Птица горести

Вот и в этот раз Александр, сослался на дурное послевкусие.

Итак, спустя некоторое время, за которое он успел поймать несколько витающих мыслей и соединить их в нечто целое, вспомнил он и про внешнюю среду. На его руках, как-никак, находилась птица. «Какая маленькая птичка. Где же я тебя среди этой тьмы подобрал? – первое, что вымолвил Александр после долгого раздумья; в ответ ему попискивал птенец. – Правда, несмотря на твой младенческий вид, и всем вытекающим отсюда умилениям, которые непроизвольно возникают при виде беззащитного существа, выглядишь ты крайне непривлекательно».

Да прости мне, читатель, за такую несуразицу: этот птенец вовсе не выглядел противным, какими частенько бывают его новорождённые собратья, и во внешнем виде его нельзя подчеркнуть ни малейшего признака уродства. Да что уж тут говорить, изучая внешность, можно подметить и особые привлекательные признаки, как например: отсутствие блеска перьев – выглядит, будто у пташки они матовые; шея украшена белым пятном, единственным на всем теле; однако, подводя черту итога, любой, глянувший на него чуть более чем мимолетно, согласится, что общий образ птицы вовсе нельзя назвать притягательным.

Что-то смущало и Александра. Он никак не мог понять, почему изящный чёрный цвет перьев, переливающийся на свету глубокой синевой; вытянутый, закруглённый и на конце острый клюв; безостановочно бегающие, всего-навсего испуганные глаза – всё это, вроде бы, ни разу не устрашающее по отдельности, как, слившись воедино, вдруг внушают безотчетный холодок, граничащий с ужасом. Иной раз Александру становилось сильно не по себе, когда два чёрных пятнышка после безостановочной беготни резко останавливались на нём.

Так же в руке у нашего героя находилось подобие записки. Почему подобие? Потому что это обычный скрученный белый лист! И как только он ни вертел этот чертов листок, все равно не находил ни единого слова.

Невозможно представить, с какой прыткостью человек может терзать мозг количеством одинаковых вопросов, при этом ничуть не теряя интереса. Все до одного они были связаны с этим бредом, псевдо-запиской и птицей. Больше всего Александр хотел понять, что же произошло с ним на улице.

«Можно предположить, что, скорее всего, это был приступ, от которого темнеет в глазах и звенит ушах, и не мудрено, что совершенно не припомню, как оказался здесь. Повезло, что все-таки смог добраться до дома. – Сидя на обуви у комода, поджав под себя ноги, размышлял Александр. – Но со мной никогда прежде не случалось ничего подобного. И что это за приступ такой? Как вообще можно объяснить эти мрачные видения?»

Сия мысль затмила у него все остальные. Он пытался найти хоть капельку довода, пусть и выдуманного, главное – убедительного, чтобы оправдаться им пред терзающим воображением, которое обрадовалось представившейся волей, как едва уловимый звук от окна вывел его из задумчивости. «Кажется, кто-то стучится?» – подумал Александр, и с удивлением заметил такую приятную на слух нотку робости, редкую в его век, что сразу же покорился вежливостью стучащегося. Но не успел покорённый и подняться с пола, как застенчивость незваного гостя бурно сменилась настойчивостью. Буквально три секунды спустя ему пытались разбить стекло.

Такой выходкой этот невежа, как по щелчку заставил собрать Александра все, покинувшие его некогда, силы. Никогда ему не приходилось слышать звука, столь раздражающего слух, отчего в районе шеи вдруг порывисто защекотало и, побежав внутрь, разлилось по голове. Александра начало бесить и это дурацкое дребезжащее стекло! Назойливость стука, как ему казалось, усилилась, и на теле выступили мурашки, руки покрылись лёгкой дрожью. Сосуд, отведённый душе человеческой, был уже чересчур полон чувством раздражения, отчего края его принялись изливаться и брызги полетели во все стороны. Мигом подскочив на ноги, Александр запылал ответить на нетерпение нетерпением. Распростертые кулаки были уже наготове. Иных доказательств в том, что его посмели дразнить прямо у себя дома, было уже не нужно, из-за чего развитое самолюбие забило тревогу, призывая покарать насмешника, все больше и больше подогревая бешенство. Уверяю тебя, никто и никогда не был так близко похож на льва, чем Александр в эту минуту: его соломенные волосы, и без того пышные, слегка приподнялись и будто бы надулись – это была самая роскошная грива.

Один резкий прыжок и он уже за углом коридора. Ещё семь могучих шагов – позади длинный зал. Теперь перед ним окно. Какого было велико его изумление, когда в окне, расположенном на третьем этаже, не оказалось ни души. Только одинокий мощный дождь бился о стекло, барабаня по наружному железному подоконнику, называемому, к слову, карнизом.

«Маленькие прозрачные частички вызывают у человека душевное волнение… будто доказывая всему свету о существовании возвышенных истин, гласящих о пути самоотречения во имя великого, они так же стремятся, преодолевая долгий путь, наделённый невзгодами, предварительно вкушая сладость жертвы, которую им предстоит принести… а в конце отчаянно расшибаются о предмет своего стремления, кидаясь в объятия мечте…» – Александр задумчиво вглядывался в подающие капли, медленно взбираясь к темным небесам по блестящему канату, состоящего из сплошных крошек серебра. Небо оказалось без единого просвета, что в секунду поразило его. В памяти всплыли недавние воспоминания.

Он блуждает среди чёрной небесной пышности. «Если все так плохо, и сейчас опять предстанет предо мной нечто невообразимое, – говорит он, на удивление, басисто-растянутым, не своим голосом, – то почему бы не попробовать обратить это в свою пользу? Будь это плод фантазии, передо мной наверняка предстанет то, что вздумается моему разгульному воображению… а значит, смогу увидеть всё, чего только я захочу». И он усердно принялся представлять олимп древнегреческих богов, вкладывая в это занятие большие силы. Общая картина ничуть не изменилась, когда он открыл глаза: здесь по-прежнему витали чёрные облака. Поведя ногой и убедившись, что ничего не сковывает его тело, что было, в общем-то, хорошей новостью на фоне остальных, Александр слегка ободрился и сделал несколько шагов по пышности, ступая, как ребёнок по сугробам, слегка проминая мягкую поверхность.

Ему хотелось найти олимп, чтобы насладиться объектом своего вечного восхищения, но далекий звук грома сбил его с пути. Петляя, он забрёл глубоко в глушь. Александра окружали сплошные дебри, похожие на лабиринт, которые как-то незаметно для него возвысились над головой. Всякий раз, когда глаза его жадно цеплялись за угол, который вёл непременно к выходу, пред ним представали до боли знакомые вещи и уводили в другую сторону. В тупиках он находил моменты прожитой жизни, в резких поворотах скрывались самые сокровенные мысли, а в длинных коридорах являлись ужасы вперемешку с мечтами – словом, всё, что находилось в лабиринте, имело тесную связь с Александром. Одна мысль, что странности поворотов предназначались именно для него, кидала его в смятение, однако, вместе с этим, вызывала и живой интерес.

Сущность лабиринта заключается в том, что каждый отдельный поворот заключает в себе человеческие тайны. И следуя предписанию этих секретов, Александр сворачивал все ближе по направлению к беспросветной тьме вечного забвения, к той самой, в которой потерялись великие из людей. Они узнавали там слишком много нового, чуждого серому уму, и стоило им провозгласить тайны во всеуслышание, как люди начинали считать их сумасшедшими. Наш главный герой, обречённый и одинокий, бродил в своде человеческого разума.

Иногда нужен хоть какой-нибудь краешек земли, пусть даже что-либо приземлённое, за что можно было бы уцепиться даже кончиком пальцев. Подобное спасает от гибели при водовороте реки Лета. Но лучше всего этого, конечно, искренне протянутая рука.

В этот же момент, будто прочитав забвение Александра, птенец устремил глаза в грозное небо. Вспыхнула белоснежная искра. Темный небосвод озарился фиолетовым огнём. Ломаный прут слепящего света насквозь пронзил грудь тучи. Грохот, крушащий все на своём пути, наткнулся на непроницаемые дебри, в коих бродил Александр, и, прорвав их в секунду, обрушился на всю вселенную. Хаос испытывал всемирный порядок на прочность.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Рыцарь

Анна-Мария, солнце взошло, Анна, любимая, стало светло, Туман разошелся, и птицы запели. Анна, мой друг, подымайся с постели! Анна, вставай! Озарился восток, Слышишь охотничий радостный рог? Вторят ему и деревья и скалы. Анна-Мария, вставай – солнце встало!

Вамба

О Тибальт, мой милый, совсем еще рано; Мне спится так сладко! Я, Тибальт, не встану! И что наяву может радовать нас В сравнении с тем, что я вижу сейчас? Пусть охотник трубит в свой рожок все чудесней И птицы встречают зарю своей песней, – Счастливее их я бываю во сне, Но, Тибальт, не думай, что снишься ты мне.

Вальтер Скотт, «Айвенго»

Пробудившись после долгого сна, который показался нашему герою столь продолжительным в виду однообразной чёрной картинки, Александр больше ни капли не чувствовал себя разбито, как это было вчера, или, лучше сказать, накануне, потому что счёт времени был для него потерян. Он пребывал в легком расположении духа, ибо голову больше не омрачали плохие мысли. Ураган сменился ясным погожим днём. Знаешь, иногда и сюда пробирается всемогущий закон подлости. Его проявления частенько бывают весьма забавны, вот, к примеру, засыпая радостным, вероятнее всего, проснёшься унылым, и наоборот.

«М-да, ну и мрачные сновидения, однако! – Подытожил Александр. – Хотя, летать по собственному разуму, находясь во власти сна – явление обыкновенное… Отсюда объясняется и изощрённая мечтательность. Это все ярчайшие примеры ночных грёз».

Так, о чем-то мечтая и неохотно думая, он провалялся в постели целых двадцать с лишним минут. Все это время он дожидался аппетита, может быть, пародируя безумно влюблённого, с трепетом ожидающего пробуждения своей второй половинки. И, наконец-таки, дождавшись, Александр как следовать потянулся, сбросил правую ногу, через минуту кончиком левой коснулся пола, но затем отдёрнул правую и, протянув её в дальний угол кровати, перевернулся на живот. Затеянные им планы отложились на семь минут, по завершению которых он резко встал, и, не поддавшись головокружению, резко потянувшему его назад, положил начало запланированным делам. Однако камнем преткновения послужил уже знакомый нам птенец, который очень мило расположился в ботинке. Александр, будучи поистине вежливым человеком, взял за правило требовать от себя то же, что просит от других. Именно поэтому он решил не разрушать уют спящей птички.

«Вдруг птенец ещё успел намечтать, что мой ботинок – его дом! Он ещё очень маленький для того, чтобы я разбивал его иллюзии, – тихо и добродушно усмехнулся он, но потом задумался. – Так, значит выходит,  что это все-таки был дурной вечер, а не просто сновидения… это было наяву? – от этой мысли по спине у него пробежал холодок, а вслед за ним же теплота здравого смысла. – В любом случае случившееся – это бред, болезненно выдуманный моей головой, и сейчас он кажется не таким  уж поразительным, хотя вчера меня трясло от этого».

Часто ли у тебя происходит что-то подобное? Иногда ночью, в нежном полумраке, какой-то предмет кажется возвышенным; ты будто под влиянием хмеля, дурман которого штурмом захватывает разум и подменяет восприятие. И стоит лишь прорезаться первым лучам отрезвляющего солнца, как иллюзии вдруг улетучиваются, оставляя лишь послевкусие, горечь которого уже ни капельки не говорит о том, что дело имелось с чем-то волшебным.

Александр подумывал об этом, завтракая, по обыкновению, тостами, джемом и душистым чаем. Он смотрел в окно, также силясь понять, сколько продолжалось его забытьё. «Или не вчера… какое же число сегодня?» – он обратился к календарю и нашёл там 3 октября. Всё же это не дало никакого ответа, ибо он попросту не помнил, какое число было на днях. «Ну и черт с этим! – сказал он себе, – Люди, которые изо дня в день, очередным утром, бегут на работу, только то делают, что считают каждый злосчастный день, отделяющий их от блаженного времяпрепровождения, за что и проклинают себя. Я же освобождён от этой обязанности. В их глазах я выгляжу счастливым человеком… потому что не считаю дни до отпуска! Ха-ха! А на самом деле мое счастье заключается в том, что я попросту занимаюсь любимым делом… и занимаюсь так, чтобы это не стало «работой», тем безжалостно искажённым в их понимании словом».

Вот и наступила та щепетильная пора, когда читателю предстоит поближе познакомиться с главным лицом, ибо последний, по неловкой случайности, заговорил о себе, а это, с точки зрения культурного человека, вовсе недопустимо, что бы рассказывать про себя всякие всячести не представившись, не имея факта официального знакомства. Тебе ещё мало что о нём известно, наверняка, помимо имени. И кто бы ожидал, что уже на этом моменте будет первая загвоздка. Дело в том, что Александр никогда не открывал своей фамилии и отчества, руководствуясь только тем странным соображением, якобы в скрытности есть нечто привлекательное, как известность, от которой он так энергично уворачивался, словно от ударов врага, только отвращала его.

«Какому человеку в минуты сильнейшей приобщённости к миру, при осознании, что ты – неотъемлемая часть вселенной, не хочется тщеславия и всеобщего признания, в особенности художнику, как великому созидателю? – задавался Александр, на что сам же себе и отвечал. – А что значит это одобрение? Признание ли не есть голос выхолощенной массы, выражающий творцу свою духовную близость… близость к серому, скучному, бесцветному? Разве в состоянии слепой понять контраст цвета? Разве способна мошка, живущая от раннего утра до позднего обеда, утонуть в глубине ночных красок? Разве сможет ли животное, пересилив страх перед пожирающим пламенем, проникнуться величеством его оттенков?»

Однако вернёмся к его имени. Осмелюсь доложить тебе, как принято говорить, по секрету, что, в целом, его имени будет здесь вполне достаточно, а все остальные формальности неважны, ибо они только отвлекут тебя, уведут твоё внимание не в ту сторону, заставит искать скрытый смысл, которого попросту нет. Автор собой напоминает маленького мальчика, который, удирая по школьному коридору от погони таких же озорников, на полном ходу влетает в лабораторию, где взор его мигом пронзается блеском бесчисленных пробирок, разноцветных склянок и переливающихся жидкостей; да стоит ему только заметить среди прочего профессоров, глаза его начинают округляться, будто бы на дрожжах, наблюдая за тем, как ловко они управляются со всеми приборами, демонстрируя даже самые простые, однако остроумные эксперименты: вот берут они, улыбаясь, именную пробирку, добавляют несколько частичек смыслового элемента, перемешивают раствор и на дне является реакция, визуальные эффекты которой гласят, что пробирка стала глубже. Таким образом мудрые профессора порождали разнообразных Обломовых, Собакевичей, Овсовых, Ноздревых, Раскольниковых, Молчалиных и прочих персонажей, кои выпрыгивали прямо из пробирки, содержа в именах явный посыл, некоторую смысловую предрасположенность. Стоит напомнить, что мы, все же, смотрим детскими глазами, и вовсе не владеем подобной магией превращения, а, значит, остаётся ею только дивиться.

Однако не достаточно ли знать о человеке все, кроме того, как он полностью называется?

Наш герой – молодой человек, терзающий свою душу двадцать три года. С виду он молод не по годам, и будто моложе всех своих сверстников лет на… сложно сказать точно, насколько, да и неправильно, ведь эта оценка лишь субъективна; однако могу тебя уверить в том, что данное значение, колеблющееся в диапазоне числа пальцев на руке среднестатистического человека, никогда не выходило за его пределы. Когда-то в детстве, будучи ниже всех на добрую единицу, опрокидывая назад при разговоре с друзьями голову, Александр стеснялся подобного возрастного контраста, но стоило ему вкусить сладость юности и возмужать, как комплекс перерос в маленькую гордость. Он с наслаждением наблюдал за красотой молодости, которая била ключом и протекала медленно и равномерно только оттого, что почва, на кой она взлелеивалась, была ничем не иначе, как залежами душевной чистоты и светлых чувств нашего героя. Блаженные, старательно созданные условия почвы поддерживали пылкость молодости Александра, вдыхая в неё новые силы. Являясь обладателем такого рода драгоценности, он, как это редко бывает, высоко ценил каждое её свойство, и, встречая обратное, искренне дивился пренебрежительному отношению.