– Не путаете, всё так и было, – обречённо выдохнул я, опускаясь на своё место и уступая проход Захарии.
– Пойду посмотрю расписание, – внешне совершенно спокойно промолвил он, однако, руки всё-таки спрятал в карманы. – Похоже, скоро будет стоянка и мы сможем прогуляться по перрону, если вы не возражаете.
Он вышел из купе, аккуратно прикрыв дверь, а я всё сидел, не шевелясь, пытаясь совладать с разбушевавшейся стихией теперь уже собственных воспоминаний и не потопить в их волнах неустойчивую ладью моего повествования, сохранить хотя бы основные черты сложившихся образов действующих лиц.
Как ни странно, довольно быстро я успокоился и даже увлёкся процессом реконструкции событий. Возможно, дело было в том, что память, к моему удивлению, стала выдавать такие детали и подробности, о которых я раньше и не догадывался, а они-то, как выяснилось, всё и определяли. Просто до поры были скрыты от меня моей же собственной глухотой, ибо известно, – «кто имеет уши слышать, да слышит».
…Сначала я вспомнил и тотчас почти воочию увидел тонкие руки С. А., неслышно ставящие на середину стола и зажигающие свечи. Воланы её блузки тихо трепетали. Потом появился её стройный, ещё прозрачный силуэт, с чуть склонённой головой, – он постепенно наполнялся бледно-розовыми, пастельными тонами, и я наконец услышал её нежный голос, продолжающий когда-то давно начатый разговор:
– Человек беззащитен пред теми, кого любит. Но не беспомощен, отнюдь!
Её синие глаза улыбнулись. Наверное, я о чем-то спрашивал, возражал, думая, что эти слова относятся к моим собственным откровениям, но себя сейчас, к счастью, не слышал, а услышал только её ответ:
– Голубчик! Неожиданное, непривычное, даже абсурдное, – это не для профанной публики. А ведь так интересно – превосходно! – идти против течения и против правил, ибо там именно и куётся слава, поются песни «безумству храбрых»…
Она слегка повернула ко мне голову и я на мгновение отчётливо увидел заметную седину теперь уже коротко стриженых волос, так хорошо сочетающихся с цветом её глаз.
– Соединение безумия с умом, – добавила С. А., – часто уводит одарённого человека за пределы сугубо рационального знания, а, значит, и к пробуждению новых смыслов…
О, Господи, только сейчас я понял, о чём мы тогда говорили: вовсе не о моих запутанных отношениях с «ближним кругом», а о «психоделической культуре», как деликатно называла С. А. зависимости разного рода. Мне даже удалось развернуть нашу беседу в виде домашнего фильма с меняющимися кадрами. Некоторые из них можно было остановить и приблизить к себе, однако лишь отдельные образы и слова светились ярко, многое было утрачено, так что опять, вместе с удивлением и радостью, возникло прежнее, неизбывное чувство невозвратимости потерь.
– Творческий человек всегда имеет – в дополнение к очевидным достоинствам – иллюзии и энергии заблуждений, – звучал издалека тихий голос С. А., – так как он постоянно окунается в неизведанное, подчас просто не считая нужным просчитывать последствия и рискуя всем. Но сама эта преданность поиску, в конечном счёте, и выводит его из лабиринта открытий и сомнений, временных успехов и падений, – если он, разумеется, остаётся верен себе, своему творческому дару, не зарывает таланты в землю и не растрачивает их бездумно во тьме или ложном свечении изменённого состояния сознания…
Голос Софьи Алексеевны звучал всё глуше и всё менее отчётливо, а потом и вовсе пропал. Зато подключились другие голоса – мамы и Арсения, причём, память дала сигнал, что разговор шёл совсем недавно, хотя и о тех же далёких временах.
– При всей своей хрупкой женственности, Сонечка всегда умела «держать удар». – Арсений сидел на нашей уютной кухне, и почтение, сплетённое с печальными нотами воспоминаний, ничуть не мешало ему получать удовольствие от кулинарного мастерства мамы и искренне благодарить её за это.
– Никто не мог справиться с этой бедой, а она смогла. – Мама задумчиво смотрела не на нас с Арсением, а в глубину ушедших лет. Привычно сложив руки под подбородок, она повернулась к Арсению:
– А ты помнишь, что она тогда придумала?
– Придумала, открыла, изобрела и… победила! Помню, конечно.
– Представляешь, Ник, – улыбнулась мама, – она сначала «заразила» себя этой самой «психоделикой»…
Мама увидела, как я вздрогнул, и поспешила успокоить:
– Нет, нет, только в воображении! Но она сделала это настолько искренне и так правдиво вошла в роль, что начинающие любители острых ощущений сразу ей поверили и пошли туда, куда она их позвала.
– Ещё бы! – воскликнул Арсений. – Я тоже поверил, хотя, в отличие от них, не возрадовался, но ужаснулся. А она отважно зашла «на их поляну», чтобы понять (или уже поняв?), что их так пленило, и постаралась честно, как всё, что она делала, прочувствовать эти невероятные, «неземные», как они утверждали, ощущения.
– Какие ощущения? – тихо спросил я, ближе придвигаясь к Арсению.
– Что? Интересно? – он с усмешкой смотрел на меня, вовсе не требуя ответа. – Вообще-то, история наркотиков стара, как мир: на неолитических рисунках и у древних индейцев в руках галлюциногенные грибы; на Элевсинских мистериях, ежегодно проводимых в Древней Греции, экстатические состояния достигались тоже известно каким способом; индийские Веды недвусмысленно прославляют в гимнах сому, и т. д. …вплоть до наших дней.
– Однако, если с середины XIX века и начала XX, – встревоженно подхватила мама, – это был знак элиты и «болезнь удовольствий»: Теофиль Готье, Шарль Бодлер, Бальзак, Дюма, немалое число представителей нашего «Серебряного века»…
– Да уж, эпоха была блудная, – собрав свои замечательные морщинки, перебил её Арсений, – как всегда, много «тюрем» и «свобод», так что было куда совершить побег.
– Но инстинкт самосохранения работал по-прежнему, как часы! – не уверен, насколько убеждённо, но явно протестуя заметила мама. – Когда люди принимают наркотики, они думают (и в этом их умело убеждают «заинтересованные лица»), что смогут многое изменить в своей жизни, справиться со своими проблемами. На самом деле ПАВ сами, и очень быстро, становятся проблемой, причём гораздо более серьёзной.
Мама задумчиво смотрела на нас:
– Может быть, это происходит в ответ на нарастающие дурные потребности общества? С его недугом потребления и досуга, скукой и безудержной жаждой развлечений, немотивированной агрессией, как-то нелепо сочетающейся с ощущением бессмыслицы жизни? И всё это на фоне чудовищной рентабильности наркобизнеса, а также, не в последнюю очередь, и с появлением синтетических аналогов… – Она помолчала. – Не знаю, но сейчас это явление фактически сломало все барьеры, породив массовое самоубийство…
Мама низко наклонила голову и замолкла, опустив руки.
– По сути, – сказал, вставая, Арсений, – наркоман-гедонист постоянно стремится к удовольствиям, не считаясь с «ценой вопроса». И западня заключается не в том, что он не знает о периоде полураспада личности и сокращении продолжительности осмысленной жизни, а в том, что природные предохранители на гедонизм не распространяются (!).
Эта «сладкая пища богов», как говорят тщеславные потребители… – …в гордыне и забытьи, – добавила тихо мама.
– ну, да, – кивнул Арсений, – они утверждают, что эта самая пища даёт им особое чувство слияния с окружающим миром и – одновременно – наблюдение за происходящим; ощущение полёта и свободы от «привычных отягощений», то есть – «грёзы и сны наяву».
– И ты можешь привести примеры? – спросил я нетерпеливо.
– Естественно,почему нет? Неживые тела оживают, всякое произнесённое слово становится видимым, цветовая гамма мира невообразимо прекрасной и т. п. Однако, здесь же фатальная ловушка деградации и захлопывается! Ибо этот неестественный, запретный, если угодно, «воровской» путь в рай – грешен и наказуем. Как? – обратился он снова ко мне, услышав тихий вопрос. – Изволь.
Арсений нервно ходил кругами по комнате, и в таком состоянии я его видел, пожалуй, впервые. Он стал резко, по пальцам, перечислять последствия:
– Химическая внутриклеточная зависимость наркомана требует постоянного поддержания, а неизбежные «ломки» с каждым разом становятся всё более мучительными;
– Наслаждение, превратившееся в патологию, само себя разрушает, доводит «потребителя грёз» до изнеможения, бывает, и до самоуничтожения;
– Первичная эйфория очень скоро превращается в видения собственных галлюцинаций, неминуемо вырождаясь в «бегство от реальности», и в конце концов делает существование человека несовместимым с его истинной сущностью настолько, что даже до наступления физической смерти жизнь исчезает, превращаясь в не-бытие…
Арсений говорил и уходил из моей памяти. Вслед за ним ушла и мама, взволнованно сказав на прощание:
—Ты даже представить не можешь, Ник, как яростно они себя защищали, издеваясь над всеми, кто был не с ними! Они использовали и переиначивали всё, что попадало под руку, – от великого до смешного и жалкого. Я помню, как они кричали вслед Сонечке, которая отдавала им всю себя без остатка: «Если невозможно найти смысл в вашей жизни, Мы! Сможем! Найти его! В смерти! А вы можете? Слабо?»…
В этот момент в купе вернулся Захария, бросил на меня быстрый, внимательный взгляд, и, напомнив о стоянке, предложил выйт и подышать свежим после дождя вечерним воздухом.
– Софья Алексеевна когда-нибудь говорила, что было самым трудным в этой… борьбе? – спросил я, когда мы уже отошли от вагона.
– Да, конечно, – тотчас ответил Захария. – Она часто размышляла об этом вслух, даже советовалась с нами, так что, если я правильно услышал её тогда, – самым трудным было определить, что является главным… – он запнулся, пытаясь найти точные слова, – сверхценным для человека, от чего он ни при каких обстоятельствах не хотел бы отказаться в этой жизни, и что ещё не было окончательно заблокировано.
Захария замолчал, опять погрузившись в воспоминания. Я молча ждал. Наконец, он кивнул сам себе, как бы подводя итог, и произнёс: – Я помню, как она говорила, и ей невозможно было не верить: «Без самообмана познать грех и очиститься от него – вот главное», но насколько же люди далеки от правды и прежде всего по отношению к самим себе! – проговорил он с горечью. – Так что идти приходится окольными путями.
– А Верочка? Она… смогла?
– Я как раз о ней и думаю. Главным для неё был страх. Страх потерять своё актёрское обаяние и, значит, сцену, которую она обожала и без которой не мыслила дальнейшей жизни. Но это, вы понимаете, – совсем не то, о чём говорила и думала С. А. – Захария как-то очень невесело улыбнулся:
– На время Вера справилась со своей зависимостью. Правда, потом появились другие… Так что драмы не закончились, и это при том, что Сонечка виртуозно использовала не одну, а множество замечательных идей.
Я ещё только намеревался задать свои бесчисленные вопросы, цепляющиеся друг за друга, а Захария уже отвечал, и хотя сейчас я был погружён совсем в иные думы, краем сознания всё же успевал отметить и ту лёгкость, с которою он схватывал всякую мысль, и то заинтересованное понимание, с каким он откликался на каждое слово или даже намёк.
– Да, личность обретается только через работу над сверхличностными задачами. Вы это хотели сказать?
– Скорее, спросить, – смущённо ответил я, но он, как ни в чём не бывало продолжал:
– Знание только совместно с его владельцем превращается, – может иной раз превратиться! – в нечто, способное к развитию, а там уж, на этом пути, в конце каждой ступени лестницы по самопреодолению, есть место и для следующей. Так что не надо слепо следовать за Учителями, достаточно просто идти туда, куда шли они… Однако, – он оглянулся, – нам, кажется, пора возвращаться, я слышу гудок.
Кругом на станции и в вагоне зажглись огни, сменив и дополнив собою незаметно выросшие вечерние тени. Стало очень уютно в купе и, наверное, в тех домах, чьи светящиеся окна заманчиво мигали вдали. Обычно легко успокаивающие меня образы благоустроенной, чужой и неведомой жизни сейчас не приносили покоя. Душа моя болела, но я этому не противился. Я не хотел, чтобы боль исчезла, – её нужно было прожить.
Когда в конце лета я повторно осматривал выставку работ, организованную Асей для друзей Сонечки в её загородном доме, то обратил внимание на один рисунок, выполненный в технике карандаша с цветными мелками, совсем не в стиле С. А. На подрамнике, стоящем отдельно от остальных экспонатов, был закреплён большой лист бумаги, всё пространство которого занимали изображения самых разных существ, обозначенных тонкими, ускользающими штрихами, так что не сразу можно было различить лица и тела людей; дороги, деревья, дома; бабочек, траву и цветы, даже каких-то маленьких животных на земле. Будучи иногда лишь слегка намечены простой аскетичной линией, они, как ни странно, выглядели очень живыми. Мне даже подумалось в тот момент, что искусство, сохраняющее такую наивность и простоту, являет собою настоящий заповедник неоцифрованного чувства.
А над всем этим великолепием парила, слегка подчёркнутая цветом и, тем не менее, прозрачная фигура женщины, как бы обнимающая всех своими руками в свободно разлетающихся покровах светлого одеяния. Иногда, очень редко, художник точечно использовал светящиеся краски, и тогда крылья птиц мягко поблескивали в лучах солнца. Впечатление было такое, как будто я впервые увидел всю Землю целиком и она кружилась передо мною вне времени и пространства, показывая, по моему и её желанию, любые эпохи, материки и воды. Как только я присматривался более внимательно к какой-то отдельной детали и различал, например, изображение части подводного мира, вся картина вдруг преображалась, становилась одним большим океаном. А если мне почему-то привиделась вершина горы, то и всё остальное начинало превращаться в скрытые пещеры, расселины, ущелья и горные реки.
Это было какое-то волшебство, и оно не рассеивалось даже тогда, когда вдали загремел гром, засверкали молнии, и Диана, уткнув холодный нос в мои ладони, стала старательно напоминать о том, что пора идти домой, ибо приближается большая гроза.
Последний раз взглянув на картину, я представил большое красочное панно или гобелен на ту же тему и подумал, что вот, наверное, и С. А. так же ткала свой ковёр жизни, постепенно включая в него всё новые нити, светлые и тёмные, не нарушая каждым следующим стежком, а дополняя, обогащая прежнее изображение, постепенно усиливая и без того отчётливо слышимое ощущение внутренней целостности. И даже то, что я уже знал о боли, страдании и потерях в её жизни, не нарушало общего впечатления гармонии.
Прямого портретного сходства С. А. с женской фигурой, намеченной всего лишь несколькими штрихами, не просматривалось. И всё же мне представилось, – очевидно, по настроению, которое успел передать Захария рассказом о своей любви, – что и это произведение искусства создал он сам. Свою догадку я смог проверить очень скоро, во время очередной встречи с Асей по Skype, когда я уже приехал в «школу».
– Всё правильно, – сказала она, – это небольшой фрагмент большого полотна с рабочим названием «Жизнь человеческая», – она добродушно усмехнулась. – Вот так и не меньше! Над ним Захария трудится уже много лет, и Сонечка, действительно, присутствует там многолико. Что, по-моему, вполне естественно. Сакрализация банального вполне себе удобно сосуществует в искусстве наряду с возвышенным. Обыватель, как правило, воспринимает мир через всё телесное, абстрактное мышление даётся ему тяжело, поэтому многие художники, особенно живописцы, и переплетают более-менее искусно повседневность с «высшими слоями духовности».
Потом вдруг Ася засмеялась такими же синими как у С. А. глазами, и лицо её на экране приблизилось ко мне:
– Значит, теперь ты всё знаешь о нашей семье и о «скелетах в шкафу»? – На какое-то мгновение мне показалось, что на экране остались только её глаза. – Так как же? – Она смотрела, не мигая. – Изменилось твоё отношение к нам?
– Да. Я люблю вас всех ещё больше, – оторопело, почти бессознательно ответил я.
– Ладно, – Ася отодвинулась от экрана, боясь и не поощряя слишком пафосных фраз. – Скоро я приеду к вам в альпийскую деревню и сама взгляну в твои честные глаза. Кстати, я слышала, вы пишете там всем колхозом пьесу из жизни Марка Коляды. Это правда?
– Только со старшими учениками и тремя преподавателями – режиссёром, актёром и… – я запнулся, – литератором, – все по совместительству.
– А «литератор» – это ты? – Ася весело смеялась.
– Ну, да… – ответил я и спросил в свою очередь:
– Скажи, а ты хорошо знаешь Марка?
Ася задумалась.
– Мы с ним одноклассники. Ещё в «школе» он был трудоголиком, вечно ставил какие-то опыты, яростно грыз все науки подряд, особенно биологию и химию, по-моему. Ну, да, – кивнула она, – он же стал потом биохимиком! – И опять, смеясь, посмотрела на меня. – Малышня его обожала. Ещё бы! Кто мог сказать, кроме него: «А сегодня мы опять что-нибудь взорвём!» – Никто.
– Неужели на самом деле…?
– Взрывали, ещё как! Учителя ничего не могли с ним поделать. Вполне возможно, в его генетической матрице уже были заложены и воля, и независимость, и громадные способности по достижению целей, которые всегда он сам ставил и сам осуществлял. Ему невозможно было что-либо запретить, навязать или помешать тому, что он намеревался сделать.
– Яркая личность, – восхитился я.
– Но ведь и эгоизма там было более чем достаточно.
– А как же без этого!
– Внутренней отзывчивости, как умения откликнуться на проявления другой жизни, ему, конечно, недоставало.
Ася опять задумалась и стала плести косички из своих длинных, отросших за лето, волос. Потом грустно добавила:
– Потому, наверное, он и попал в мышеловку, когда ему, молодому учёному, «подающему большие надежды», инвесторы сделали «предложение, от которого невозможно отказаться»: великолепные условия для творчества, громадные гонорары и… жёсткий договор, как потом выяснилось, даже не на несколько лет, а чуть ли не навсегда. Всё! Дверца захлопнулась! – Она вопросительно посмотрела на меня. – Ваша пьеса об этом?
– Да… – Теперь задумался я. – Но не только. Смысл постановки, как я понимаю, в том и заключается, чтобы помочь герою, то есть Марку, выпутаться из всей этой паутины. Оттого мы и перебираем разные варианты сюжетов и даже предлагаем зрителям принять в этом участие. Такое вот интерактивное действие придумал наш режиссёр. Ася заговорила чуть быстрее, чем раньше:
– О современной части этой истории хорошо осведомлён Захария. Насколько мне известно, он принимает самое непосредственное участие в освобождении Марка от этой абсолютно невыносимой для него зависимости.
– С Захарией мы постоянно консультируемся, – кивнул я, но, увидев, как она смотрит на часы, понял, – встреча наша заканчивается, – и замолчал.
Меня на самом деле сразу подрядили на сочинение диалогов, после того как инициативная группа закончила предварительное обсуждение сложных перепетий развития сюжета. Затем актёры разыграли на сцене уже оформленное действие, которое, в свою очередь, по замыслу режиссёра должно было обсуждаться вместе со з рителями, и лишь потом только можно было писать, репетировать и показывать следующий акт.
Детям пьеса и особенно участие в ней очень нравились, да и нам, кстати сказать, тоже. Ведь речь шла о сохранении свободы и достоинства человека, может быть, даже о спасении жизни и вообще о праве homo sapiens’а быть самим собою, не изменять себе и жить той жизнью, которую он сам выбирает. Для меня был важен и сам герой, такой, как Марк. Он органично вписывался в ткань текста, посвящённого процессу непрерывного самопревосхождения, – со всеми его порогами и последующим их преодолением. Поэтому я охотно участвовал в создании постановки, параллельно делая заметки для себя и для книги, а, главное, наблюдая за тем, как меняются ответы моих персонажей и меня самого на те же самые вопросы, что они, и я вместе с ними, задавали себе прежде и теперь. Мне не нужно было вспоминать, я всегда помнил, что истина часто прячется в подробностях и деталях.
Захария познакомился с Марком довольно давно, когда тот ещё учился в «школе» вместе с Асей, а Захария давал мастер-классы по изобразительному и декоративному искусству. Но тогда это было весьма поверхностное знакомство, так как Марк не интересовался живописью, а Захария – химией. И только после того, как Марк закончил институт, магистратуру, защитил диссертацию и стал регулярно выступать на международных симпозиумах и конференциях, в том числе и на тех, которые курировал Захария как член Международной Академии Информатизации, – их отношения стали более близкими.
Однажды, лет шесть назад, Захария был приглашён на один из таких симпозиумов по проблеме: «Энергия физическая и психическая. Электронная схема жизни и резервы сознания». На научной секции, куда он записался, речь шла, в частности, о продлении полноценной, активной жизни в свете открытия неизвестных ранее творческих подходов к использованию громадных естественно-природных сил и возможностей человека. И здесь Захария, «совершенно случайно», оказался рядом со своим давним знакомым, Саймоном Греем, – одним из самых богатых старейших спонсоров новейших исследований именно в этой области. Дальше – больше: «случайно» главный доклад на заявленную тему читал Марк Коляда. И доклад, и докладчик чрезвычайно заинтересовали м-ра Грея, в результате чего (конечно, тоже «случайно») Захария познакомил молодого исследователя со знаменитым меценатом, так как хорошо знал их обоих и не видел ничего дурного в том, чтобы их интересы в данный момент совпали.
Что из всего этого получилось, частично мы уже знаем, как и то, что ничего случайного в жизни не бывает. И сейчас нам всем предстояло осмыслить – как, каким образом, удачное на первый взгляд пересечение лиц и возникновение творческого, делового союза, которому, казалось, ничто не мешало стать успешным, – если не во всех, то во многих отношениях, – через несколько лет обернулось настоящий драмой. Теперь она стояла перед нами в полный рост, и мы делали всё новые и новые попытки осознать истинные её истоки, чтобы потом написать и поставить о ней пьесу, но главное, конечно, найти реально безопасную, оптимальную для всех её участников развязку коллизии.
Захария охотно предоставлял нам живую фактуру и пищу для размышлений, а наших, совместно с детьми, фантазий с лихвой хватало на придумывание неожиданных и смелых разворотов в жизни и поведении персонажей. Однако, как известно, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, поэтому шаблоны компьютерных игр и популярных блокбастеров нередко проникали в сознание юных соавторов, становясь на время предпочтительными при разработке вариантов развития и разрешения конфликтов. И здесь уже режиссеру-постановщику и главному актёру, которые в «школе» были в первую очередь наставниками и лишь потом – членами творческой театральной труппы, – приходилось проявлять свою волю, решительность и безукоризненный вкус, чтобы направить молодёжную энергию в нужное русло.
Наша пьеса начиналась с того момента, когда герою (Марку) становилось ясно, что он, помимо своего желания и не очень понятным образом, вместе с превосходно оборудованной лабораторией и некоторыми другими сотрудниками, – оказался в закрытой зоне, вокруг которой круглосуточно дежурили специально обученные охранники, а из окон надёжно выстроенного здания, насколько мог охватить глаз, расстилалась абсолютно безлюдная пустыня. Через несколько месяцев работы в таком максимально изолированном от мира месте Марк, без всякого притворства, заболел и, опять же не по своей воле, был препровождён в одиночную больничную палату, также очень современно и комфортно оборудованную. Ему даже был поставлен предварительный диагноз. Если перевести его на простой человеческий язык, то получится примерно следующее: «глубокая депрессия на фоне сильнейшей вегето-сосудистой дистонии (ВСД) с потерей трудоспособности по заявленной в договоре профессии».
–
Я старался делать подробные записи наших разговоров с Захарией, главным образом тех, которые впоследствии могли войти в том или ином виде в пьесу. Приведу одну из них, напрямую связанную с Саймоном Греем, когда он уже начал активно интересоваться судьбой Марка Коляды.
…
В помещении, оформленном официально, сидели двое мужчин. Один – высокий, седой, подчёркнуто строго одетый и гладко выбритый, выглядел внешне спокойным и одновременно очень усталым. Другой, довольно молодой человек с военной выправкой, но тоже в штатском костюме, был явно напряжён и растерян, хотя стремился всеми силами скрыть своё состояние. Оба говорили по-английски, но старший, судя по выговору и манере держаться, скорее всего, был британцем, а молодой, видимо, совсем недавно приехал с другого континента. Седой говорил медленно, растягивая слова:
—
Мы не можем терять, – неважно, по каким причинам, – подконтрольных нам учёных. Слишком дорого нам стоило их привлечь и… содержать.
Молодой человек отвечал быстро, нервно проглатывая окончания: – Сейчас он болен. А если вдруг… возникнут осложнения?
Вплоть до…
—
Вы имеете в виду?..
—
Это крайний случай.
Оба собеседника привычно использовали язык недоговорённости, не называя вещи своими языками. Молодой человек продолжал:
—
Но если он найдёт способ заявить о себе… своим прежним партнёрам или перейдёт в конкурирующую фирму?
Младший пытался что-то прочитать на лице старшего, однако, взгляд и мимика седого человека ничего не отражали. Он только слегка погладил свой подбородок и спокойно сказал:
—
Ещё раз повторите, пожалуйста, его рабочую характеристику.
Молодой человек быстро раскрыл папку и стал чётко говорить, лишь изредка в неё заглядывая:
—
Наш… подопечный всегда работал самостоятельно и за прошедшие годы (ещё до поступления к нам) добился огромных успехов. С нами он работает 2 года и 9 месяцев. В течение первых полутора лет всё шло так же, как и раньше, то есть очень продуктивно. Однако, с тех пор, как лаборатория была переведена… на новое место, ничего примечательного, тем более выдающегося и достойного обсуждения, по крайней мере под его фамилией, не поступало.
Обычная рутинная работа.
—
Почему? – спросил Седой более настойчиво, чем прежде.
—
Мы не знаем. Когда он по-настоящему заболел, врачи зафиксировали «нервный срыв, глубокую депрессию и непреходящие головные боли».
—
Мне придётся повторить свой вопрос, – уже с некоторым раздражением сказал Седой. – Почему? У вас есть хотя бы какие-то предположения, гипотезы? Ведь по прибытии на место назначения его должны были тщательно проверить. Таковы правила, насколько я знаю.
—
Конечно. Результаты были более чем удовлетворительными.
Молодой человек захлопнул папку и прямо посмотрел в глаза Седому:
—
Предположения тоже есть. На нашей научной базе удовлетворяются все, – он подчеркнул голосом последнее слово, – разумные желания и потребности сотрудников. Но…
Молодой человек запнулся, и ему снова пришлось посмотреть в заранее подготовленные записи:
—
«Жизнь в замкнутом пространстве и закрытых сообществах относится к экстремальным ситуациям, – утверждают эксперты адаптационной психологии. – Они оказывают на людей, в том числе, и на проявление их творческих способностей негативное влияние». Человек становится нервным, странным и что особенно удивительно, – заметил молодой человек, прямо глядя на собеседника, – я сам это наблюдал, – нередко начинает думать и даже… мечтать, – но не о привычной прежней жизни, а об… идеальном мире.
Тут говорящий как-то стыдливо усмехнулся и отвёл глаза.
—
Представляете? Хотят разгадать «тайны мироздания»!
Седой чуть поморщился и небрежно махнул рукой:
—
Ну, не все же!
—
Не все, – охотно и на этот раз уверенно согласился молодой человек, – но тот, о котором мы говорим, оказался именно таким. Нам досконально известно, что он стал задумываться о «Добротолюбии и Боге, о Космической Вселенной и Информационном вакууме, о вечной жизни и её смыслах», – молодой человек снова всё это вычитывал из своей папки, – хотя раньше, по нашим сведениям, ничего подобного за ним не наблюдалось.
—
Как вы об этом узнали? – быстро спросил Седой.
—
О-о! Это нетрудно. Мы отслеживаем, какие книги и рукописи сотрудник заказывает по Интернету, что пишет в своём дневнике, в письмах и посланиях, о чём беседует с другими обитателями нашего поселения. А вот «почему» он стал думать именно об этом, никто из наблюдателей, и я в том числе, точно ответить не смогут.
—
А они сами, наши «подопечные», смогут? – В голосе Седого явно звучала ирония, но его младший коллега, похоже, этого не заметил.
—
Они молчат.
Седой заговорил подчёркнуто равнодушно:
—
Учёные, особенно талантливые учёные, думают, что они знают всё, и поэтому могут быть очень опасными. Люди, мыслящие более скромными категориями, удовлетворяющиеся менее масштабными проектами, обычно не намереваются спасти мир, – они заняты заботами о хлебе насущном. Те же, кто о себе и о своём интеллекте слишком высокого мнения, легко впадают в гордыню, а там – один шаг и до сделки с соответствующим «ведомством». Вы «Фауста» читали? – неожиданно спросил старший.
—
Нет, – ничуть не смущаясь, ответил молодой. По какой-то причине он стал держать себя не просто увереннее, но даже позволил себе недоверчиво-снисходительно улыбнуться. – Неужели вы всему этому верите?
—
Чему? Тому, что они много знают, или тому, что опасны, ибо способны «продать душу» за новые знания?
—
Но ведь они задумываются не о разрушении, а о каком-то «общем благе», всего лишь! – искренне удивился молодой человек, очевидно, не поняв того, что хотел выразить седой мужчина.
—
А какой ценой? – Старший уже не был так спокоен, как вначале, аллюзии вели его всё дальше и дальше. – Именно среди «спасителей мира» с пугающей частотой появляются идеологи тирании, расового, этнического, религиозного и иного превосходства, возникают идеи уничтожения, расчеловечивания, в лучшем случае, видоизменения другой, не их собственной части человечества, новейшими и вовсе не невинными средствами…
Старший остановился, забыв на время о собеседнике, с недовольством наблюдая за собою. Он догадывался, что сейчас как будто повторяет и одновременно переиначивает, выворачивает наизнанку чьи-то другие, не свои собственные слова и речи, глубоко задевающие его последнее время, но ещё не освоенные, не понятые им до конца. Он даже знал имя того, кому эти речи принадлежат и с кем он недавно начал тайно встречаться в Сети, тщательно скрывая от всех эти встречи. Это был Марк Коляда.
Седой встал. Он был не просто очень высок, но худ и долговяз, однако всё ещё неплохо держал прямую спину. Решительно оборвав затянувшуюся, на его взгляд, дискуссию, он подвёл итог: