Петр III. Загадка смерти

Никто не стал тревожить вопросами Е.И. Нелидову: действительно ли письмо Орлова читалось в ее присутствии, как утверждалось в «Записках» Дашковой. Интересно отметить, что в издании последних в 1907 году переводчик, знавший о том, что Нелидова жила в то время в Смольном монастыре^[25], преднамеренно исказил соответствующее место примечания Дашковой, изложив его следующим образом: «Павел I велел прочесть его (ОР3. – О. И.) в присутствии императрицы и послать (подчеркнуто мной. – О. И.) Нелидовой…»¹²³

Никто, наверно, не спрашивал Ф.В. Ростопчина о тех подробностях и их источнике, которые содержались в «Записках» Дашковой. Впрочем, если бы его и спросили, он мог все отнести к ошибке Екатерины Романовны – кто бы его проверил? Судя по тому, что и через два года после получения ОР3 Екатерина Павловна продолжала хорошо относиться к Федору Васильевичу, никто не «прижал» его по поводу противоречия ОР3 и КР и изложенного в «Записках» Дашковой¹²⁴.

Однако, как оказалось, Ростопчин был далеко не равнодушен к «Запискам» Екатерины Романовны. Он, как доказывают исследователи, пытался воспрепятствовать вывозу их в Англию Мартой Вильмот, которая была задержана в Кронштадте, вероятно по распоряжению самого императора. По намекам задержавшего ее офицера она начала догадываться, по чьей инициативе это происходило. Не называя имени, М. Вильмот характеризует доносчика как человека, которого она «считала до сих пор своим другом, известного в России, пользующегося доверием княгини, читавшего ее «Записки» с посвящением и знавшего, что они у меня». Послав из Кронштадта тайно полный отчет о происшествии к Дашковой, Вильмот не назвала ей доносчика; Екатерина Романовна так и не узнала имя человека, «который долго был в немилости при дворе и старался подняться на ее счет»¹²⁵.

Критика «Комментария Ростопчина»

Настало время подробно рассмотреть ОР3 и КР. Начнем с последнего.

«После смерти императрицы Екатерины кабинет ее был запечатан г. прокурором графом Самойловым и г-м адъютантом Ростопчиным».

Изложение событий в КР совпадает с их описанием в записке Ростопчина «Последний день жизни императрицы Екатерины II и первый день царствования императора Павла I», кроме времени совершения этой акции (судя по дате, поставленной под списками этой записки, она была написана 15 ноября 1796 года). Федор Васильевич следующим образом излагает там ход событий: «Наследник, отдав мне свою печать, которую навешивал на часах, приказал запечатать вместе с графом Александром Николаевичем Самойловым кабинет государыни». В то время Екатерина II была еще жива. Самойлов якобы предложил составить опись вещей и бумаг в кабинете, но Ростопчин отверг это предложение, заявив, что «на сие потребно несколько недель и писцов». «Мы, – продолжает Федор Васильевич, – завязали в салфетки все, что было на столах, положили в большой сундук, а к дверям приложили вверенную мне печать»¹²⁶.

Так излагает ход событий Ростопчин. Однако существует более достоверное описание их. Одно из них представляет собой официальный отчет в камер-фурьерском журнале: Екатерина II еще дышала, но не было уже никаких надежд, «почему Его императорское высочество государь наследник великий князь Павел Петрович соизволил приказать обер-гофмейстеру графу Безбородке и генерал-прокурору графу Самойлову, при обозрении и свидетельстве Государей великих князей Александра Павловича и Константина Павловича, взяв императорскую печать, и все находящиеся в кабинете ее величества разные бумаги государских дел собрать в одно место и оные запечатать, к чему приступил и сам, начав собирать оные прежде всех, что все и исполнено при обозрении высоких лиц; бумаги собраны, запечатаны и положены в кабинет ее величества, у которого двери заперли и ключи вручили его высочеству государю наследнику Павлу Петровичу»¹²⁷.

Что касается другого описания, то оно содержится в «Записке о кончине высочайшей, могущественной и славнейшей государыни Екатерины II, императрицы российской в 1796 году» из архива Канцелярии церемониальных дел, которую опубликовал в 1869 году в первой книге сборника «Семнадцатый век» (изданной «вторым тиснением») П.И. Бартенев. В камер-фурьерском журнале был, по-видимому, представлен сокращенный вариант этой записки. В ней говорилось следующее: «…На другое утро, 6-го ноября, основываясь на донесении докторов, что уже не было надежды, государь великий князь наследник отдал приказание обер-гофмейстеру гр. Безбородко и государственному генерал-прокурору гр. Самойлову взять императорскую печать, разобрать в присутствии их высочеств великих князей Александра и Константина все бумаги, которые находились в кабинете императрицы, и потом, запечатавши, сложить их в особое место. К этому приступил его высочество сам, взяв тетрадь, на которой находилось последнее писание ее величества, и, положив ее, не складывая, на скатерть, уже на этот случай приготовленную, куда потом положили выбранные из шкафов, ящиков и т. и., тщательно опорожненных, собственноручные бумаги, которые после перевязаны лентами, завязаны в скатерть и запечатаны камер-фурьером Ив. Тюльпиным в присутствии вышеупомянутых высоких свидетелей. Та же мера была принята в присутствии его высочества великого князя Александра у его светлости князя Платона Зубова, генерал-фельцехмейстера, относительно служебных бумаг, которые у него находились; они также были положены в кабинет ее величества, двери которого были заперты, запечатаны, а ключ отдан его высочеству государю великому князю наследнику. Это распоряжение окончено в полдень»¹²⁸. Заметим тут же, что вся эта процедура была продумана заранее. Готовясь отправиться на Турецкую кампанию, Павел Петрович 4 января 1788 года пишет жене, Марии Федоровне: «Тебе, любезная жена, препоручаю в самый момент несчастья (смерти Екатерины II. – О. И.), от которого удали нас Боже, весь собственный кабинет и бумаги государыни, собрав при себе в одно место, запечатать государственной печатью, приставив к ним надежную стражу, и сказать волю мою, чтоб печати оставались в целости до моего возвращения»¹²⁹.

Ф.В. Ростопчин, конечно, мог забыть некоторые детали того страшного дня. Но как же это могло случиться с упоминавшейся выше его запиской «Последний день…», написанной якобы по горячим следам событий – 15 ноября 1796 года? Вывод из сказанного следующий: или эта записка писалась значительно позднее, или, по каким-то не совсем понятным обстоятельствам, Ростопчин решил не говорить правды^[26]. Вместе с тем несомненно, что он пытается преувеличить свою роль. Скорее всего, Федор Васильевич действительно присутствовал при описанной процедуре запечатывания кабинета Екатерины II, но выполнял чисто технические функции; генерал-адъютантом же Ростопчин был официально назван 7 ноября (возможно, поэтому он и не был упомянут в камер-фурьерском журнале от 6 ноября)¹³⁰. Полагаем, что П.И. Бартенев, публикуя ОР3 и КР, скорректировал начало последнего в соответствии с камер-фурьерским журналом, а не воспроизвел его так, как он выглядел в воронцовском списке.

«Через три [дня] препоручено было великому князю Александру Павловичу и графу Безбородке рассмотреть все бумаги».

Эта фраза в известном смысле противоречит предыдущей, поскольку в той не упоминались Александр Павлович и Безбородко, а в этой не упоминаются сам Ростопчин и Самойлов. В «Записке о мартинистах» же, посланной Екатерине Павловне, Федор Васильевич говорит о том, что видел в архиве Екатерины II весьма секретные документы. Публикуя эту записку, П.И. Бартенев сделал к этому месту следующее примечание: «…Прибавим, что граф Ростопчин прибирал бумаги в рабочем кабинете Екатерины немедленно после ее кончины и некоторые из них, как нам положительно известно, успел списать»¹³¹. Узнал ли это обстоятельство Бартенев из КР, или кто-то, кто готовил русское предисловие для герценовского издания «Записок» Екатерины II^[27], сообщил ему об этом, или что-то, пользуясь какими-то семейными преданиями, рассказал А.Ф. Ростопчин, мы не знаем.

В 1899 году П.И. Бартенев напечатал в своем журнале «Воспоминания и дневники А.М. Грибовского, статс-секретаря императрицы Екатерины Великой» (изданные перед этим дважды: в 1847 и 1864 годах, но не полно). Согласно этим запискам, запечатанные бумаги были взяты «из кабинета императрицы самим императором Павлом; из комнаты князя Зубова – наследником, а из канцелярии его – генерал-прокурором Самойловым и вице-канцлером графом Безбородко». Произошло это после коронования останков Петра III. Следовательно, после 25 ноября (в дневнике Грибовского ошибочно указан декабрь). Конечно, это не исключает точечных изъятий отдельных документов, но Ростопчин этого не оговаривает¹³².

Тут следует обратить внимание на одну примечательную деталь. Перечисляя примеры глупости и подлости генерал-прокурора графа А.Н. Самойлова, Ростопчин пишет: «Но ничто меня так не удивило, как предложение его, чтобы, для лучшего и точного повеления наследника касательно запечатания вещей и бумаг в кабинете, сделать прежде им всем опись». Внешне справедливый аргумент Федора Васильевича о долговременности и трудоемкости этого процесса кажется все-таки подозрительным: как понять, что стоит за этим? То ли Ростопчин на самом деле получил приказ никого не допускать к бумагам покойной императрицы, то ли это была его личная инициатива, поскольку при столь ответственном деле он хотел быть главным. Но возможно, все это ложь. Следует заметить, что какие-то описи все-таки были составлены; они хранятся в Рукописном отделе Публичной библиотеки в Петербурге и носят название «Реестры рукописям и книгам российским и иностранным, законам и разным спискам и табелям, также атласам, картам и прочим вещам, находившимся в будуаре, в кабинете и в зеркальной комнате блаженная памяти императрицы Екатерины Алексеевны»¹³³.

По преданию, идущему от князя С.М. Голицына, Павел I поручил разобрать бумаги Екатерины II великому князю Александру Павловичу, князю Александру Борисовичу Куракину и, в чем рассказчик не был уверен, Ростопчину. Ф.П. Лубяновский приводит в своих воспоминаниях рассказ самого Куракина, сообщившего, что Павел приказал ему разобрать кабинет императрицы. Участие А.Б. Куракина в этом деле не вызывает сомнения, так как Павел считал его «своим верным другом» и первое, что сделал он по вступлении на престол, вызвал к себе князя Александра Борисовича¹³⁴.

Если КР действительно был послан Екатерине Павловне, то упоминание в нем имени Александра I – несомненно хорошо продуманный ход. Согласно Комментарию, рассмотрение бумаг в кабинете Екатерины было поручено только двоим. Ростопчин мог и не знать, кто нашел ОР3 и что делал в кабинете Александр Павлович, а детали мог и запамятовать. Упоминание же имени императора в КР придавало всему тексту достоверность.

«В первый самый день найдено письмо графа Алексея Орлова и принесено к императору Павлу; по прочтении им, возвращено графу Безбородке, и я имел его с четверть часа в руках».

Ростопчин почему-то прямо не говорит о том, кто нашел ОР3, кто отнес его Павлу I, кто и когда забирал назад. Из предыдущей фразы следует, что это могли сделать только два человека: Безбородко и Александр Павлович. Федор же Васильевич получил письмо Орлова от Безбородко и только на 15 минут после его прочтения Павлом. Если бы письмо нашел сам Ростопчин, то зачем писать, что оно было у него в руках столь малое время? Кроме того, необходимо сказать, что Федор Васильевич сам написал, что ОР3 было списано через пять дней после смерти Екатерины II. Но не ясно, было ли письмо найдено 6, 9 или 11 ноября? Странно выглядит и то, что найдено было только ОР3. А где же были ОР1 и ОР2? Неужели Екатерина II хранила ОР3 отдельно от других писем из Ропши? Зачем это было делать?

Заметим тут, что Екатерина II с первого же года своего царствования очень внимательно следила за хранением секретных документов. Так, 19 августа 1762 года ею был подписан указ, согласно которому вход в кладовую, где хранились секретные документы, разрешался только «в присутствии генерал и обер-прокурора или одного из сенаторов»¹³⁵. Ряд документов Екатерина снабжала собственноручной надписью: «Отдать в сенатскую архиву на сохранение, запечатавши и никому без нашего именного повеления не распечатывать»¹³⁶. В отношении соблюдения режима секретности весьма примечательно письмо Екатерины к вице-канцлеру князю А.М. Голицыну от 4 мая 1764 года: «…На примечание князя Долгорукова (Владимира Сергеевича, посла в Берлине. – О. И.), что будто у нас секрет в коллегии худо хранится, что я прежде всех сие приметила и неоднократно Никите Ивановичу (Панину. – О. И.) сказывала. Я же ныне так осторожна, что у меня в комнаты никому без изъятий знать не можно, где и когда бумаги читаю, и кой час прочтены, назад их посылаю; и тако редко три часа у меня бумаги бывают. Не знаю, каков секрет у Никиты Ивановича и у вас в коллегии, а у меня, право, крепко хранится, и я ни с кем о делах не говорю»¹³⁷.

Скорее можно поверить в то, что Ростопчин или совсем не знал о существовании ОР1 и ОР2 (что наиболее вероятно), или не хотел по каким-то соображениям упоминать о них. Кстати сказать, эти письма не упоминает и Дашкова. Сама процедура нахождения ОР3 излагается в ее «Записках» иначе: письмо хранилось в шкатулке, которую вскрыл сам Павел I, а Безбородко только прочитал бумаги, в ней лежащие. Передавая эту версию Дашковой, Ростопчин слишком распространился в подробностях, чего никак не должен был делать в Комментарии, если собирался посылать его лицам, близко стоящим к упомянутым событиям.

Согласно рассказу князя С.М. Голицына, три лица, посланные Павлом I в кабинет умершей императрицы, нашли «между прочим дело о Петре III, перевязанное черной ленточкой, и завещание Екатерины, в котором она говорила о совершенном отстранении от престола великого князя Павла Петровича, вступлении на престол великого князя Александра Павловича, а до его совершеннолетия назначала регентшей великую княгиню Марию Федоровну» (курсив наш. – О. И.)¹³⁸.

По рассказу А.Б. Куракина, записанному Лубяновским, в бюро были «найдены две связки почтовой бумаги, перевязанные накрест голубыми ленточками за собственной маленькой печатью и с собственноручной надписью: А mon fils Paul apres та mort (Моему сыну Павлу после моей смерти). Государь, удивленный, сорвал печати и с нетерпением пересматривал листы один за другим; на одном листе остановился и со слезами сказал: “Боже мой! Как я несчастлив! Узнаю это только теперь”, – оставил у себя эти бумаги» (курсив наш. – О. И.). Эти взаимно противоположные свидетельства – «голубые» и «черные» ленточки – весьма любопытны, но противоречат фактам. Из записок А.В. Храповицкого известно, что большинство документов Екатерины II хранилось в пакетах, которые секретарь императрицы сам и делал¹³⁹. Возможно, ответ на эту загадку дает цитированная выше «Запись о кончине высочайшей, могущественнейшей и славнейшей Государыни Екатерины II-й, императрицы российской в 1796 году», в которой говорится о том, что, после того как собственноручные бумаги Екатерины II были извлечены из всех ящиков и шкафов, они были «перевязаны лентами»¹⁴⁰.

Что было в упомянутых двух связках, точно не известно; Лубяновский предположил, что это были «Записки» Екатерины, и это, возможно, имеет основание. Однако несомненно, что князь Куракин рассказал далеко не все. Очень вероятно, что среди секретнейших бумаг Екатерины было найдено и «дело Петра III», или то, что мы называем ропшинскими документами¹⁴¹.

Косвенное подтверждение этого рассказа находится в предисловии к герценовскому изданию «Записок Екатерины II». Правда, там не говорится о А.Б. Куракине. Мемуары императрицы будто бы находит Ростопчин: «Они запечатаны были в пакете с надписью: “Его императорскому высочеству, великому князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну” – и состояли из самого текста и коротеньких отметок на клочках бумаги, на которых Екатерина означала отдельные случаи своего прошедшего, и, вероятно, потом составляла по ним рассказ свой: в таком виде подлинная рукопись хранится в Государственном архиве, в Петербурге».

Действительно, мемуары Екатерины II (так называемая IV редакция, которая легла в основу лондонского издания) хранились в указанном автором предисловия месте (теперь в РГАДА. Ф. 1. № 20). Однако, когда по высочайшему повелению 8 марта 1900 года рукопись «Записок» была предоставлена А.Н. Пыпину для подготовки к публикации, никакого конверта с упомянутой надписью Екатерины II найдено не было; в указанном деле нет и следов его. Подобный текст присутствовал, по словам Я. Барскова, «на обертке»^[28] списка мемуаров, принадлежавшего А.Б. Куракину и попавшего в Рукописный отдел библиотеки в Зимнем дворце (в 1824 году его после смерти брата подарил императрице Марии Федоровне Алексей Борисович Куракин): «Memoires secretes de la vie de feuê l’Imperatrice Caterine II-de, ecrits par elle-même, et trouvés en manuscript de sa propre main, dans son bureau d’usage apres sa mart, cachetes dans un Pacquet avec cette adresse de sa part» («Его императорскому высочеству, цесаревичу и великому князю Павлу Петровичу, любезному сыну моему»). Сам список был переплетен в сафьян с надписью: «Аи prince Alexandre de Kourakin». На корешке же имелась надпись: «Memoires Secrets de la vie ed feuê l’Imperatrice Caterine Il-de depois 1729 anne de la naissance jusquen 1751».

Я.Л. Барсков, принявший на себя после смерти Пыпина издание «Записок» Екатерины, не обратил особого внимания на отсутствие в IV редакции рукописи весьма странного адреса. Он только поставил под сомнение утверждение автора предисловия герценовского издания «Записок», что их цель – «оправдаться в глазах сына и потомства». Барсков, на наш взгляд, справедливо отвергает это мнение, указывая, во-первых, на то, что две редакции «Записок» были посвящены графине Брюс и барону Черкасову, а во-вторых, что «этому предположению противоречит и общий тон «Записок»; императрица писала их с твердой уверенностью в себе, с гордым сознанием своего величия и своих заслуг перед Россией»¹⁴². Однако очевидного противоречия Я.Л. Барсков не стал разрешать, как не стал он вообще сверять текст куракинского списка с автографом IV редакции (им выявлены только разночтения с лондонским изданием «Записок»).

Ко всему сказанному добавим, что где-то в начале 90-х годов XVIII века Екатериной было написано завещание, названное Д.Н. Блудовым «странным». В одном из его абзацев сказано: «Вивлиофику мою со всеми манускриптами и что в моих бумагах найдется моей рукою писано, отдаю внуку моему, любезному Александру Павловичу, также резные мои камение, и благословляю его моим умом и сердцем»¹⁴³. Очень трудно представить, что Екатерина поменяла свое решение относительно важнейшей своей рукописи и не уничтожила при этом цитированное завещание. Остается только предположить, что автором упомянутого адреса является сам Александр Борисович Куракин. Причина, которая подвигла его к такому «подвигу», – желание примирить для потомства тех, кто в жизни так и не примирился.

ОР3 и КР запутали многих. Например, редактор сборника «Переворот 1762 года» Г. Балицкий предположил, что Павел I не видел других писем Орлова из Ропши, ибо «из них он вынес бы совершенно другое впечатление: в них ярко сказывается попустительство, с каким Екатерина относилась к поступкам Орлова»¹⁴⁴. Мы же, напротив, полагаем, что Павел Петрович так относился к памяти матери, потому что он знал ОР1 и ОР2 и не знал ОР3.

Сообщая, что ОР3 было у него в руках всего с четверть часа, Ростопчин совершенно определенно указывает на то, что не мог распоряжаться этим документом. Следовательно, копию ОР3 он делал на свой страх и риск. Однако сам Федор Васильевич в записке «Последний день…» приводит слова, произнесенные о нем Павлом А.А. Безбородке: «Вот человек, от которого у меня нет ничего скрытного!» Несмотря на это, Ростопчин в спешном порядке изготовляет копию ОР3. Зачем? Неужели Ростопчин подозревал, что этот документ будет уничтожен? И почему он выбрал именно это письмо, а не другие документы?

Наконец, почему Федор Васильевич, зная подозрительный и вспыльчивый характер Павла, подвергал себя с первых же шагов нового царствования, сулившего ему очень много всякого добра, большой опасности, копируя тут же во дворце (а куда можно было уйти за 15 минут, да еще переписать письмо?) секретнейший документ, ему особо не порученный? А что, если бы Павел Петрович потребовал в это время его к себе? В одном из писем к С.Р. Воронцову (в 1793 году) Ростопчин рассказывал, как Павел, будучи еще великим князем, сделал выговор графине Шуваловой, «немного опоздавшей приходом». «Малейшее опоздание, малейшее противоречие выводит его из себя…» – пишет Ростопчин. В.Н. Головина в своих мемуарах подтверждает сказанное. «Опоздание на одну минуту, – пишет она, – часто наказывалось арестом». Да и сам Ростопчин в 1798 году прогневал Павла I, задержавшись на несколько минут¹⁴⁵.

Трудно поверить, чтобы ему было так дорого имя Екатерины II, чтобы ради него подвергаться такой опасности. Будучи весьма злопамятным, он, конечно, не забыл, что попал ко двору в качестве, как он сам признавался, «комедианта». Не забыл он и временной опалы (о ней ниже) – удаления от двора на год и, конечно, прозвища, данного ему Екатериной, – «сумасшедший Федька»¹⁴⁶.

Вместе с тем сомнительно, чтобы такой опытный царедворец, как А.А. Безбородко, дал ему секретнейший документ без разрешения императора, зная словоохотливость новоиспеченного генерал-адъютанта.

«Почерк известный мне гр. Орлова; бумаги лист серый и нечистый, а слог означает положение души сего злодея…»

Очень вероятно, что Ростопчин знал почерк А.Г. Орлова, но он, по-видимому, не знал, что свои донесения из Ропши Алексей Григорьевич писал, как говорилось выше, на качественной иностранной бумаге. Слова «серой и нечистой», несомненно, применены для усиления картины злодейства. О слоге пойдет речь ниже.

Необходимо сказать несколько слов о выражении «положение души сего злодея». Любопытно, что через четыре дня после знакомства с ОР3 Федор Васильевич пишет упоминавшуюся уже записку «Последний день…» (повторяем, если верить дате), в которой нет и намека на «злодейство Орлова». Напротив, описывая сцену ночной присяги Алексея Григорьевича Павлу I, Ростопчин отмечает, что, «несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нем ни малейшего движения трусости и подлости». Более того, когда сопровождавший Ростопчина Н.П. Архаров «не переставал говорить мерзости насчет графа Орлова», он якобы сказал: «Наше дело привести графа Орлова к присяге, а прочее предоставить Богу и государю». А когда перед этой поездкой Павел I сказал Ростопчину относительно А.Г. Орлова: «…Я не хочу, чтобы он забыл 28 июня», Ростопчин никак не прокомментировал эти слова, хотя якобы уже знал ОР3¹⁴⁷.

«…император Павел потребовал от пего (А.А. Безбородко. – О. И.) вторично письмо графа Орлова, прочитав в присутствии его, бросил в камин…»

Для чего это было написано Ростопчиным, нам представляется ясным: нет документа и проверять нечего. Вместе с тем эта фраза может быть скрытым намеком на действительное уничтожение Павлом I каких-то важных документов. А.М. Тургенев в своих «Записках» писал: «Рассказывали, что лукавый малоросс Безбородко, немедленно по прибытии великого князя из Гатчины, поднес его высочеству вверенное хранению его духовное завещание (Екатерины II. – О. И.); великий князь, приняв от Безбородко духовную, изорвал и бросил в камин». Н.А. Саблуков, находившийся в те дни в карауле у дворца, замечает: «Император, как говорят, еще был занят разбором и уничтожением бумаг с графом Безбородкой»¹⁴⁸.

Несомненно, Павел Петрович боялся каких-то документов Екатерины II, которые могли помешать ему занять императорский престол. Поэтому он не только планировал опечатать кабинет матери в случае ее смерти, но и разумно предположил застраховаться от документов, которые могли быть переданы Екатериной для хранения в надежные руки. В цитированном выше его письме к Марии Федоровне от 4 января 1788 года Павел указывает: «Будь бы в каком-нибудь правительстве, или в руках частного какого человека остались мне неизвестные какие бы то ни было повеления, указы или распоряжения, в свет не изданные, оным до моего возвращения остаться не только без всякого и малейшего действия, но и в той же непроницаемой тайне, в какой по тот час сохранялись. Со всем же тем, кто отважится нарушить или подаст на себя справедливое подозрение в готовности преступить сию волю мою, имеешь поступить по обстоятельствам, как с сущим или как с подозреваемым государственным злодеем, предоставляя конечное судьбы его решение самому мне по моем возвращении…»¹⁴⁹

В тайное уничтожение каких-то важных династических документов Павлом можно поверить тем более, что мы знаем, что он повелел во всей России уничтожить манифест от 6 июля 1762 года, который собирался в течение трех лет по всей стране, как в государственных учреждениях, так и у частных лиц.

Примечательно то, как Ф.В. Ростопчин описывает действия Павла: он сначала прочитал ОР3, потом, подумав, уничтожил, а затем об этом «чрезмерно соболезновал». Не случайно Федор Васильевич в одном из писем говорил о «умоповреждении и сумасшествии» Павла. Если Павел I «чрезвычайно соболезновал» об ОР3, то почему Ростопчин не повинился перед ним и не отдал хотя бы свою копию? А если не ему, то почему не вручил в дни коронования Александру Павловичу, провозгласившему возвращение к духу правления Екатерины?

Критика третьего письма Орлова

Даже взгляду непрофессионала видны существенные различия в синтаксисе первых двух писем и ОР3. Для подлинных двух писем характерны союзы «и», «а», «что», «чтобы», которые в меньшей мере или совершенно отсутствуют в третьем письме. В последнем же, напротив, пять раз применяется противительный союз «но», ни разу не употребляемый в первых двух; то же относится и к союзу «как». Доктор филологических наук, профессор Л.И. Скворцов, к которому мы обратились за консультацией, подтвердил нашу догадку относительно стилистического различия упомянутых документов^[29]. Вместе с тем он указал нам на важнейшее отличие ОР1 и ОР2 от ОР3: в подлинных письмах А.Г. Орлов обращался к Екатерине II на вы, а в ОР3 – обращение на ты. Просмотрев все известные нам письма А.Г. Орлова к императрице, ни в одном из них мы не обнаружили обращения к ней на ты. Статс-секретарь Екатерины II – А.М. Грибовский особо отмечал, что только князь Г.А. Потемкин в письмах обращался к императрице на ты¹⁵⁰. Правда, сторонники подлинности ОР3 могут сказать, что оно является не точной копией, а пересказом по памяти. Эту точку зрения в «Лекциях по русской истории» высказал С.Ф. Платонов¹⁵¹. Однако под ОР3 в воронцовском списке совершенно ясно сказано: «Списано…»

Теперь рассмотрим подробно содержание ОР3.

«Как мне изъяснить, описать, что случилось…»

Читаешь эту фразу, и сразу возникает очень важный вопрос: почему А.Г. Орлов, человек, как уже говорилось, умный, расчетливый^[30], доверил бумаге историю совершенного под его присмотром преступления, создав таким образом против себя, князя Ф. Барятинского и других офицеров обвинительный документ?^[31] Если это событие планировалось, то почему не был использован какой-либо условный знак или шифр? Несмотря на все предосторожности, письмо, столь важное, могло, пусть с малой степенью вероятности, попасть в чужие руки^[32].

Одно дело в очень нелестных выражениях писать о болезни бывшего императора и даже желать ему смерти, а другое – с драматическими подробностями, передавая свои переживания и детали преступления, писать об убийстве. Почему, если не предусмотрели шифра, не написать просто, что Петр Федорович умер от болезни? Первое и второе письма как бы подготавливали основания для подобного исхода: нарастающая тяжелая болезнь. При личной же встрече объяснить императрице, как все было. ОР3 ставило Екатерину II в очень неудобное положение: преступники сами называли себя, значит, требовалось принять меры против них. Екатерина II не пошла на это, и появился манифест от 7 июля, извещавший о естественной смерти Петра Федоровича. Если Екатерину II обвиняют в вырванной из второго письма подписи, то ОР3 она должна была бы сразу уничтожить, и не столько для покрытия Орлова и Барятинского, сколько для сохранения своего доброго имени.

К сожалению, точно не известно, как Екатерина II получила известие о смерти Петра Федоровича. В упоминавшемся манифесте от 7 июля об этом говорится неопределенно: «Вчерашнего вечера получили Мы другое (известие. – О. И.), что он волею Всевышнего Бога скончался». Рюльер и Кастера утверждали, что сообщение о смерти Екатерине привез сам А.Г. Орлов. О том же писал и Гельбиг. Согласно А. Шумахеру, первым узнавшим о смерти Петра Федоровича был Панин, которому об этом утром 4 июля сообщил приехавший из Ропши Ф. Барятинский. В «Записках» В.Н. Головиной со слов самого Н.И. Панина рассказывается, что о смерти бывшего императора сообщил Екатерине II Г.Г. Орлов и что Панин присутствовал при этом¹⁵².

Любопытно, что никто из перечисленных лиц не говорит о письме. Логично предположить, что с известием о смерти должен был бы приехать сам Орлов^[33]. Но то, что логично, не обязательно происходит в действительности. А вдруг в это время Орлов отлучился? Или, быть может, он действительно послал какую-то записку, сочтя, что его приезд может вызвать преждевременные разговоры и толки и не позволит Екатерине сориентироваться в сложившейся ситуации. Перебираешь все эти возможные версии и вспоминаешь слова императрицы о не читанной ею книге Рюльера: «Трудно Рюльеру знать, каковы вещи на самом деле»¹⁵³.

«Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя!»

Подобный текст А.Г. Орлов написать просто не мог. Во-первых, он, вероятно, знал, что 29 июня Петр Федорович отрекся от престола. Во-вторых, и в ОР1, и в ОР2 он давал бывшему императору очень нелестные определения (урод, злодей). В-третьих, эта фраза совершенно недвусмысленно направлена против Екатерины, отнявшей престол, свободу, а косвенно и жизнь у своего мужа. Надо было быть очень сильно пьяным, чтобы написать такое, да еще надеяться на помилование.

«Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором: не успели мы разнять, а его уже и не стало».

Повторяем, очень сомнительно, чтобы А.Г. Орлов в такое ответственное время пил сам и позволял пить другим. Хотя нельзя совершенно исключить, что для усыпления бдительности Петра Федоровича, естественно догадывавшегося, что ему грозит, была устроена пирушка. Но чтобы все были пьяны, в это поверить нельзя. Не менее сомнительно, чтобы Петр Федорович, умиравший, согласно ОР2, вдруг не только ожил, но за обедом или за картами – «за столом» – «схватился» с Барятинским. Зачем А.Г. Орлову было нужно так изменять вполне оправдывающую всех концепцию? Не совпадал текст ОР3 и с версией болезни и смерти Петра Федоровича, изложенной Екатериной II в письме к Ст.-А. Понятовскому от 2 августа 1762 года.