Война за океан. Том второй

Глава тринадцатая. На Камчатке

– А Завойко должен сражаться и принять удар на себя. Только с чем я должен сражаться? Со старыми шестифунтовыми пушками, что привезены из старинного порта Охотска? Да еще есть у меня два бомбических орудия! Вот и вся наша артиллерия! Вот что есть Камчатский порт, о котором так заботится три года Муравьев! Вот с чем мы встречаем врага! Нет, это не забота, Юленька, а насмешка! И стыдно мне не за себя.

Так с яростью, досадой и возмущением говорил Завойко своей жене, вернувшись после военного совета, в котором состояли командиры двух мелких судов Камчатской флотилии, полицмейстер, офицеры и чиновники и который созван был по случаю получения писем от русского консула из Сан-Франциско и от гавайского короля Камехамехи. В этих письмах, доставленных американским китобоем, сообщалось о разрыве России с Англией и Францией. А из Петербурга и от Муравьева не было ничего. Нет никаких кораблей. Завойко решил, что надо действовать, не дожидаясь официальных бумаг, которые по случаю штормов могли прийти бог знает когда.

Король Гавайских островов сообщал о том, какие английские и французские корабли уже находятся в Тихом океане.

– Если бы у нас были силы, то мы, верно, воспользовались бы этими сведениями. Король потому и пишет мне так дружески, – с удовольствием сказал Завойко, на миг забывая свою досаду, – что сам ненавидит англичан и французов и желает, чтобы я уничтожил их флот, который гнетет каждого человека на свете. Но король не знает, что я как прикованный цепями к Авачинскому вулкану и над моей головой вот-вот посыплется пепел, и полетят раскаленные камни, и польется лава, Юленька, а у меня руки скованы и положение хуже, чем у мифического героя. Король думает, что Россия велика и богата и что, может быть, со временем я помогу ему, как он мне ныне! Король обманывается жестоко, и он не знает, что у нас прорех гораздо больше, чем думают наши враги. Но враги не знают одного – на что способен русский человек, когда его заденут за живое и когда он пожелает отстоять свою честь и гордость. И я переверну всю Камчатку, но, ей-богу, не отступлю перед врагом…

Сегодня я видел, как у моих чиновников забегали глаза, когда я объявил, что мы будем обороняться и если потребуется, то все умрем. Я знаю их! Никто из них не хочет умирать за Камчатку. Гоголь прав, они бестии и канальи, как и те купцы! Они приехали из Петербурга, чтобы ухватить на Камчатке лишние чины и пенсион за то, что несколько лет проживут без балов. Я сказал ясно, что теперь всем придется забыть свою корысть и каждый должен сражаться насмерть, хотя им того не хочется и не затем ехали они из Петербурга на Камчатку. Верно, Юленька, ты знаешь, про кого я говорю. Здешние же, камчатские, напротив, рады случаю отличиться, хотя и не верят, что их Камчатку кто-то может поколебать, кроме вулкана. Нет, они тоже заблуждаются и не знают, что у Камчатки есть друзья, но есть и враги страшнее вулканов. Вулканы не могли за сотни лет искоренить жизнь, и того не могут и враги! Только мы сами сможем это сделать своими бумагами и глупостями. Все это так обидно, что я предпочитаю молчать. Дай мне ужинать, я так проголодался… Где канал для окружения англичан? Где все эти планы, которые составлял Муравьев, лазая в сорок девятом году по Никольской сопке? Прошло пять лет, а что сделано? И жаль, что на всей Камчатке у меня нет своих людей и только твой двоюродный брат Дмитрий Петрович Максутов служит на «Оливуце». Но и того я не взял к себе. Нет, служить надо так, чтобы собрать всех своих, и хорошо, что на «Авроре» придет Коля Фесун, и тогда я смогу написать сестре, что сердечно рад родственнику.

– Но что все-таки решили? – серьезно и озабоченно спросила Юлия Егоровна, когда служанка, пожилая Харитина, русская молоканка с Украины, которую тут называли хохлушкой, принесла галушки в сметане и варенец.

Завойко снял и отдал ей мундир, повязался салфеткой и уселся за свои любимые кушанья.

– Что я сделал для Камчатки, не забудется никогда! – не слушая жены, продолжал он. – Кто до меня подумал, что можно завезти триста коров на Камчатку? Если бы даже вся половина этих коров передохла при перевозке, и то бы никто не удивился и не упрекнул меня! Даже Камехамеха взволнован таким обстоятельством. Дядюшка Фердинанд Петрович в изгнании производит на заводе эстляндский спирт и требует, чтобы я торговал им на Камчатке. Я ему не отказывал, хотя душа моя не лежит к тому, чтобы спаивать народ. Но я дядюшке доказал, что могу дать людям не водку, а молоко и вот эти галушки со сметаной, которых на Камчатке не знали.

Юлия Егоровна терпеливо слушала своего мужа. На этого практичного и на редкость работоспособного человека иногда находили припадки разговорчивости и хвастливости. Может быть, потому, что его никогда, никто в жизни не хвалил. Он много лет прожил в далекой глуши, безропотно трудясь и постоянно вывертываясь из разных неприятностей. С него лишь требовали, зная, что он все вытерпит.

Лишь она, понимая, каково ему приходится, добрым и ласковым взором выражала свою признательность, и то изредка. Похвалы мужу были не в ее характере. И вот он, как видно, сам восполнял то, чего не давали ему окружающие. Иногда он начинал жаловаться на свою жизнь, бранить Петербург, иркутского губернатора, становился груб и резок. Он в речах был так же неукротим, как и в делах. Припадки разговорчивости за столом иногда заканчивались бранью по адресу родственников жены и всех баронов вообще. В таких случаях от его резкого языка доставалось и самой, но она выслушивала его с неизменным спокойствием.

– Харитина! – крикнул Завойко.

Аппетит у него был превосходный. Он потребовал еще тарелку галушек.

– Не много ли на ночь? – спросила Юлия Егоровна.

– Я не могу больше терпеть и волноваться, – ответил ей муж, – а еда успокаивает меня. Мы не так тощи, как те англичане, что худобой хотят превзойти все народы. А попробуй им, Юленька, задать на ночь по нескольку тарелок полтавских галушек, так они к утру передохнут, как воробьи в Николаеве, когда вдруг ударил мороз. Они не знают, что не в нашей натуре скупиться, чтобы прокормить себя и детей. А вот когда дойдет до драки, то посмотрим, кто кого победит. Ест, Юленька, тот, у кого есть аппетит, а значит, у кого потребность!

О военном совете он все еще ничего не говорил по какому-то странному упрямству. Потом вдруг стал бурно рассказывать о том, что произошло, изображать всех участников военного совета в лицах, как хороший актер. Представил страх и глупость одних и напыщенность других.

– Да, Юленька, теперь мне надо нести крест за всех. Так завтра я велел собрать перед церковью народ и при попах объявлю все и сравню нашу долю с той, что выпала в смутное время нижегородцам, и покажу, что нам гораздо труднее, но мы не смеем нигде об этом говорить, кроме как у себя на Камчатке.

– Но что же теперь будет с нашей фермой? – спросила Юлия Егоровна, когда он немного успокоился и принялся за варенец.

– А наших с тобой коров, Юленька, лучше съесть самим, чем отдать англичанам.

Из коров, привезенных на Камчатку, супруги Завойко отобрали двадцать голов и устроили собственную молочную ферму. Юлия Егоровна с любовью ухаживала за животными. Она стала на Камчатке первой предпринимательницей, стараясь подать пример всем, как надо жить. Муж всегда твердил, что на Камчатке прекрасные травы и что тут следует разводить скот, а также кабанчиков, чтобы народ не ел одну рыбу. В позапрошлом году еще не прибыли транспорты с коровами, а уж солдаты косили траву и свозили сено на лодках и волокушах в Петропавловск. По всем камчатским селениям посланы были чиновники или нарочные с приказанием заготовлять сено и строить хлева для скотины. Чиновники определяли, кому из жителей даны будут коровы. Когда прибыли суда со скотом, большая часть коров была оставлена в Петропавловске, остальные распределены по близлежащим селениям.

Теперь многочисленная семья Юлии Егоровны была с молоком, маслом, сметаной, творогом, самыми лучшими, каких, верно, не было нигде на берегах океана. В нынешнем году на губернаторском столе появилась превосходная телятина вдобавок к той кабанине, что шла к столу с нового свинарника.

Завойко меньше всего стеснялся, что его и жену могут упрекнуть в том, что они извлекают выгоды из своего предприятия. Он говорил, что делает все возможное, чтобы накормить вечно голодную Камчатку. Он гордился тем, что его жена стала первым камчатским животноводом, и посылал ей в помощь солдат. Впрочем, он и сам иногда трудился на ферме как простой плотник и скотник.

За полтора года Юлия Егоровна превратила ферму в цветущее предприятие, дающее большой доход. Ей нужны были средства. На жалованье мужа жили три семьи: своя на Камчатке, семья покойного отца Юлии в Питере, которую никак не могли взять на себя ни Врангели, ни Юлин старший брат Гилюля, и третья семья – осиротевшая после смерти одного из братьев Василия Степановича на Украине. Всем надо было помочь, все рассчитывали на камчатского губернатора и хотели получать от него больше.

Ферма расположена на речке, среди цветущей долины, у подножия вулкана, в пятнадцати верстах от Петропавловска. Скот там охраняется от зверей. Он надежно укрыт и на случай прихода врагов. Василий Степанович по этому поводу говорит, что еще ни один англичанин не отходил в Сибири дальше чем на полверсты от своей лодки или корабля.

Часть коров у Юлии Егоровны оставлена в Петропавловске. Молоко, масло, творог, сыр продавались петропавловским чиновникам, которые, по выражению Завойко, не так воспитаны, чтобы ради своих детей научиться ходить за коровой. Кроме того, продукты сбывались на заходившие в порт торговые и китобойные суда иностранцев. Круглый год потребителями продуктов обеих ферм оставались американские купцы, постоянно жившие в Петропавловске. Домик и склады их построены на высоком месте на берегу бухты.

Юлии Егоровне жаль, что может разрушиться предприятие, начатое с такой любовью. Первоначально она заводила все для детей, чтобы на ночь и утром было у них по кружке молока. Как радовался муж всему этому! Теперь все может погибнуть, что было создано с таким трудом. Она знала, что, если будет какая-нибудь возможность, муж постарается сохранить ферму, хотя и не пожалеет коров, если понадобится забивать их для питания солдат или чтобы они не достались врагу.

– Подумай, Юленька, – говорил он, – мы с тобой первыми должны подать пример и пожертвовать всем, что имеем.

– Но помни о детях!

– Боже мой, да я всегда о них помню! И ты знаешь, что я служу, и поэтому государь после моей смерти в бою позволит учиться им и не забудет!

Потом он заговорил об артиллерии. Ведь камчатские пушки будут стрелять по врагу, но не нанесут ему никакого вреда, англичане из своих дальнобойных могут уничтожить все наши батареи, но все это еще не остановит, и он даже с этими камчатскими пушками надеется нанести урон врагу.

Все это очень тревожило Юлию Егоровну. Положение во всех отношениях ужасное. У нее на руках большая семья, малые дети. Муж, кажется, готов первым подставить свою грудь под пулю. Она понимала, что он готов исполнить свой долг, втайне боялась этого и в то же время гордилась. Чувство долга и чести с необычайной силой выражалось в нем сейчас. Она готова была простить ему все его былые ошибки, его ужасный промах с Амуром, из-за которого он так ненавидел Невельского.

– Так, Юленька, – сказал Василий Степанович, вставая из-за стола, – мы должны действовать быстро и без промедления, если не хотим опозориться и наверняка погибнуть.

Он вытер салфеткой усы и отбросил ее.

– Но скажи, почему нет подмоги от Муравьева? Где обещанные мне пушки и мука? И где адмирал Путятин? И с кем он будет воевать теперь на своей эскадре? Вот и приходится мне отдуваться за то, что меня сделали губернатором. Ну, так я буду действовать быстро и сделаю то, что невозможно, как учил Суворов своих простых солдат, в которых видел главную силу! Если бы не ночь, я бы, кажется, сам пошел сейчас рыть и строить…

Он в самом деле был полон силы, несмотря на то что за плечами оставался тревожный день. Она сидела в кресле, опустив голову, он присел на ручку кресла и обнял ее.

– Я знаю, что тебе тяжело, душа Юленька… Правда, во всех магазинах у нас нет ни фунта лишнего провианта и все отослано на Амур. Но бог милостив, и прокормить людей мы с тобой поможем. И еще нет такой блокады, хотя бы англичане поставили весь свой флот, чтобы кижуч, чавыча и красная не пришли бы в наши речки на икромет и не прокормили бы Камчатку, даже если бы лорды загородили весь океан своими кораблями. Да, рыба и мясо прокормят нас, и сама королева хотя и умная женщина, но бессильна против природы во всех отношениях. Пойми, Юлечка, и поверь.

Они долго еще говорили в столовой, а потом в спальне. Когда муж был с ней добр и ласков, она чувствовала себя слабой перед лицом этих грозных бед.

Чуть свет Завойко сидел за столом, составляя воззвание к населению Камчатки.

– Надо составить в словах простых и понятных, как можно проще, – говорила Юлия Егоровна, выслушав его сочинение.

– Ах нет, Юленька, я прошу тебя не упрямствовать! Надо сказать так, чтобы сердца волновались, и выразить всю высокую торжественность минуты, и ты не меняй всего, а только подправь. Это не письмо к дядюшке, и солдата должно хватить за сердце. И он должен понять, за что ему придется умирать. Тут надо помянуть всю тысячу лет нашей истории, а также силу и славу России и государя императора во всем полном блеске и величии. Но вот я начал, а теперь дальше не получается. Ты садись и пиши, а я буду тебе диктовать. Так я волнуюсь, что не могу держать перо и владеть рукой, хотя она и не дрогнет у меня, когда будет надо. И ты, Юленька, это знаешь и простишь меня.

Вбежал старик молоканин, служивший в доме.

– Василий Степанович, с Бабушки сигналят, судно идет. Видно, «Оливуца» подходит.

Завойко вскочил из-за стола и надел мундир. «Вспомнили о нас, бисовы дети!» – подумал он.

Через полчаса он был на Сигнальном мысу и смотрел в трубу. В самом деле, шла «Оливуца», первое русское судно в этом году.

«Так на ней еще не может быть никаких известий! Она идет бог знает откуда. Ведь «Двина» была послана мной с Камчатки сразу после зимовки за десантом, но ее нет, а значит, нет ничего, что обещал Муравьев. А идет «Оливуца» с посулами, а «Двина», верно, стоит и ждет в Де-Кастри. Но на «Оливуце» идет Дмитрий Петрович Максутов, и он от меня ничего не скроет и будет откровенен».

Глава четырнадцатая. Приход «Оливуцы»

Полагают, что английский… полк не может удирать. Это ошибка.

Редьярд Киплинг

Поднявшись на борт «Оливуцы» и прочитав в каюте ее командира лейтенанта Назимова пришедшие бумаги, Завойко ударил себя по лбу. Этого даже он не ожидал.

«Это же насмешка, а не приказание губернатора!» – подумал он, но сдержался.

– А где Муравьев? – спросил он и ответил сам себе, не давая раскрыть рта Назимову: – Того никто не знает. «Авроры» еще нет, и неизвестно, где она, но Муравьев требует, чтобы я ее немедленно снарядил и поскорее отправил к устью Амура, в гавань Де-Кастри.

«А-а! Так она, наверно, к нам придет, если он беспокоится», – подумал Василий Степанович. «Аврора» эта знаменита тем, что на ней служил великий князь Константин, когда был юношей. Еще тем, что англичане в своих газетах писали о ней в сорок шестом году, будто это судно никуда не годится и содержится в беспорядке. Еще тем, что на ней служил Невельской.

Назимов, рослый, смуглый молодой человек с мягкой, пухлой рукой, рассказал о том, что было в Японии и какие известия о войне получены в Китае, что за встречи были у адмирала Путятина и у Римского-Корсакова в Шанхае, а также какие церемонии устраивали адмиралу японцы в Нагасаки и как они упорны в своем нежелании установить правильные сношения с европейскими странами. Сказал, что ныне вся эскадра пошла к своим берегам по случаю предстоящего разрыва с западными державами, который, верно, уже произошел по той причине, что русский флот под начальством адмирала Нахимова поздней осенью прошлого года вдребезги разбил весь турецкий флот в Синопской бухте, что заодно вместе с турецкими кораблями там под горячую руку сожгли и пустили ко дну несколько английских торговых и что английский пароход, бывший в составе турецкой эскадры, поспешно бежал. Англичане, конечно, этого не стерпят, и, видно, начнется заваруха. Экспедиция же Путятина заходила в залив Хади, там всю зиму люди голодали. Умер поручик Чудинов, и перемерла половина экипажей «Иртыша» и «Николая». Гаврилов очень болен. На устье Амура ждут сплав, Муравьев спускается с войсками по реке, а у Невельского в экспедиции тоже голод.

– Так я вас слушаю с охотой и удовольствием, – резко заявил Завойко, – и вижу, что у вас новостей множество. Но они мне не нужны. Оставьте их при себе, так как я послал пятьсот кулей муки для Невельского на «Двине» и еще целый транспорт, то есть «Байкал». Да! А ваши новости только оскорбляют меня! Ваше дело явиться сюда с флотом на защиту порта и принять бой! А вы занимаетесь не тем, чем надо. После этого глупы распоряжения вашего адмирала, о чем и прошу прямо передать ему, так как не вижу смысла в том, зачем он плавает тут два года!

Назимов остолбенел.

– И Муравьев в бумагах пишет мне про Синопский бой.

Но Завойко давно это слыхал от американцев и предполагал, что англичане никакой победы русских на море не потерпят и будут собирать силы для ответного удара, который, конечно, нанесут не сразу.

«Шлют ко мне на судне из Японии, – с возмущением думал Завойко, – те бумаги, что писаны чуть не год тому назад! Боже мой! И еще завезли людей на голодовку, и они мрут как мухи на всех новых постах под начальством своих образованных командиров, которые ищут славы и не могут сами себя прокормить!»

– Все, что вы привезли, для нас не новость! И только затем можно было не приходить. Мы ждем, и нам нужны до зарезу люди, снаряжение и оружие. Где «Двина»?

– Стоит в Де-Кастри, ждет.

– Ваши известия о войне неофициальны. Откуда узнал о ней адмирал? Из английских и американских газет! Так надо знать, что в тех газетах пишется у них все, люди наняты за деньги и могут написать, что человек умер, когда он жив. Или война началась, когда ее нет. Где императорский указ, я вас спрашиваю? Как вы смели явиться в порт, отстоящий от Петербурга за четырнадцать тысяч верст, без императорского указа?

– У нас у самих нет, ваше превосходительство, – растерянно отвечал Назимов.

– Так вы могли не приходить, когда не знаете, зачем идете. У меня же есть новости, которых ваш адмирал не может знать. Вот письмо короля лично ко мне.

– Какого короля? – удивился Назимов.

– Я переписки с врагами не имею! Нет, это дружественное послание сторонника России и моего друга короля Камехамехи. Он меня извещает о том, о чем вы не можете, и когда я вам скажу эту новость, то представьте ее Муравьеву и своему адмиралу: война началась!

– Так это те же сведения, ваше превосходительство.

– Как вы смеете так говорить! Король мне сообщает, где и какие суда у англичан и французов, куда идут, и я все знаю, весь океан у меня как на ладони. Он собирал сведения, желая спасти Россию от позора, чего не может сделать ваш адмирал, который, вместо того чтобы выходить в океан и смело нападать на врага и уничтожать его торговлю, идет с военными судами в гавань.

«Если бы пришла из кругосветного «Аврора», то я бы ее ни за что не отпустил, – решил Завойко. – Муравьев сулит мне прислать шестьсот человек. Но лучше синичка в руках, чем муравьевский журавль в небе, за которым еще надо эту синичку посылать, и лучше обученный экипаж фрегата, чем шестьсот муравьевских мужиков. Да еще неизвестно, как тот журавль доплывет до устья Амура и не пощиплют ли ему по дороге перья. А я за ним пошлю «Аврору», которой у меня нет. Слава богу, что англичане еще не знают всех наших глупостей!»

Муравьев писал, что в Петропавловск будет прислана артиллерия, а также инженеры для постройки укреплений.

«А придут они под осень, в августе, – рассуждал Завойко. – А зачем мне осенью инженер, если я в ожидании его должен оставить Камчатку беззащитной. Как можно писать такие распоряжения! Как будто Завойко будет сидеть сложа руки».

Но Василий Степанович совсем не собирался отказываться от помощи, которая в самом деле могла подойти по реке. Суда уже в Де-Кастри. Муравьев спать не будет, зная, что на Камчатке пусто, ведь он придумал, чтобы тут была область и главный порт. Так пусть выворачивается, а то ляжет позор на него, а не на Завойко!

Василий Степанович поговорил с офицерами. Лейтенант Дмитрий Максутов особенно огорчен, что «Аврора» еще не пришла. На ней служит его родной брат Александр. Дмитрий пришел сюда в пятьдесят первом году на «Оливуце» и был принят в доме Василия Степановича как свой.

В Петербурге Завойко почти не знали этих родственников. Юлия видела их мельком, когда лет десять тому назад еще кадетами они явились однажды на праздник. Теперь одному из братьев двадцать шесть, а другому двадцать семь.

Их отец, старик князь Максутов, – уроженец Урала. Уже забыто, что он потомок башкирского князя, отатарившегося в древние времена, а потом крестившегося и обрусевшего. С тех пор Максутовы всегда женились на русских.

Старый князь женат на Яковкиной, родной тетке Юлии Егоровны, сестре ее матери. Старик Максутов живет в Перми и до сих пор служит управляющим палатой казенных имуществ. В той губернии много казенных заводов, и эта должность очень значительная.

Дмитрий рассказал Василию Степановичу, что Гаврилов был при смерти и вылечился только благодаря медицинским средствам, имевшимся на «Оливуце».

– Я говорил Гаврилову, чтобы он боялся Невельского, – отвечал Завойко. – Невельской – пират и губит все суда и людей. Теперь Петр Федорович сам в этом убедился!

Завойко знал, что Гаврилов хоть и бывший подручный Лярского, но моряк хороший, дело знает, он из солдатских сынков, выучился в Кронштадте. Нужен был бы теперь такой, да некстати свалился. Но «Иртыш» или «Двина» должны скоро прийти, видно, явится сюда и Петр Федорович.

…Василий Степанович, съехав на берег, воспрянул духом, хотя, как он полагал, мало, очень мало практического толка было от прихода «Оливуцы», и сама она должна немедленно идти обратно.

– Что же от губернатора? – спросила Юлия Егоровна.

– А от губернатора пакеты и посулы, Юлечка. О чем бы ты думала? Да о том, что предстоит разрыв с державами! Они уж который раз заботятся известить меня об этом. Нет, Юленька, оборонять этот край из Петербурга нельзя. Тут надо иметь свою голову и плюнуть на все наше высшее правительство. Вот клянусь тебе, что если бы не Камехамеха, у которого я когда-то хотел купить часть коров и который это помнит, враги бы пришли прямо к нам, а мы бы не знали, что с ними делать, и приняли бы их как дружественную державу, когда на самом деле война уже началась… Я не мог поговорить как следует с твоим кузеном и узнать про всех, так как толкался народ. Но после молебна ты увидишь его за обедом. Все офицеры будут у нас, и ты приготовься.

…Священник отслужил молебен. Несколько десятков солдат, среди которых были и молодые, но большинство пожилых, многие дослуживали двадцатипятилетний срок, двадцать гребцов портовой команды и две стройные шеренги матросов с «Оливуцы» стояли перед церковью. Тут же собралась сотня камчатских обывателей со своими детьми, все чиновники и торговые служащие, американцы, а также многие камчадалы, которые в эту пору приезжают в Петропавловск за товарами.

Священник окропил святой водой войска и обывателей.

Завойко сказал о Синопском бое, о победе русского флота, о том, что грядет война.

– Война с Англией и Францией, по моим сведениям, уже наступила.

Он стал читать свое воззвание:

– «Воодушевленные победами русского оружия всюду, где враг попытается напасть на нас, мы не посрамим, братцы, нашего Петропавловска, разобьем и прогоним англичан!

Непобедимая слава и сила России есть достояние всего русского народа, который веками укреплял ее православной верой, беззаветной любовью к своему царю, к своей родной земле и преданностью заветам и преданию старины».

Читая все это, Завойко заволновался, руки его, державшие лист, поначалу задрожали, но он быстро овладел собой.

– «В тяжкие годины нашествия врагов весь русский народ поднимался, как один человек, и выступал на защиту своей родины, а старики и женщины несли на площадь свои пожитки и припасы, чтобы сдать и накормить воинов!»

В толпе раздались крики. Купцы стеснились вокруг губернатора. Низкорослый камчадал Аким Тюменцев тоже норовил протолкнуться поближе к генералу. Ему нравилось, как говорил Завойко. У Тюменцева много родни, чуть ли не во всех деревнях по эту сторону хребта, и среди камчадалов, и среди русских казаков. Многие русские женаты на камчадалках, у других матери и бабушки камчадалки. Есть казаки – потомки камчадалов, женившихся на русских.

Аким живет в тайге неподалеку от деревеньки Коряки, на берегу речки, на высоком холме, лес на котором вырублен, но все же холм в летнюю пору зарастает шеломайником, превысокой камчатской травой, так что избы не видно. Речка богатая, быстрая, по ней поднимается с моря ходовая рыба. Дальше лесные заросли. В них медведей много, их мясо – любимое лакомство Акима, как и всех здешних жителей. А над избой и над тайгой высится громада Коряцкого вулкана.

Аким живет ближе всех к огнедышащей сопке, но все же до нее далеко, добираться до вершины пешком пришлось бы суток двое. Иногда вулкан трясет землю и часто сыплет пепел прямо на крышу Акимовой избы, на белье, что сушится на веревке, на сети и огородик… Но этого пепла никто не боится, надо знать, как с ним обойтись, бери одежду и стряхивай. Приезжие городские начнут чиститься и одежду свою дорогую замарают. Городских теперь наехало множество, явились новые купцы из Охотска вместе с перевезенным сюда портом.

Вулкан опасен лавой, но до Акима далеко, не дольет. А трясения земли Тюменцев не боится. Волна морская в двадцать сажен высотой сюда тоже не доходит. Она достигает только устья реки Камчатки, но это на другом конце земли, отсюда далеко. Тут случается, в бухте набухнет вода, но не бушует, а потом тихо сама уйдет.

– Отец! Отец! – восторженно кричал приятель Акима, старик Дурынин, рослый, с маленьким скуластым черноватым лицом, вытягивая смуглые руки с жесткими сухожилиями. Дурынин – русский, хозяин общественной избы в казацком селении Начики.

Тюменцев – зверолов. Василий Степанович сегодня утром встретил его, да так и сказал, что теперь на таких, как Аким, должна посмотреть вся область и даже государь император в Петербурге узнает о подвигах своих верноподданных на Камчатке. Он просил Акима поднять камчадалов на защиту. Но вот похоже, что купцы, которые гребут все меха задарма, хотят показать сейчас, что они спасут Камчатку. Акиму приятно видеть, что старик Дурынин им не уступает и всех отталкивает и кричит; лицо у него в поту, как, верно, не бывало и на медвежьей охоте.

– «Вот почему Россия никогда еще не теряла ни единой пяди своей земли, – продолжал читать Василий Степанович, – и эта слава не должна померкнуть перед наступлением второго тысячелетия России! Сюда, на самый отдаленный край родной земли, заброшена небольшая горсть русского народа. Мы не можем ожидать помощи ни от кого, кроме милосердного Бога, и только можем помнить, что мы русские люди и что родина требует от нас жертв. Мы положим свою жизнь, а кто из вас имеет какое-нибудь достояние, то пусть принесет его сюда в пользу воинов, у которых нет продовольствия».

Завойко уже давно объявил, что на Камчатке продовольствия нет, хотя у него, как у хорошего хозяина, про запас мука была. Но он все время говорил, что отослано пятьсот кулей на Амур и Камчатка гибнет и обречена, так как обязана кормить нахлебников. Он желал, чтобы купцы раскошелились, чтобы население не надеялось на одну казну и знало бы, что губернатор никаких претензий не собирается принимать. Он знал, что запасы хлеба есть у торговцев и что они жмутся. Так пусть отдадут хлеб казне, пусть сначала они откроют свои амбары, алтынники, а за казной дело не станет.

– Мы все идем за тобой, отец наш! – в восторге кричал старик Дурынин.

Камчадалы знали, что Василий Степанович куда проще и радушнее с людьми, чем былые начальники, и что только он один купцам воли не дает.

– Мы все готовы умереть за славу и честь русского царя и его воинства! – закричал в толпе кто-то, видно из грамотных.

– Братья и сестры, – заговорил тронутый Завойко, – так скажите прямо, кто и чем может помочь делу.

Юлия Егоровна первой выступила из толпы. Она гордо оглядела купцов, офицеров «Оливуцы» и весь народ.

– Я приношу в жертву святому делу все свое хозяйство! – заявила она. – И обязываюсь отдать на убой, если потребуется, всех моих коров.

– А мы с мужем отдаем свои запасы и будем печь из своей муки хлеб, – сказала похожая на монахиню высокая худая купчиха. По лицу ее пошли красные пятна, и она поджала губы, ни на кого не глядя, как бы от злости.

Тогда жена губернатора добавила, что каждый день будет привозить на работы несколько самоваров и поить чаем всех, кто трудится, возводя укрепления, и будет делать заварку.

Купцы не оставались в долгу. Обещали белье, одежду, посуду. Один толстяк сказал, что отдает двадцать ружей, приготовленных на продажу. Купца этого Аким знал. Он два года как приехал из Охотска, а уж ездит всюду и даже за Ганальские Востряки, за цепь скалистых гор, поодаль от Коряцкой. Эти Востряки похожи на продольную пилу голубой стали, поставленную острыми неровными зубцами вверх.

Конечно, купчине нельзя уж теперь держать ружья в магазине, если враг идет, а людям нечем стрелять. Аким подумал, что если записаться добровольцем, то, может, дадут новое ружье. У Окладникова ружья очень хорошие, и Аким полагал, что после войны этого ружья можно не отдавать, особенно если постараться и воевать хорошо.

– А теперь пойдемте все туда, где огонь наших пушек будет поражать ненавистных супостатов земли Русской! – сказал Василий Степанович и крупным шагом пошагал вниз. Народ повалил за ним. Солдаты шагали строем.

Обошли бухту. У входа в ковш от каменистых утесов Сигнальной сопки отходила каменистая же отмель. На ней остановились. Тут когда-то была батарея. Перед глазами открылась огромная бухта, серая в этот сумрачный день. За ней Вилючинский вулкан в мохнатой шубе облаков.

Священник стал святить место. Завойко объявил, что тут решено строить батарею, надо привезти сюда бревна, нарубить и навязать фашинника. Василий Степанович сам полез на сопку и стал рубить кустарник. Руки у него большие, хваткие. Он забирал большие охапки фашинника, вязал их мягкой корой и сбрасывал вниз к подошедшей подводе. Вокруг стоял треск ломаемого кустарника. Все камчатские жители взялись за дело. Команда «Оливуцы» также принялась за работу.