Встань и иди

Он очнулся, посмотрел в пустынное небо, на котором было только солнце, такое жгучее и ненужное. Заставил себя подняться и идти.

– Фью-ить, фью-ить! – просвистели пули. Он уже знал: они его не достали, раз просвистели. Кто-то другой, всевластный, снова толкнул его в спину, оглушил чем-то мягким по голове, и он плашмя растянулся на дне каньона и увидел еще один сюжет из прежней жизни. Он идет во главе роты среди забайкальских сопок-голышей, а пороша все сыплет и сыплет, больно стегает по лицу. От ее холодных колючек почему-то становится радостно и весело. Он достает флягу и пьет чай. Кипяток обжигает, но он не может оторваться от горлышка. Вдруг сопки покрываются зеленью буков, и упругие воды Черемоша влекут его к перекату. Он плывет, глотая живительный сок Карпат, и не может утолить жажду.

Так он шел к плато, в бреду и беспамятстве. И только на бугорке, где было назначено место сбора группы, обессилено упал. Дальше идти было некуда! Огляделся вокруг. Никого! До замутненного сознания дошло, что на этом голом пупке он один на один с мятежниками и, может, жить ему осталось считанные минуты. «Если ранят – живым не дамся!» – решил он. Достал из нагрудника гранату, погладил ее зеленые бока, оставляя на краске грязный пыльный след с бурыми пятнышками сукровицы, сочившейся из пальцев. Верил и не верил, что этот металлический цилиндр, начиненный взрывчаткой, оборвет его жизнь. Отогнул усики, выпрямил их, попробовал, легко ли проходят через отверстие запала, чтобы и обессиленной рукой выдернуть чеку, и положил гранату за пазуху. Больше всего боялся попасть к мятежникам живым. Он уже наслушался рассказов об их зверствах и понимал, что пощады ему не будет. «Лучше смерть от своей гранаты, чем от „духовского“ ножа. А заодно и еще пару врагов вместе с собой на тот свет прихвачу, – подумал с каким-то садистским наслаждением. – К тем пяти в придачу, которых лично уложил». Это соотношение его устраивало, и стало спокойнее, легче ждать своей последней минуты.

Сверху долетел какой-то знакомый звук, не похожий на свист пули. Увидел вертолет, и с новой силой вспыхнула надежда выжить. Вскочил, дал в воздух три короткие очереди. Вертолет резко пошел вниз. «Неужели убил тех, кто нес мне спасение? – подумал со страхом. – Нет-нет, не может быть!» Негнущимися пальцами снял рюкзак, сбросил «лифчик», сорвал куртку и начал махать ею из последних сил.

Вертолет завис над головой, и пилот показал рукой, чтобы спускался ниже, к обрыву, за которым можно укрыть машину от пуль. Григорий схватил рюкзак за лямки, но не смог оторвать его от земли. С одним автоматом, спотыкаясь, запетлял к обрыву, скатился по откосу. Камни больно царапали голую спину, плечи.

До вертолета оставалось уже совсем немного, но там, за сверкающим зонтом лопастей, Боков увидел воду. Он пробежал мимо машины, плашмя упал в арык и начал, как собака, лакать мутную гнилистую воду. Двое спецназовцев подбежали к Григорию, схватили за руки, потащили к машине. А он вырывался, не хотел уходить от коричневой протоки. Только когда к губам наклонили термос и по подбородку, груди потекла оживляющая жидкость, затих, пил и никак не мог насытиться ею.

Командир ми-восьмого капитан Пырин вывел машину на взлетный режим. Она поднялась над обрывом, и вдруг борттехник прапорщик Цымбалюк отчаянно крикнул:

– Командир, горим!

Пырин оглянулся. Грузовую кабину заполнял белый дым, в центре полыхал красный огонь, на полу валялся раненый солдат. Из пробитого топливопровода на него падала струя. Пырин двинул рычаг шаг-газа вниз, вышел в эфир:

– Я – 761-й. «Духи» обстреляли. На борту пожар, есть «трехсотый», пробита топливная система. Ведомый – прикрывай!

Как только сели, борттехник открыл дверь грузовой кабины, и все сыпанули с вертолета, ожидая взрыва. Но взрыва не было. Пожара тоже не было. Оказалось, пуля попала солдату в грудь, пробив сигнальную ракету. Она сработала, наполняя грузовую кабину клубами дыма. Старший лейтенант Овчинников с борттехником жгутом для зажима ран быстро перетянули топливную трубу. «А как силовая установка? – подумал Пырин. – Её осмотр – обязанность борттехника». Но вдруг почувствовал, что не может дать подчиненному такую команду. Там, на голой «крыше» он будет вроде мишени, и «духи» могут сшибить его как куропатку. Промелькнула мысль: «Ты командир, тебе и лезть». Не мешкая, поднял люк пилотской кабины, выбрался наружу, пошел по обшивке, открыл капоты двигателей главного редуктора, осмотрел трубы и агрегаты. Все было в порядке. И только теперь закралась в голову тревожная мысль: «Душара меня видит, почему не стреляет? А если попадет, – долго до земли кувыркаться». Но, как ни странно, страха не было. Закрыв капоты, спустился в кабину, завешанную бронелистами, и только здесь выразил удивление собственной смелости: «Ох, Коля, как ты себя недооценивал! Мо-ло-дец! Какой я лихой мужик!». Но все эти эмоции внешне проявились только в легкой улыбке, скользнувшей по сосредоточенному лицу.

– Командир, мы все сделали, – доложил Овчинников, топливо не течет.

– Ну, вы вообще кулибины! – похвалил его Пырин, – следи за трубой. Будем взлетать. Запускаю двигатели.

Моторы взревели, и машина ожила, затряслась мелкой дрожью, которую не любили все, и летчики, и десант, но ее так приятно было ощущать теперь.

Пырин связался с ведомым:

– Саша, я весь народ брать боюсь, возьму только раненого и найденыша. Ты прихватишь остальных.

С высоты птичьего полета он огляделся, прикинул, что стреляли по ним с душманской базы. Над дувалами кишлака возвышалась крепостёнка, там суетились люди. Скомандовал борттехнику:

– Серега, включай вооружение!

На вертолет недавно поставили два блока новых ракет. У них был калибр побольше и взрывной заряд мощный. Пырин сделал правый разворот, выпустил ракеты по дувалу, сделал левый разворот и, уходя от кишлака с набором высоты, сказал ведомому:

– Саша, а теперь садись и забирай ребят.

Цымбалюк только удивленно присвистнул:

– Ну, командир, я такого от тебя не ожидал!

– Я и сам себя сегодня не узнаю. За наглость нужно «духов» наказывать. Такие вещи им прощать не надо.

Когда прибыли на аэродром, и Пырин доложил о выполнении задачи, командир полка полковник Нургалиев по-свойски спросил:

– Коля, какое представление писать: орден или звание «майор» досрочно?

– Хорошо бы майора досрочно получить, – мечтательно ответил Николай.

– Значит, жди скорого повышения в звании.

А от ремонтников он получил ценный подарок в тот же день. Цымбалюк протянул на ладони стальной сердечник пули:

– Вот, во время осмотра машины плоскогубцами из обшивки за вашим сидением вытащил. «Дух» пропорол пулеметной очередью весь вертолет от кабины до хвоста. Мы еще легко отделались. Держите на память.

Глава 2. «ТРУПОДЕЛ»

Бокова вертолетчики высадили в пограничном батальоне. Он с трудом спустился по стремянке, спрыгнул на землю и чуть не упал от пронзившей тело острой боли в стертых до крови ступнях. Снял ботинки, взял их в левую руку, в правой зажал автомат и, раскорячивая длинные ноги, осторожно пошел к зданию. Щебнева увидел в тени чинары с кружкой в руке и со злостью подумал: «Подлец, бросил меня, а сам чаи гоняет».

– Товарищ капитан, я думал, вы давно ушли! – удивился взводный, виновато отводя глаза.

– Куда я мог уйти? Где остальные? Все прилетели?

– Не знаю… Сейчас посчитаем.

Щебнев хитрил. Он, конечно, знал, что в суматохе оставил не только начальника штаба. Но признаться в этом не хотел даже самому себе. Все надеялся, что оставленные подчиненные вот-вот подойдут.

Бокову все происшедшее с ним казалось кошмарным сном. И если бы не саднящая боль в стертых ногах и периодически вспыхивающий внутри огонь жажды – пережитое в этот день рождения осталось бы в памяти, как печальное недоразумение. Но нехватка людей подсказывала, что трагическая реальность продолжается.

Выяснилось, что не хватает девяти человек.

– Троих раненых отправили в джелалабадский госпиталь, – сказал Щебнев.

– Значит, шестеро остались там? – спросил Григорий, с болью сознавая, что испытания не закончились и нужно вновь возвращаться под пули.

– Нет пулеметчиков!

– Немедленно искать!

– Сейчас прилетит комбат с резервной группой. Он приказал никаких действий не предпринимать.

– Как не предпринимать? А вдруг еще кто-нибудь вышел на пункт сбора?

– Вот и комбат летит, – сказал Щебнев, заметив приближающийся со стороны Джелалабада вертолет.

Он приземлился возле штаба. Из машины выскочила огромная овчарка по кличке Рекс, которая всегда сопровождала комбата на боевых выходах.

За ней на землю спрыгнул Зубов в боевом снаряжении, издали крикнул:

– Почему оголился, Боков? Люди все?

– Нет шести человек, – выдавил из себя Григорий тяжелое признание.

– Ч-т-т-о-о? – глаза Зубова мгновенно начали наливаться кровью, ноздри раздулись. На крутых скулах забегали желваки. – Людей бросил! Сам убежал, а подчиненных бросил? – напирал он, и из перекошенного злобой рта вместе со словами вылетали капли слюны. Подражая комбату, ощерила пасть овчарка. Рекс когда-то служил саперам, искал мины, но потерял нюх и теперь исправно служил новому хозяину. – Под трибунал пойдешь, понял?

– Я никого не бросал! – ответил с вызовом Григорий. – Меня самого оставили. Еле отбился…

Зубов не хотел слушать никаких оправданий. Этот боевой выход пополнил серию неудач, которые преследовали батальон в последнее время. Он уже озверел от унижающих разносов начальства, постоянных людских потерь и свое зло вымещал сейчас на Бокове, в котором видел причину очередного несчастья.

– Ты затащил их к душманам! Ты первым и пойдешь, понял?

– Первым так первым, – равнодушно согласился Григорий. Он понял, что сейчас обозленному комбату бесполезно что-либо доказывать. А после всего пережитого его уже ничто не пугало. Нестерпимо хотелось пить. Он отвинтил крышку фляжки, приложился к горлышку, и кадык забегал по жилистой шее в такт глоткам. Утолив жажду, вытер губы тыльной стороной ладони, сказал:

– Товарищ майор, надо сейчас туда лететь. Может, они вышли на площадку сбора и ждут.

– Ладно, лети, – согласился Зубов. – Если никого не будет, высадишь группу, а сам возвращайся.

– Есть! – ответил Григорий.

Козырнув, он только в последний момент вспомнил, что стоит без фуражки, махнул неопределенно рукой, крикнул:

– Группа, к вертолету!..

На пункте сбора никого не было. Боков обрадовался, увидев свой рюкзак, нагрудник и куртку в целости и сохранности, приказал Щебневу:

– Остаешься здесь и ищи людей. А я сверху посмотрю.

Вертолет начал медленно кружить над горами, а он стоял в проеме двери кабины пилотов и до рези в глазах всматривался в поросшие мелким кустарником горные склоны, надеясь, что кто-то вскочит, помашет. Но нигде не было ни малейших признаков жизни. Только с хребта тянулись к вертолету огненные трассы.

– Собьют, сволочи! – выругался летчик и начал бросать машину из стороны в сторону, затем направил ее на зенитчиков. На земле взметнулись султаны разрывов неуправляемых ракет.

Сделали еще один боевой заход на цель и лишь затем вернулись в пограничный батальон.

– Товарищ майор, – доложил комбату Боков, – облетели район боевых действий, никого не обнаружили. Щебнев ведет поиск. Я предлагаю, не дожидаясь темноты, высадить туда роту и прочесать местность.

– Меня, товарищ капитан, ваши предложения уже абсолютно не интересуют, – скривился от его слов комбат, как от зубной боли. – Вы и так достаточно напредлагали. Когда подойдет на броне вторая рота, соберите офицеров.

Дожидаясь подкрепления, Григорий посматривал в сторону ворот, все еще надеясь, что вот сейчас в них появится пулеметный расчет. Но в них показался Щебнев и все те же десять человек.

– Товарищ старший лейтенант, кто вам разрешил вернуться? – зло спросил Боков.

– Не кричите на меня! – старался сохранить достоинство взводный. – Если бы кто-то остался в живых, давно бы вышел на плато или сюда в батальон… Там уже невозможно оставаться: «духи» ведут сумасшедший огонь.

Из штаба выглянул Зубов, недовольно сказал:

– Что вы привязались к Щебневу? Он принял умное решение, не то, что некоторые его начальники… Вадим, сажай своих людей в вертолет и домой. А с вами, Боков, мы будем воевать здесь до победного конца, чтобы поняли, во что выливается дурная инициатива.

Вторая рота прибыла только под вечер. Боков собрал офицеров под раскидистой чинарой, одиноко стоящей возле глинобитного здания штаба. Комбат, насупившись, сказал:

– Вот, видите, какую кашу наш начальник штаба заварил: шесть человек бросили. И где их искать – никто не знает… Выдвижение в район боевых действий начнем, когда стемнеет. Пойдем вдоль реки. Там меньше вероятность напороться на засаду. Какие будут предложения?

Боков молча выслушал обвинения в свой адрес, но посчитал себя обязанным высказать свое мнение:

– Товарищ майор, надо начинать выдвижение немедленно. Может, люди еще живы и ждут нашей помощи.

Комбат поморщился:

– Товарищ капитан, я еще раз повторяю: ваши предложения меня абсолютно не интересуют. – Сдерживая гнев, медленно добавил: – Пойдете впереди разведдозора, понятно? Если нарвемся на засаду, пусть вас первым и шлепнут. Только так вы сможете смыть свой позор.

Искры гнева сыпались не только из глаз комбата. Они горели и в глазах офицеров: из-за него им сейчас идти под пули. Григорий кожей ощущал их ненависть, и его душила незаслуженная обида. «Неужели для того рвался в Афган, чтобы стать урной для плевков? – думал он с горечью. – Я же не первым убегал! Последним ушел».

Позади остались две бессонные ночи, но он так и не смог сомкнуть глаз, бездумно смотрел на пробивающиеся сквозь листья яркие чужие звезды. Душевную боль глушила боль физическая: ныли стертые ступни.

В назначенный комбатом час рота стояла в готовности к движению. Но Зубов решил разбить спецназовцев на тройки взаимодействия. Пока инструктировал их, прошло минут сорок. Затем цепочкой по одному двинулись вдоль реки. Впереди колонны – два проводника-пограничника. Боков с Рексом чуть позади. В темноте вдруг замелькали огоньки. Проводники упали на землю.

– Дюшьман, дюшьман!.. Пуф-пуф! – пролепетал один из них.

Григорий лег, напряженно всмотрелся в темноту. «Какие же это душманы. Это светляки!» – сообразил он. Решительно поднялся и, не оглядываясь, пошел дальше, уже не обращая внимания на своих спутников. Смотрел больше под ноги, чтобы не споткнуться о торчащие корневища, и часто прикладывался к фляжке. Когда опустошал ее, останавливался, набирал воду из арыка. Рекс приседал рядом. Свесив длинный язык, наблюдал за ним поблескивающими угольками глаз. Его, видимо, заинтересовал человек, на которого кричал комбат: притворяется новенький или ему действительно больно наступать на ноги. Григорий хотел потрепать густую холку овчарки, но Рекс задрал морду, оскалил клыки, всем своим видом показывая, что не любит этого.

Боков отдернул занесенную над загривком руку, примирительно сказал:

– Не злись, дружок. Мне совсем паршиво.

Рекс понял его, наклонился к арыку, хватанул несколько раз языком илистой воды.

На плато они добрались к рассвету. Григорий уже шел из последних сил и когда узнал, что на площадке сбора никого нет, расстроился окончательно от одной только мысли, что на негнущихся распухших ногах снова лезть в горы. Он с мольбой посмотрел на комбата. С языка чуть было не сорвалась просьба, но в последнее мгновение сдержался. «Не смей! Иди, ползи, пока не упадешь!»

Он упал, когда начало жарко припекать солнце. И привиделся чубатый солдат в окружении пяти потерявшихся сослуживцев. Они сидели, положив автоматы на колени.

– Невезуха, товарищ капитан, – сказал с грустью Кравцов, смахнув с глаз непокорную челку. – Пролетал над нами двадцать первый борт…

– Это я летел. Вас искал.

– Ну, вот и встретились. Только нерадостна наша встреча…

Боков очнулся от прикосновения к лицу чего-то мокрого и шершавого, непонимающе огляделся. Он лежал в тени натянутой на палках плащпалатки. Рядом сидел Рекс.

– Ну что, отоспался, труподел, – проговорил Зубов. – Иди, посмотри, во что твоя инициатива с дэшэка вылилась…

Григорий с трудом поднялся, пошел к сгрудившимся в круг солдатам. В середине на брезенте лежали обгоревшие, скрюченные тела. Попробовал даже определить, кто из них чубатый Кравцов, но пламя сделало лица всех одинаково черными. Почувствовал, как наваливается, подкашивает ноги неимоверная тяжесть.

Сзади подошел Зубов, с раздражением сказал:

– К нам вылетел генерал-лейтенант Попов. Учти, я о дэшэка ничего не слышал, понял? Сам ты туда залез, сам и отвечать будешь. Я свою задницу для показательной порки подставлять не намерен, уяснил?

Григория ужаснуло лицемерие комбата. «Как же ничего не слышал? Я же тебе лично докладывал!» Но промолчал. Спорить, доказывать свою правоту ему уже не хотелось.

***

Оставляя за собой шлейф пыли, по плато мчала БМП, то появляясь на взгорках, то исчезая в высохшем русле. Несколько поодаль шла вся колонна. Григорий встретил ее с радостным облегчением: не надо будет идти на своих опухших ногах. Вскарабкался на бронетранспортер, вцепился в скобу башни и в полузабытье сидел на броне, пока колонна не вернулась в батальон пограничников. Осторожно слез с машины и, очумелый от боли, побрел к большой луже, разлившейся возле арыка, скинул ненавистные ботинки, на четвереньках залез в воду.

– Гриша, здорово! – услышал насмешливый голос замполита капитана Чичакина. – Ты чего это, как горилла, на четырех начал ходить?

– Привет, Паша, – смущенно ответил Боков. – Понимаешь, ноги в кровь стер, распухли. Мочи нет терпеть.

– Ты с ногами не шути. Дуй к медикам, пусть перевяжут, а то еще заражение получишь.

Нотки участия в голосе замполита вызвали чувство благодарности. Он наверняка знал о случившемся, но не попрекнул.

Из штаба на крыльцо вышел высокий солидный мужчина в новенькой форме советника без знаков различия. По свите старших офицеров, осторожно выглядывавших из-за его спины, Григорий догадался, что это и есть генерал-лейтенант Попов. Понаблюдав за бесцельно бродившими по двору спецназовцами, генерал зычно крикнул:

– Кто старший? Ко мне!

Неизвестно откуда появившийся Зубов подбежал к нему, доложил:

– Командир батальона специального назначения майор…

У вас, товарищ майор, не батальон, а шайка голодранцев. Почему солдаты одеты кто во что горазд? Почему не в горных ботинках, а в цивильных тапочках? Немедленно постройте этот сброд!

– Есть! – четко ответил Зубов, крутанул через левое плечо и, проходя мимо Григория, зло прошипел:

– Строй батальон и докладывай сам. Я пошел готовить технику к маршу.

Он считал: Бокову захотелось погеройствовать, пусть теперь и отдувается. Своей вины в случившемся не чувствовал.

Перед нестройными рядами забегали офицеры, выравнивая волнистые шеренги. Григорий скомандовал: «Смирно!» и направился к крыльцу, с трудом переставляя непослушные ноги.

– Товарищ генерал, батальон по вашему приказанию построен. Начальник штаба батальона капитан Боков…

– Капитан, что вы ходите, как беременная баба? – скривился Попов. – Как я могу определить, что вы офицер Советской Армии? Что это у вас за форма?

– Форма царандоя. В ходе боевых действий нам приказано надевать ее.

– Что ты, капитан, мне голову морочишь? Что-то я таких приказов не слышал. У всех офицеров должна быть единая форма одежды, сапоги и портупея. – Генерала абсолютно не смущало, что он устроил разнос офицеру в присутствии всего личного состава батальона, хотя сам был одет отнюдь не по форме.

– На боевых действиях офицеру нельзя выделяться среди солдат, – оправдывался Григорий.

– Ты опять свое лепечешь, – Попов буравил его злым колючим взглядом из-под насупленных седых бровей. – Если не хочешь выделяться, можно надеть поверх формы маскхалат. Снял – и никаких нарушений. У вас потому и люди гибнут, что бардак с формой одежды, – сделал он вывод. – Какие вы спецназовцы?.. Банда расхлебаев, нацепившая на себя трофейное барахло. Я уже битый час в батальоне, и ни один солдат не отдал чести, ни один офицер не доложил. Я такое разгильдяйство не потерплю. Я приведу вас в порядок. Немедленно проведите занятие по строевой подготовке и научите солдат отданию чести на месте и в движении.

– На прэ-эво! – скомандовал хриплым голосом Боков. – Правое плечо вперед, шагом марш!

Он определил места занятий взводов, и в глазах зарябило от взлетавших к головным уборам рук, мельтешения солдат, поднявших густую пыль. А в голове началась угарная возня мыслей: «Это что же такое получается? Разве можно так муштровать людей, собирающихся в бой? Дикость какая-то! И это делает политработник!»

Генерал-лейтенант Попов прилетел в Афганистан проверить, как в воюющей армии проводится партполитработа, разобраться с дисциплиной. Он вылетел в батальон, как только доложили о погибших. Хотел на месте выяснить, почему спецназовцы теряют людей, несмотря на колоссальное преимущество в оружии и боевой технике. Последний год был «урожайным» на смерти. Каждый день он докладывал о погибших, и его самого отчитывали, как нашкодившего мальчишку. Все уже устали от тайных похорон. «И попробуй, объясни обезумевшим родителям, почему гибнут их дети, – думал с горечью генерал. – А гибнут по вине таких вот охламонов, как этот неуклюжий верзила». Он подозвал Бокова, с неприязнью посмотрел в его безумные от боли и усталости глаза, сказал:

– Через десять минут занятие закончить. Вызови комбата ко мне.

Зубов появился сразу, словно подслушивал их разговор.

– Вы что от меня прячетесь, товарищ майор? – спросил Попов.

– Я не прячусь… Готовлю колонну к маршу.

– И куда собираетесь ехать, если не секрет?

– В Джелалабад.

– Куда, куда?… Домой захотелось, – генерал недобро усмехнулся. – Планируйте боевые действия на ночь.

– Есть! – козырнул Зубов и быстро ушел.

Попов посмотрел на Григория:

– А ты останешься здесь. Придешь через час – буду с тобой разбираться.

Ему и так все было ясно: не офицер, а размазня какая-то. Разве это начальник штаба батальона спецназа? Его же к людям на пушечный выстрел нельзя подпускать! Сам погибнет и других за собой в могилу потянет.

После сытного ужина Попов выглядел не таким злым, как прежде. Он указал Григорию на стул:

– Садись, капитан, и докладывай все по порядку, как было.

Слушал внимательно, не перебивал. Только в конце недовольно хмыкнул:

– Лихо ты, Боков, заливаешь. Тебя послушать, так к ордену надо представлять. Только зря выкручиваешься. В районе боевых действий старшим по званию и должности был ты, правильно? Люди погибли? Погибли! Как ты тут ни оправдывайся, все равно буду ходатайствовать о снятии тебя с должности.

Их разговор прервал рокот идущего на посадку вертолета. Попов вышел из комнаты, и вскоре со двора донеся его хриплый крик:

– Товарищ майор, вы не комбат, а слезливая баба! Бросили батальон и занимаетесь эвакуацией раненого. Надо же до такого додуматься? Немедленно возвращайтесь!

Не знал генерал, что этот раненый сержант прикрыл комбата своим телом от осколков мины. И если бы не его мужественный поступок – кровью истекал бы Зубов.

Попов вернулся в комнату, долго молчал, припоминая, на чем прервался разговор, спросил:

– А ну ответь мне, сколько станковых гранатометов было в группе?

– Мы гранатометы не брали, – признался Григорий. – С ними по скалам вообще бы не поднялись на хребет.

– Так я и думал, – оживился генерал. – Вы, спецназовцы, недооцениваете роль тяжелого оружия в бою. И это еще одна причина необоснованных потерь. А ты мне сказки рассказываешь, все цену себе набиваешь… Ну-ка, еще раз повтори, как был организован отход.

Боков подробно рассказал, как поднимались за пулеметом, как затем он остался прикрывать отход группы.

– Ну кто и где учил вас так организовывать отход? – возмутился генерал. – Мы на фронте как делали: две трети взвода прикрывают, а одна треть отходит.

Григорий возразил:

Товарищ генерал, у разведчиков основной метод отхода – россыпью, с последующим сосредоточением в пункте сбора.

– Ты, капитан, голову мне не морочь, – перебил его Попов. – Боевой устав – закон для всех. И спецназовцы тоже обязаны его выполнять.

– Но у нас совсем другие руководящие документы, – попытался оправдаться Боков. – Меня на госэкзаменах, как попугая, заставляли наизусть повторять все боевые приказы. И в каждом из них есть пункт, что при встрече с противником по установленному сигналу разведгруппа рассыпается, и все идут на основной пункт сбора, который начинает действовать спустя тридцать минут после встречи с противником. Назначается и запасной пункт сбора, действующий ежесуточно, в течение одного-двух часов. Это мне четыре года втемяшивали в голову, потому и организовал отход подобным способом.

– И шесть человек не вышли на пункт сбора, – заметил Попов. – А если бы все сделал, как написано в уставе, то не сидел бы сейчас передо мной и не хлопал глазами.

– А как же инструкции спецназа?

– Хватит заниматься демагогией! Это тебе уже не поможет. Все равно будешь снят с должности.

Плечи Григория опустились. Он всегда снисходительно смотрел на неудачников, которых за свои или чужие провинности снимали с должностей. Был уверен: с ним подобное не случится. А вот случилось. И не знал, за что же так круто обошлась с ним судьба.

Генерал заметил его состояние:

– Ну-ну, не тушуйся. Во время войны не было ни одного командующего фронтом, чтобы его разок с должности не снимали. А у тебя еще вся служба впереди.

Из штаба Григорий вышел сам не свой, бродил по опустевшему двору, не зная, куда приткнуться. Нашел гамак, упал навзничь. По лицу потекли слезы обиды. Даже в детстве, когда лупили старшие пацаны, не плакал, а тут прорвало.

Родился он в станице Крымской. Когда исполнился год, отец забрал их с матерью в Москву. Квартиры не было, и семья ютилась в мужском общежитии фурнитурного завода. Отец отгородил фанерой угол, и в этом закутке прожили шесть лет. Мать по приезду в столицу тяжело заболела. Врачи обнаружили абсцесс селезенки. В Первоградской больнице ее вырезали, и почти год она пролежала в реанимационном отделении. И все это время Гриша жил с ней в одной палате. Учился ходить в детском манеже. Левая нога постоянно была ведущей, а правая – волочилась, словно рачья клешня. Эта походка осталась у него на всю жизнь. Однажды зимой врачи забыли его раздетого у открытого окна и застудили. Он заболел, стал терять силы и вскоре не мог удержать в руках даже целлулоидную игрушку. Мама дни и ночи плакала и молила Бога, чтобы помог ей подняться. То ли действительно Бог услышал ее, то ли организм молодой казачки сам поборол болезнь, но она встала.

Первое яркое воспоминание детства: всей семьей они едут в большой черной, пахнущей бензином и лекарствами машине в профилакторий. Мама улыбается, кормит его клубникой. Он ест сладкие ароматные ягоды столько, сколько хочет, весь перемазался красноватым липким соком. Мать целует его в пахучие щеки и заливисто смеется. Машина остановилась в лесу. Он бегает по пестрой от цветов лужайке. Затем, устав, наблюдает, как внизу, под косогором, играет ветками плакучей ивы быстрая река.

В пять лет врачи обнаружили у Григория сколиоз, прописали лечебную физкультуру и плавание. Воспитатели детского сада выражали сомнение в том, что этот кривенький, затянутый в корсет мальчик сможет заниматься спортом наравне со своими сверстниками. Физическая неполноценность развила в нем болезненное самолюбие. Во всем: в играх, в спортивных занятиях, в учебе старался быть первым, мечтал прославиться, чтобы блеск этой славы заставил всех забыть о его недостатках.

После первого класса мать взяла его с собой в пионерлагерь Министерства речного флота, который располагался у канала имени Москвы. Детей редко водили купаться, а он плавал, сколько хотел. Зимой мать водила его в детскую спортивную школу. Три раза в неделю – бассейн. Один час – на общефизические упражнения и три часа – занятия в воде. Плавал брассом. Все попытки овладеть кролем заканчивались неудачей: ноги никак не хотели работать в такт рукам. Уже весной, выступая на первенстве школы, занял третье место среди сверстников.

На следующее лето его как перспективного пловца направили в спортлагерь в Эстонию. Распорядок дня был спартанский: подъем, физзарядка с пробежкой, завтрак, утренняя двухчасовая тренировка в бассейне, обед, вечерняя полуторачасовая тренировка в бассейне. В воскресенье – свободное плавание. К концу лета выполнил первый юношеский разряд. Отжимался от пола 60 раз. Но и этого ему казалось мало. В следующее лето решил заняться в легкоатлетическом лагере пятиборьем, увлекся борьбой. Дворовое воспитание требовало проявления бойцовских качеств. Игры в «чижа», «слона», хоккейные баталии часто прерывались потасовками. В этих драках убедился, что уже ни в чем не уступает пацанам. А в плавании, нырянии на дальность равных ему не было.

В четвертом классе свалилась новая напасть: сразу запломбировали тринадцать зубов. Сказалось все: и наследственность, и то, что он инвалид, сын инвалидов. Отец вернулся с войны весь израненный, с расстроенными нервами. Но двое калек-родителей без особых условий, связей и педагогических способностей старались воспитать вундеркинда. Мать тыркала за каждую тройку, за каждую кляксу или неряшливо выполненное домашнее задание, похлеще армейского старшины карала за каждую оплошность. Забыл убрать учебники после занятий – выговор, не почистил после гуляния обувь – получил ботинками по спине. Суровое воспитание сделало его послушным ребенком, старательным и прилежным учеником. В его классе было много умственно отсталых детей, родители которых страдали алкоголизмом. На их фоне Григорий выгодно отличался великолепной памятью и прилежностью. Плохо давалось только чистописание. Отец считал, что сын должен стать столяром-краснодеревщиком, на худой конец, слесарем. Инженера никогда не считал за специалиста, поскольку тому на заводе платили 100 – 120 рублей, а малограмотному пьянице-станочнику, который мотал проволоку, – 200. У него была своя шкала ценностей, и по ней получалось, что нет смысла учиться в институте, чтобы потом считать копейки от зарплаты до зарплаты.

Когда учился в восьмом классе, на семью обрушилось еще одно несчастье – у отца случился инфаркт. Он долго пролежал в больнице, а когда выписался, ушел на пенсию по инвалидности: еще с войны страдал расстройством нервной системы, из-за постоянных головных болей раздражался по любому пустяку. В последнее время отец вообще стал жадным. На этой почве в семье постоянно возникали скандалы. «Я совсем недавно купил десять коробков, – заходился он в истерике. – Еще и неделя не прошла, а уже двух нет! Вы их что, едите? Прикажете мне пенсию на одни спички тратить?».