Птица горести

Помнишь, я рассказывал, как мучительно восстанавливать каждую собственноручно выграненную частичку хрустального мира? В особенности после его полного краха. Разочарование словно душило Александра. Ему не хотелось в лишний раз обострять это чувство, заставляя себя вглядываться в ширму, за которой опять окажется беспросветная пустота.

Восхищаться красотой девушек и не поддаваться её соблазну, быть целомудренным – дело двух крайностей, и таким был наш герой.

Проблема взаимоотношений была для него вездесуща. Александр подозревал, что попал в этот мир по ошибке, когда должен был родиться где-то в совершенно другом месте. Не мудрено так думать, когда замечаешь, что никто не в состоянии видеть мир в столь разнообразном свете и испытывать то, что чувствуешь ты, а также разделять твои стремления и мысли. Семья его не была исключением.

В один момент, когда недопонимание его поглотило – Александр решил переехать на съемную квартиру. Иногда он находил приятным отрешиться от всех, чтобы побыть с собой и со своими мыслями наедине. Для того чтобы совершить это, ему потребовалось работать четыре месяца не покладая рук. Избалованному ребёнку пришлось не по себе. После столь продолжительного отдыха и ведения беззаботного образа жизни, суть которой заключалась лишь в пассивном наслаждении и отстранении от быта, на него, как снег на голову, свалилось много мелких житейских хлопот, да такое количество, что их можно было смело прозвать сугробом. Однако, несмотря на все возникшие трудности, запала у него всё-таки хватило. И сполна: за этот период Александр написал двадцать семь картин, творя их ночью после основной работы. Для скорейшего достижения цели он продавал своё творчество по таким ценам, которые просто нелепо озвучивать. И накопив минимальный запас сбережений, он осуществил затерянное дело с пылким энтузиазмом. Да так, что уже спустя четыре года после переезда наш герой жил уже в собственном особняке.

Успех приносили, как он сам осознавал, весьма заурядные картины. Порой ему просто приходилось удовлетворять голодные пасти массы, кидая им гнилой кусок на растерзание, и такой ими обожаемый, что не жалея, они отдавали баснословные деньги за столь долгожданный деликатес.

Творчеством Александра – его умением выплеснуть уникальное видение на полотно, восхищались также и художники его времени, слепо подражая во всём, что бы он только не сделал. Иной раз это доходило до абсурда: любая оплошность или небрежность с его стороны, временами даже целенаправленное глумление в новой работе – вскоре подобное начинало мелькать и в трудах современников, а впоследствии и вовсе вырастало в целую тенденцию. Только сам автор, кажется, был единственным, кто понимал, что все эти работы, которые так громко восхваляются – не есть глубокие воды искусства, а лишь её поверхность. Действительно глубинные картины, написанные им в минуты исступления, не известны миру и по сей день. Их никто не видел, да и вряд ли увидит. Александр вложил туда всю свою душу, и, боясь чёрствости мира, в своё время прятал их даже от самого нежного, существующего на этом свете – мягких лучей солнца. Хранил он их в самом сердце своего дома – тёмной комнате. Однако в один день полотна исчезли. Исчезли вместе с их автором.

Что на них изображено – раскроется в протяжение следующих глав. Скажу только, что они были написаны в порывах, вызванных душераздирающими мыслями.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я знаю, что когда-нибудь это все станет просто историями. Наши фотографии станут старыми фотографиями, а все мы станем чьими-нибудь мамами и папами, но сейчас это еще пока не истории. Это происходит. И я здесь, и я… смотрю на нее, потому что она прекрасна. В какой-то момент ты понимаешь, что ты – это не грустная история. Ты жив! И ты слушаешь эту песню, и едешь по дороге с людьми, которых любишь большего всего на свете. И в этот момент, клянусь, мы – часть вечности!

Чбоски, «Хорошо быть тихоней»

Тем временем, пока мы вдавались в лирику, как-то незаметно пролетело несколько месяцев. Такое часто бывает: не успеешь моргнуть глазом, как осень вдруг меняется зимой.

За это время Александр дал понять крылатому другу, что летать он может везде, где только ему вздумается. Арг, наверняка, чувствовал себя свободно. Между прочим, он ни разу не вылетал на улицу один. Возможно, что он просто привык к дому и поэтому боялся вылетать туда без своего хозяина. Ведь когда они, два друга, гуляли вместе по участку, пернатый всегда выглядел спокойно. Он сидел у Александра на плече, пока тот медленно ступал по усаженной пестрыми цветами дорожке. Стоило хозяину опуститься в задумчивости на скамейку, как Арг взмахивал крыльями и начинал то кружить над домом, то парить среди развесистых крон дуба и сосны, то нырять в зеленую гущу яблонь, маневрируя среди веток и частенько сшибая плоды. В город они выходили достаточно редко – там было много суеты, которая лишь отвлекала от мыслей.

На протяжении полугода Александр каждую неделю измерял рост Арга, ибо он рос, как говорится, не по дням, а по часам. И по подсчёту за этот период он вырос на целых 34 сантиметра, что весьма удивляло его хозяина.

Ещё Александр научил его ловить хлебные крошки либо горох прямо налету. Дело в том, что подобное совместное времяпрепровождение нравилось им обоим. Это было видно по их глазам. У Арга, как для птицы, они были удивительно живые – от них словно доносились нотки человеческой души. Иной раз Александр дивился этому, и у него, бывало, проскакивала шуточная мысль, что в плоти птицы будто находится человек, а точнее, его сознание, которое не прочь побыть крылатым хотя бы для разнообразия. «Только, наверняка, ему очень скучно не разговаривая» – добавлял он при этом.

Спустя полгода их безмятежной жизни Арг совсем возмужал и превратился в удивительно большую птицу. Александр надумал съездить с ним на природу – показать властную свободу гор.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Пред ним было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт светлый и бесконечный, которому конца-края нет. Он долго смотрел и терзался. Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую, бесконечную синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой.

Достоевский, «Идиот»

Что испытывает человек, когда он собственными глазами видит целый мир, распластавшийся у ног его? Когда многочисленные города, состоящие из несчитанного числа огней, становятся желтыми песчинками? Когда бесконечные для взора реки принимают вид синей нити? Когда массивные и дремучие леса превращаются в квадратик зелени? – Он проникается возвышенностью. И делает это по-разному: может восхищаться природой, может благодарить бога, может восхвалять вселенную, может возносить внеземной разум.

На высокой горе, откуда открывается такой вид, находился Александр. На плече у него сидел пернатый друг, чьи крылья разводились в стороны, а взор сквозил искрой призрения. Презренческий огонёк вспыхивает в моменты лицезрения силы, стихия которой лежит лишь в порабощении, коя бушует и проявляется в полной мере пред глазами ещё непреклонного существа. Арг томно смотрел в густую серую массу: она медленно заслоняла яркие песчинки, контрастные нити и монотонные квадратики, пожирая краску и принуждая их бледнеть. Облака расстилались пушистым, изредка изорванным ковром, где из прорезов торчали острые верхушки скал.

Александр посадил его лапами на палец и резко устремил рукой вверх. Через мгновение пернатый исчез.

Наш герой простоял на склоне горы два с половиной часа, пытаясь разглядеть маленькое чёрное пятнышко средь небесно-дымчатой глади. Своего верного друга он так и не увидел. Лишь темный горизонт кишел роем белых точек, и в голове пролетели недавно прочитанные строки:

«Слезы. Кровь народов. История любви.

Смена поколений. Частичка потерянной души.

Страдание. Горесть. Погибшие мечты.

Смотри вверх, на небо.

Что же видишь ты?»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Холлуорд писал с увлечением, как всегда, чудесными, смелыми мазками, с тем подлинным изяществом и утонченностью, которые – в искусстве по крайней мере – всегда являются признаком мощного таланта.

Уайльд, «Портрет Дориана Грея»

Остаток дня был невыносимым. Вернувшись домой, Александр в полной мере осознал потерю. Иной раз и сладостная обыденность обстановки, о которой я некогда говорил, может нести недобрую службу: вот лежит какая-то, с виду простая вещица, а пригладишься – уже частичка воспоминаний. Наш герой смотрел на стул, а видел Арга, кой сидел на его спинке пару часов назад. Или же кровать, пусть и не прямым, однако косвенным образом, так или иначе, напускала на него грустные впечатления, ибо засыпал он здесь некогда счастливым после прогулки с другом. А сейчас у него недоставало куска сердца, который так безжалостно вырвали последние события.

Подобное происходит, когда теряешь того, к кому сильно привязался. И в этом случае развитая чувствительность у человека служит грузным предметом, тянущим его в пропасть страданий – туда, где время не заглушает тоски о потерянном друге. Если время, как это принято говорить, и лечит, то, наверняка, только бездушных.

Постепенно переживания завладели Александром. Его организм испытывал что-то неладное: всё тело тряслось, голова раскалывалась пополам, а глазам мерещились ужасные видения. Мучительный бред окутал его разум. Он впал в мрачное помешательство.

Дрожащая рука Александра каким-то непроизвольным образом потянулась к кисти и, еле взяв её, принялась, как ни в чём не бывало, изображать вырастающие перед нашим героем сцены. Он срисовывал только то, что видел.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Картина первая

Изобразив обширное помещение, Александр усеивает пол монотонной серой плиткой. Некоторых из них пронзает трещина. На темных стенах, недавно окрашенных в глубокий синий, слегка чернеют прогалины бетона; также, присмотревшись, можно заметить на них неровности: выпуклые поверхности собирают больше света, который и заставляет их предательски отсвечиваться.

Помещение тускло освещено. Потолок и отдаленные угловые участки вовсе охвачены мраком. Единственная лампа, подвешенная на две толстые проволоки, схожая с длинной коробкой, находится чуть выше человеческого роста. Эта железная махина изредка, резкими порывами напоминает о покидающих её силах. Она выплескивает последнюю энергию в отрывистые мерцания света. Здесь, возле неё замирает пара кружащихся ночных мотыльков.

Зал уставлен металлическо-блестящими столами. Лишь один покрыт белоснежной простыней, под которой скрывается тело человека.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Потом я смыл с нее кровь. Я одеревенел. Я причесал ее. Она остывала. Я перенес ее в мою постель и накрыл одеялами. Я сидел возле нее и не мог ни о чем думать. Я сидел на стуле и смотрел на нее. Вошла собака и села рядом со мной. Я видел, как изменялось лицо Пат. Я не мог ничего делать. Только сидеть вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже не было.

Ремарк, «Три товарища»

Что же случилось с птицей? – подозреваю, что этот вопрос скрытно зреет у тебя на уме.

Когда темнота, просочившись сквозь облака, спустилась вниз и наполнила собою улицы, Арг ощутил прилив новых сил. Он летал по широким просторам мира, следуя по сияющим пятам за ночным светилом. Снизу тянулись озера, поля и города. Но сейчас, когда мы обратили на него внимание, он, разрезая воздух острым клювом, падал вниз. Наш пристальный взор как будто ослабил могучие крылья птицы.

На его глазах во мраке молчаливой ночи крошечная тусклая точка медленно расщеплялась в дробь разбросанных огней. Огоньки постепенно соединялись между собой красочными нитями, что походило на разноцветную паутину. Нити её приближались к Аргу и, увеличиваясь в размерах, превращались в жёлтые извилистые впадины, которые, в свою очередь, стали уже отчётливыми улицами. Проспекты сверкали благодаря ярким головам на фоне тёмных, крутящихся вокруг колоритных витрин, экранов и машин.

Приблизительно на такой высоте, буквально за несколько секунд до, как казалось, неизбежного падения, Арг расправил крылья и впустил в воздух свои острые кончики перьев, раздирая плоть воздушной массы. Поравнявшись на уровне домов с вывесками и плакатами, взор его упал на приоткрытое окно, которое обливалось лунным светом. Залетев внутрь, птица села на подоконник.

За белоснежно-прозрачной шторкой, в тени комнаты находилась девушка. Свет то падал, то вновь убегал с её юного, отличающейся неизъяснимой красотой лица. В честь вознесения неземного обаяния она была награждена пышной темной короной волос, которая украсила голову, так же, как делает это растекающееся розовое солнце на лоне девственной природы. Её роскошные локоны свисали с такой прелестной небрежностью, что казалось, будто закругленные кончики так и ласкались о грустное, оттого более очаровательное личико. Хрупкий стан девушки поражал изящностью линий и походил больше на нежное перышко, которое все чаще и чаще колыхалось под усиленным дыханием.

Это божественное создание сидело за столом и окаменевшей рукой пыталось что-то написать; но, не осилив это, она опустила свою тяжелейшую голову на руки, словно не в состоянии её больше держать. Из груди донёсся чуть слышный, пронизанный дрожью вздох. О дубовый стол разбилась капля.

Она вздрогнула, когда в тени комнаты показался человек. Сердце её сильно застучало, да так, что биение его почувствовали даже стены, отчего и они, уловив миг душевных переживаний, принялись пульсировать в такт. Вошедшая фигура незамедлительно направилась к девушке, снимая по пути чёрную шляпу. Тёплый лунный свет озарил худой бледный профиль; не оживись же он тотчас, можно бы было смело думать, что это профиль бездыханного человека. Как иначе объяснить отсутствие эмоций, застывший мученический взгляд и прямые, с опущенными уголками, едва цветные губы на молодом лице? Однако стоило лишь увидеть возлюбленную, и лицо его сразу же наполнилось живой силой, как у человека, вдохнувшего глоток свежего воздуха: из под ресниц засветился нежный взгляд и теплая улыбка расцвела на порозовевших губах. Смягчились также и черты лица, но всё же подобные прекрасные изменения так и не смогли затмить глубокие рубцы, оставленные одним из ключевых ударов платонической любви – страданием. Синие вены под глазами, выступающие скулы, да, в принципе, все худое сложение тела, говорили не столько о пренебрежении плотскими заботами, сколько о всевластной силе чувств над человеком. Поэтому, каким бы ярким светом не заливался образ вошедшего юноши, среди ослепительных лучей всегда виднелась тень тяжелой, но то же время блаженной ноши великих чувств.

Девушка трепетно приподнялась и, сделав быстрый шаг навстречу, схватила его за руку. Она порывисто поднесла её к своему лицу, а затем, насладившись теплотой руки губами, ласково прильнула к ней щёчкой и застыла в таком положении, воображая, а может, припоминая себя маленькой девочкой, которая, прижавшись к мягкой игрушке, умилённо поглядывает на своего, выдуманного изощрённой фантазией героя.

Два беспечных ангела стояли и смотрели друг другу в глаза, и я уверяю тебя, они бы захлебнулись в своих чувствах, если бы один из них в бессилии не опустился на плечи другого, обняв его с нежной жадностью.

Но, вдруг о чем-то вспомнив, девушка вырвалась из объятий и резким движением потянулась за бумажкой на столе. Она в одно мгновение разорвала сложённое письмо своими тонкими пальчиками.

Юноша, в сладком блаженстве поправляя её каштановые кудри, все ещё летал в облаках. Что только не держал в голове своей, что только не мечталось, что только не пролетало пред мысленным взором его. Сколько он её не видел, сколько он её еще мог не увидеть? а теперь она здесь, рядом, словно никогда и не существовало никакой преграды в тысячи километров. Он в небесах, она возле; вглядывается в её лицо и не может налюбоваться; он берёт её за руку – и вдруг раздаётся, как гром, злополучный звук рвущейся бумаги и спускает его на землю, развеивает опьяняющий дурман. Однако объект его восхищения не улетучивается – значит это не очередные грёзы.

Едва придя в себя, он вновь подошёл к девушке поближе, дотронулся до кончиков её пальцев, а другой рукой прикоснулся к подбородку, обращая лицо на себя. Юноша испытующе заглянул в глаза свой возлюбленной, пытаясь найти там все ответы. Её глаза кротко поднялись и озарились детской улыбкой. Но, проникаясь вкусом сокровенного мгновения, они медленно таяли, отчего становились все менее и менее подвижными. В тёплом, застывшем взгляде плескались наплывы нежности и обожания, импульсы любви и душевных порывов.