хорошо, ай плохо? − Митрофан секунду приостановил уничтожение баранок.

− Бог знает, братец. Может и хорошо. Кто бы вынес, кабы сердце за всё болело.

Николай полез в сумку, за табаком, и, закуривая папиросу, перевёл разговор на другое:

− Как твоё учение. Всё ли гладко?

− Да кубыть не тяжело даётся. И за голос отец Илья хвалил. Только как придёшь с классов, тоска берет.… Сколько раз думал, подберусь, и до дому бежать.

− Митрош, да сколько ты в училище? Неужто не обвыкся? − удивился брат.

Мальчик пожал плечами и уставился в пол. Чай остывал в блестящей глиняной кружке. Николай сделал глубокую затяжку крепким усманским самосадом.

− Ну, хорошо, а думал, что дома будешь делать? Гусей пасти? Сам братец понимаешь, к этому ремеслу ты всегда поспеешь. Как жизнь свою видишь?

Митрофан взял кружку, отпил немного. Задумавшись лишь чуть, решил поделиться:

− Сон мне приснился: стою я во дворце, и всё так кругом сверкает, что я чуть не ослеп. И голоса вокруг ангельские поют. Но не из Евангелия, а по-другому. Наши песни, как бабы играют. Кругом веселье, а мне вроде как боязно. Схоронился за занавеху и стою. А голоса зовут: «Подойди». Я выглянул а там мира, видимо не видимо. И свет везде белый. Ангелы мне говорят: «Пой с нами». Набираю я воздуха, и запеть не успел, проснулся.

− И как же свой сон толкуешь? − Николай глядя на брата чуть улыбнулся и прищурил глаз.

В этот момент раздался стук в дверь.

− Поди кто нумером ошибся,− предположил Николай и пошёл открывать.

− Вечер добрый господин учитель, − начал говорить, появившейся в дверном проёме, Таиров, хитро мешая служебный, строгий тон с извиняющимися интонациями. − Извещаю вас, инспектор училища требует прибыть немедля Митрофана Пятницкого.

− Соблаговолите объяснить что происходит, − Николая неожиданное появление надзирателя неприятно удивило.

− Приказ инспектора Путилина. Найдена запрещённая книжка. Непорядок имеется…. А также требуется осмотреть вещи.

− Да вы с ума сошли? Обыск желаете учинить? Какая ещё книжка?

− Господин Пятницкий, моё дело малое. Приказ есть приказ. А что к чему, может сразу и спросить у вашего брата? Чтоб не делать лишнего скандала.

Митрофан вскочил, чуть не опрокинув кружку с чаем. Николай обернулся.

− Митрофан, ты знаешь, про что он говорит?

− Да, это про песенник. Дал Никитке песни переписать.

− И что, − Николай опять обернулся к Таирову, − это запрещено?

Тот, глянув со вздохом куда-то в потолок, пожал плечами.

− Не могу знать. Велено досмотреть вещи и доставить в училище.

Николай понял, что быстрее будет окончить это дело без споров.

Он подошёл вплотную к Митрофану и тихо спросил:

− У тебя есть что-то запрещённое?

Митрофан не зная, что ответить всхлипнул.

− Доставай чемоданчик, − решил брат. − Что там у тебя в конце концов может быть?

Митрофан, дорожа руками начал открывать чемоданчик. Среди белья было несколько тетрадей и книг.

Таиров полистал первую попавшуюся книгу. Рассказы, картинки с мельницами и крестьянами, несколько песен.

− Песни опять, надо проверить. Заберём для осмотра инспектору.

− Это книга этнографа Максимова «Куль хлеба и его похождения». Я подарил её брату, там нет ничего крамольного, − тщетно пытался объяснить Николай.

− И вот ещё, − надзиратель обнаружил книгу с витиеватой надписью «Песенник». − Это что?

Митрофан опустил голову.

− Забираем покуда, до выяснения, − Таиров засунул книжки за пазуху. − Прошу за мной.

Митрофан начал одеваться, будучи как во сне. Лицо горело. В голове билась мысль, что теперь он пропал.

Николай взял свой шарф и обмотал его вокруг поднятого воротника брата.

− Господин учитель, извиняйте, но по такой метели обратно я его не поведу. Утром заберёте своего виновника. Там может и инспектор вам чего напутствует.

Николай махнул рукой, понимая бесполезность споров.

Глава 6

Митрофан и Стенька вышли в город, которым уже полностью завладела снежная буря.

Весь день она позёмкой растекалась по гладким полям, промёрзшим логам и усынкам, подкрадываясь к окраинам. Сначала налетала одиночными порывами ледяного, мертвящего духа, который отдаётся у стариков в пояснице тягучей болью. К вечеру, собрав силы, метель со свистом влетела в город.

Всё, от Заставы до самых крайних домишек, стоящих вверх по реке, закружилось в непроглядном белом вихре.

У Митрофана, в отчаянии, появилась мысль, попытаться упросить надзирателя не показывайте Путилину Песенник. Поклясться, что больше не будет. Что угодно сказать. Но тут же осознал бессмысленность этого. Таиров, казалось, бубнил что-то под нос, и шагал не останавливаясь.

Валенки Митрофана начали черпать забивающий тропку снег. Пришлось пристроиться вслед за Стенькой, ступая в ширину его шага. Хоронясь от плотного ветра за огромную спину, идти стало чуть легче.

Даже самые неугомонные кобели забились глубже в будки и не думали яриться, когда они шли мимо купеческих домов. На всей улице не встретился ни один человек.

Ровно, шаг за шагом, Митрофан ступал в темнеющие на свежем снегу следы Таирова, и мысли в голове завертелись как рой снежинок.

Привиделся залитый солнцем выгон перед домом в селе. Он с мамой сидит на лавочке, а по пыльной стёжке, мимо белёных изб крытых соломой и неровных стопок кизяков, идёт из церкви отец. Поднимает руку и машет им.

Митрофан вскакивает, бежит навстречу. Утыкается лицом в чёрное сукно рясы, приятно пахнущее ладаном. Вдруг всё померкло.

Стенька остановился, и Митрофан налетел на него, больно ткнувшись носом в заиндевелый тулуп.

Подошли к училищу. Таиров валенком разбросал снег у входа и, налегая плечом, сдвинул дубовую дверь.

Метель только вступила в силу, а двор училища уже основательно завалило. Мальчик услышал, как надзиратель выругался, обращаясь куда-то в темноту, но разобрать слов было невозможно.

Митрофану почудилось, что попал в крутящиеся жернова огромной мельницы, в тысячу раз больше той, где они с отцом мололи хлеб. На секунду потерял направление движения, задыхаясь в ледяной муке, но тут рука Таирова, прихватив его за воротник, закинула на порог. Дверь открылась, они вошли в сени. В нетопленном классе, потирая холодные руки, ждал Путилин.

− Доставил господин инспектор, − Таиров подтолкнул перед собой мальчика.

Устав ждать Иван Иванович не стал заходить издалека:

− Что Пятницкий, песенками занимаешься? Дважды два ещё не сложит, а уже по улице мостовой направился!? В кабак пойдёшь после училища служить? Объясни для моего понимания.

Митрофан почувствовал как щеки загорелись, а в коленях зашевелился холодок, того и гляди ноги подогнутся сами собой. Сказать ничего не мог, стоял опустив голову чтобы не замечали как затряслись губы. Едко защипало в глазах.

− Ну что молчишь? Нечего сказать? − продолжал Путилин. − Таиров, что дал осмотр вещей?

Слёзы потекли по пылающим щекам мальчика. Сейчас надзиратель достанет песенник и что начнётся, Бог знает. Митрофан закрыл лицо руками. Явиться домой под Рождество выгнанным из училища с позором… Что может быть страшнее?

− Господин инспектор, зазря ходили. Ничего не обнаружено.

− Это как ничего? − пальцы Путилина перестали постукивать по столу. − Пятницкий, откуда песни?

Митрофан только всхлипывал и не мог произнести ни слова, не веря, что Таиров пожалел его.

− Да будешь ты говорить или нет?! – инспектор, совсем озлившись ахнул ладонью по столу.

Вся история выходила пшиком, и признавать это было неприятно.

− Простите… сквозь слёзы еле слышно выговорил Митрофан.

− Вот тебе и всё! − Путилин от безысходности повернулся к надзирателю.

Тот с готовностью вставил своё мнение:

− Я человек простой, но с вашего позволения скажу: всё пошло под скос в тот год, как розгам выписали запрещение. Предмет простой, а без него решения делу нет, − веско заявил Таиров, довольный тем, что его теория о пагубности отмены розг, приобрела очередное верное доказательство.

Путилин, размышляя про себя, полностью соглашался с этим утверждением.

«Розги первое дело, и от них польза всесторонняя, – думал он. − Провинившийся получает ровно столько, на сколько в нем есть вины. Это суд истинно справедливый. Возьми что положено, покайся, и иди с Богом. Теперь же непонятно уразуметь бурсаку степень своей провинности и что ещё важнее − как искупить её.

Инспектор, делая вид, что читает каракули Прозорова, думал, что делать дальше.

Митрофан тихонько всхлипывал, внутренне немного ободрённый тем, что история поворачивается не самым худшим образом.

Иван Иванович достал из стола чистый лист и начал писать. Выводил не спеша, останавливаясь подумать над точностью изложения.

Таиров, заскучав, поковырял в печи кочергой. Тихонько потрескивая угольками, вяло шевельнулся проснувшийся огонь. В трубе глухо гудело от тяги буйствующего на улице ветра. Догорающая свеча зачадила чёрным дымком, напоминая, что время течёт за полночь.

Таиров решил поинтересоваться, нужен ли он ещё здесь или может отбыть в своё расположение. В эту минуту Путилин отложил перо. Запечатал письмо сургучом.

− Пятницкий, я написал письмо твоему отцу. Изложил поведение и порекомендовал меры. Он человек духовного звания, порядок знает. Без письменного ответа можешь не являться. Всё ясно?

− Да…, − прошептал Митрофан.

− Отец священник, уважаемый человек, но раз воспитал такого сына, пусть и наказывает самолично, − Путилин протянул ему конверт. − Всё, отправляйся в покои.

Мальчик развернулся и пошёл за Стенькой, который качая головой, и уже не спрашивая дозволений, направился к двери.

− Спасибо, − шепнул Митрофан, когда они поравнялись, выйдя из класса.

Таиров промолчал, даже не взглянув на мальчика.

Пурга металась по улице, от двора ко двору, подсыпала снега к завалинкам и воротам, но чувствовалось, что силы её на исходе. Тревожный вой дикого степного ветра всё чаще обрывался, цепляясь за крыши и маковки церквей.

Метель уходила за Заставу, в сторону Московской дороги.

Глава 6

15 января 1877 года. Александровка.

Ночь густо, с размахом, сыпанула яркие зёрнышки звёзд в захватывающее ледяной чернотой небо. Золотистая луковица луны, выкатившаяся над прудом, освещала всё село до самого дальней избы кузнеца мерцающей отрезанным ломтем чуть на отшибе.

Сугробы, кое-где наползшие на избы до самых крыш, подражая звёздному небу, вспыхивают серебряными россыпями снежинок. Горький, кизячный дымок курится из труб ровно в небо белыми, теряющимися в высоте, столбами. Между дворами сложным узором сплелись стёжки, связываясь в узелки у колодезных журавлей, местами заворачивая к аккуратно сложенным копёнкам, и теряясь в санном пути, пробитом через всю слободу. По разные стороны от него, тут и там, пятнают дорогу серые кучки золы. Но дальше, в полях, снег нетронутый никем, кроме зайцев, темнеет, растворяясь в ночном горизонте и только по звёздам можно определить, где начинается небо.

В избе Пятницких ложились спать. Мать, гремя чугунками, делала приготовления на утро, когда за окнами послышалась песня:

Что же не белые снежинки забелилися

А что же, забелелася

У старого борода

А под старым конь

Очень бур-лохмат…

В окошко коротко стукнули. Мать выглянула из-за печи.

− Митрош, куды опять? Не мал ли, кажный Божий день на улицы ходить?

Митрофан давно ждал условленного стука от Федьки, и, застёгивая поддёвку, сделал вид, будто в спешке не расслышал слов матери.

− Митрофан! − выглянул из-за занавехи отец. − С глушью штоль?

− Нет, батюшка. Федька зашёл, кличут к Ивановым на посиделки.

− Федька? Нашёл приятеля, поди, года на три тебя стари! − опять вступила мать. − На што ты им там нужон?

Одевавшийся рядом брат Сергей вступился:

− Митроша поёт дюже хорошо. Все ему рады. Нихай сходит, батюшка, греха никакого нет.

− Кубыть это дело, в такие года всеми ночами песни играть? Что с него только будет!

− Женим поране, и всех делов! − рассмеялась старшая сестра Анна.

− Черти вас разжигают, с вашими гулянками! Чтоб не поздно…. А то мне вставать скотину убирать вчерась, а они заходють! Грех-то какой!

− Слыхал Митрофан? − подал голос отец. − Тебя в первую голову касается. Завтра до свету вставать. Не забыл? В учение ехать. Кончилися гулянки.

− Помним, батюшка! − ответил за всех Сергей и мальчишки выскочили на двор.

Федька ждал их, притопывая валенками у ворот. Девки, стоящие чуть поодаль, как всегда развеселились, увидев Митрофана, который ещё не велик был годами ходить на посиделки.

− Женишок любимый сызнова с нами!

− Чур не зариться! У вас на слободе, поди своих на кнут не перевешаешь, а Митроша нашенский!

− И не надобно! Нам бы послухать чудок, а там хоть пироги из него пеките!

Ой да веселитеся, мои подру…

Вы подруженьки, к нам весна.

Заиграла одна из девок. Остальные подхватили голос в голос:

Ой да к нам весна,

Скоро к нам придёт

Ой да солнце

Сгонит снег-мороз

Дошли до Федькиной избы. Дверь открылась, из сенцев хлынули клубы пара. Балалайка и гармонь были на месте. Кто-то уже заводил плясовую.

Ходики на белёной стене показывали второй час ночи. Нужно было собираться. Заканчивать не хотелось, но многие уже стали расходиться до своих дворов.

Каникулы заканчивались, а письмо Путилина отцу было не читано.

Митрофан, вспоминая о нем, засовывал руку во внутренний карман поддёвки и трогал гладкую казённую бумагу с шершавым шрамом сургуча. В эти минуты неразрешенность дела безжалостно проводила по сердцу куском льда, царапая и холодя неясным колючим страхом.

Каждый день перед сном он успокаивал самого себя, представляя, как отдаст письмо отцу и, придумывая, что скажет. Но сколько не выстраивал в мыслях разговор, конверт оставался закрытым.

Николая он Христом богом попросил не рассказывать отцу о происшествии с обыском. Брат, не зная о письме, посчитал, что дело закончено.

А детское сердце, в своей непознанной глубине, искало то, что невозможно ещё было представить даже в мечтах, немудрёных и недолговечных как снег, что стает в первую туманную оттепель.

− Ты не уснул ли, братец? − Федька пихнул в бок Митрофана.

− Уснёшь тут, − прошептал Митрофан себе под нос и начал одеваться.

− Что смурной? Девка какая должно смутила?

− Нет, накой мне девки, − мальчик покраснел.

− Сознавайся, а то был весел, а как домой идить, голову свесил.

Митрофан подумав чуть, достал из-за пазухи письмо, которое всегда носил с собой.

− Не знаю как быть Федька. Вот письмо из училища, от инспектора отцу. Провинился я тама. Могут из училища погнать, ежели не сжалится надзиратель.

− А в письме что?

− Не глядел, печать на нём гербовая.

− Да не пужайся, дай прочтём. Я аккурат ножичком энту печать. Накалишь на свече, обратно приладишь, отец и не заметя. А заметя… семь бед один ответ!

Вскрыли письмо, и Митрофан прочитал его не шибко грамотному Федьке.

Тот внимательно слушал. В конце удивленно присвистнул и сказал:

− Вот диво! Видал как выкручивая!? Кабацкие песни ты брат, играешь! Грех из тебя требуя выбить нещадно.

У Митрофана навернулись слёзы. Отец никогда в жизни не бил его, а тут требовалось обязательно наказание.

− Что делать Федька?

− Дюже складно у твоёго иншпектора сказывается. Ажно самому захотелось тебе вожжей вложить – хохотнул приятель.

− Не до смеху мне, − прошептал Митрофан засовывая письмо обратно в конверт.

− Спали письмо и дело с концом! – Федька щёлкнул пальцами, изображая, как легко исчезнет это препятствие.

− Так мне тогда в училище нельзя воротиться.

− Ну, нет так нет. Я вот и не ездил ни в какую училищу. Живу себе в Александровке и не дюже жалею!

Такая ужасная и прекрасная в своей простоте мысль, уже приходила в голову Митрофану, но нет ничего страшнее, огорчения родителей. Трудно было и даже представить, что сказал бы на это отец.

Федька порешив что его дело сделано пошёл в сенцы. В дверях, теребя косу, его ждала Наталья с Зелениной слободы.

Митрофан, оставшись один, глядел на извивающееся пламя свечи пока не зарябило в глазах. С улицы еле слышно доносился девичий смех.

Сунув ноги в валенки, мальчик нацепил малахай и, проходя мимо печи, не глядя, сунул письмо в открытое поддувало. Бумага, упав в гаснущие угли, мгновенно полыхнула ярким оранжевым огнём. По пустой избе потёк запах плавящегося сургуча.