Я молчал, не зная, что ответить, и тогда Ася насмешливо заметила:
– Но учти, на этой же идее, с её другого края, уже возникли соблазны, связанные с новомодными технологиями «всеобщего интеллекта», «роевого разума», «единого сознания человечества» и т. д. – посредством встроенных в мозг чипов и подключения каждой индивидуальной мозговой системы в единое пространство общей компьютерной Сети Планеты. При этом считается, что мы изучаем интернет, а он изучает нас. Представляешь, как интересно? Она лукаво смотрела на меня.
– Но ведь есть и просматриваемые уже сейчас опасности этой затеи Новой Вавилонской Башни, – осторожно начал говорить я. – Всемирный компьютер может не только воссоздать наш индивидуальный профиль, но и использовать его вовсе не по тому назначению, что мы сами задумывали, не говоря об утрате свободы воли, разрушении личности, увеличении цифровых преступлений и прочее.
– Более того, – подхватила Ася, почему-то по-прежнему улыбаясь, – он может вообще взорвать наш собственный мозг. Что мешает? Метаразум создан, ящик Пандоры открыт, никто и ничто не в состоянии остановить хорошо известный по мифологии процесс. И уже неважно, скольким новым возможностям этот Всемирный интеллектпаук мог бы помочь воплотиться: спасению человечества от болезней и голода; предупреждению катастроф и расцвету экологического единства с миром Природы; межпланетным путешествиям и встречам с инопланетянами на высшем уровне. Что толку в этих обычных перечислениях в пользу обобществлённого единого сознания, если исчезает сам человек? К счастью, уже есть и те, кто задумывается о жертвоприношениях, приносимых на алтарь киберфантазиям. Да ладно, – миролюбиво отмахнулась Ася, почти реально протянув мне руку через экран, – страхом делу не поможешь. Вспомни, были и есть сверхорганизованные сообщества муравьёв, пчёл, термитов, наконец. Говорят, когда-то они тоже были разумными, самоэволюционирующими цивилизациями и добились невиданных успехов. И что с ними стало? К счастью, насекомых напрямую трудно связать с каким-либо этапом формирования человека, однако следует признать, что в построении коллективного организма и отдельных его частей они обнаруживают и более богатое прошлое, и более совершенные, по сравнению с человеком, формы. Справедливости ради хочу добавить: они иногда вызывают не только наше удивление или… даже восхищение поразительной полнотой и отточенностью своей организации, но и замешательство, ужас, безотчётное отвращение перед абсолютной невозможностью для отдельного индивида освободиться от круговорота жизни муравейника или улья, тем более выйти из-под контроля отталкивающе-свирепой тирании термитника.
Ася отвернулась и замолчала, потом глухо добавила:
– Если тебе любопытно, посмотри подробные описания жизни насекомых. Их много, а мне говорить об их, так называемых, цивилизациях, принёсших в жертву всё – от зрения и пола до крыльев и разума каждой особи, – неприятно.
Ася упрямо встряхнула головой, а на лице её вдруг неожиданно появилась очаровательная гримаска:
– А наши собственные прогнозы гораздо лучше и утешительнее! Мы знаем, есть другие Пути – последовательного осуществления духовно-душевно-органических воплощений любого масштаба, направленных на поиск закономерностей более высокого порядка, включающих и природу, и космос, и био-, и нанотехнологии. Каждое из направлений вносит ту или иную инновацию в общую Копилку Всеобщего Разума, ни в коей мере ничего не уничтожая в существующей Вселенной.
И она весело рассмеялась.
– Если же верить не только древним, но и современным мудрецам, – Ася даже покачала пальчиком, – то человечество и вовсе никогда не заблуждалось, а всё, что свершалось, с необходимостью входило во всеобъемлющее мировое строительство, которое, вполне возможно, и приведёт, в конце концов, к тому, что будет достроена разрушенная некогда Вавилонская Башня как воплощение мифа об идеальной жизни на земле.
И мы, представь себе, давно и дружно шагаем по этим дорогам. Вот так!
Ася сильно раскрутила себя несколько раз, превратившись на какое-то время в одно сплошное движение, потом остановилась, нисколько не нарушив дыхания, и сказала, насмешливо блеснув глазами:
– А давай поговорим о чем-нибудь простом и понятном? Например, о твоих стенаниях по поводу несовершенств мира, всеобщего оглупления и падения нравов.
Я лишь улыбнулся в ответ:
– Ты что-то путаешь, так я не говорил.
– Не говорил, – легко согласилась Ася, – говорили твои собеседники, вернее, собеседницы, а ты их слушал и молчал, потому что жалел.
Несколько секунд я молча, удивлённо на неё смотрел – так быстро она сменила тему.
– А хорошо это или плохо, – проговорила она задумчиво, не стирая с лица улыбки, – оставлять людей в неведении?
– Я так понимаю, теперь мой ход, – сказал я, уже включаясь в параллельно текущее новое расследование. Ася кивнула, а я продолжил:
– Мы не можем изменить сознание других людей, не желающих его менять, – значит, надо научиться жить вместе, стараясь, по возможности, не растворяться в их… «поле».
– Вот, вот! – воскликнула Ася. – Твоя мама именно по этому поводу и сокрушается.
– По какому поводу? – не понял я.
– По тому самому, что ты вынужден постоянно находиться в поле влияния и общаться с теми, кого не можешь изменить.
– Однако… – заметил я, – звучит довольно угрожающе. Но ведь не противиться факту отличия других людей вовсе не означает поражения! Важно лишь оставаться на своей территории…
– …желательно со своими боеприпасами, – усмехнулась Ася. – Что же касается нашей главной темы, то в завершение вот что я тебе скажу: дело не в том, что есть и останутся люди, готовые на многое, если не на всё, что угодно, чтобы стать расчеловеченными (за определённую мзду, разумеется), а в том, чтобы не пропали другие, те, кто занимается прямо противоположным делом. Мир без них станет хуже. Ещё хуже…
Связь давно прервалась, а я всё сидел перед экраном, по которому беззвучно плавали разноцветные рыбки, представляя жёлтые пески и пирамиды Египта, где была сейчас Ася со своими археологами, – загорелая, с шёлковой повязкой на голове, в больших тёмных очках, и думал о том, что несколько минут назад получил царский подарок – приглашение присоединиться к их экспедиции, – пока не постучала мама и не сообщила, что мне непрерывно звонят по городскому телефону, раз я выключил мобильный, и что пришёл гость и он «требует в залу именинника».
Действительно, из гостиной, где у нас обычно проходили званые вечера, раздавались мелодичные звуки гитары и приятной тенор тихо пел:
Опять зима,
Что нам сулит на этот раз она?
Декабрь, капель…
Грустит потерянный влюблённый Лель…
К моему удивлению, пел и аккомпанировал Николай Романов. Как только мы вошли, моя музыкальная мама сразу, очень чисто взяла втору:
Опять снега
Растаяли легко, как облака.
Поверь, Поэт,
Снегурочки давно уже с тобою нет.
– Разве не ваше поколение выбирает рэп? – заметил я, но Николай только отмахнулся:
– Голос улиц? Но не в этом же доме.
Он с откровенным любопытством оглядывался вокруг. Потолок в гостиной был высок, стены отделаны темно-зелёными обоями с золотым орнаментом под гобелен и плотно увешаны картинами, рисунками и фотографиями. Старинный дубовый буфет, украшенный резьбой, был выполнен в одном стиле со стульями, высоко поднявшими свои прямые спинки над длинным столом, сейчас покрытым крахмальной камчатской скатертью и уставленным приборами. Сначала Николай задержал взгляд на большой овальной люстре из бронзы и хрусталя, низко висящей над столом, потом подошёл ближе к абстрактному портрету кисти Бориса Мессерера и, наконец, остановился около качественно выполненной фотографии с рисунка Модильяни, одним росчерком запечатлевшего своеобычную красоту юной Ахматовой, которая звала его просто – «Моди». Видно было, что Николай чувствовал себя довольно непривычно, даже неловко в лёгкой игровой атмосфере домашнего праздника и, думаю, от смущения часто говорил невпопад.
– Как ты узнал, что у меня сегодня день рождения? – спросил я.
Николай усмехнулся:
– А ты кого ждал? Делегацию от благодарных женщин? Не слишком же ты наблюдателен. А надо бы! У меня, между прочим, тоже 19 декабря день рождения и день именин, и я тоже приглашён на праздничный ужин.
Он сделал небольшой поклон в сторону мамы, которая уже отвлеклась и теперь внимательно рассматривала, правильно ли накрыт стол. Видимо, вполне удовлетворённая, она сообщила:
– Мы ждём Ивана и садимся!
Мама ушла, а я взглянул на слишком вычурный костюм Николая сегодня, декоративная шнуровка которого явно намекала на гусарские мотивы, и добродушно заметил:
– Тролли не атакуют?
– Троллей я баню, – небрежно бросил Николай и протянул мне небольшую плоскую коробку в подарочной упаковке:
– У тебя до неприличия устаревший айфон, а устные поздравления просили передать мои подружки, а твои читательницы: «Неужели на самом деле существуют такие мужчины?» – спрашивают они. И ещё: «Хотелось бы поближе познакомиться с автором и совершить с ним романтическое путешествие». – Он громко рассмеялся, с интересом наблюдая за моей реакцией, а я подумал, как хорошо, что в комнате никого нет, кроме нас, а то бы мама не выдержала и насмешливо сказала что-нибудь, вроде: «Поверить не могу, что мы это обсуждаем». Вслух же ответил:
– Боюсь, не смогу соответствовать, – и спокойно добавил: – ты просто забыл, наверное, что я женат.
– Но разве… – начал было Николай, но, наткнувшись на мой взгляд, быстро перестроился:
– Ах, да, «в горе и радости, пока смерть не разлучит» и так далее…
И я понял, что должен кое-что прояснить:
– Послушай. У нас с Алиной есть проблемы. И мы их решаем.
Последовательно. Точка. Никого больше это не касается.
Он уже отводил глаза:
– Понятно. Извини… Пожалуй, пойду на кухню.
И он ушёл, напевая известную джазовую тему: «Oh, happy day»…
Это был выход. Вместе с тем, сюрпризы продолжались, Пришёл отец вместе с Захарией, потом – Арсений с Мариной Александровной, – и уже в процессе обмена приветствиями отчётливо прозвучали намёки мужчин на некий секретный сговор. Я понимал: одновременное появление Арсения и Захарии в Питере не могло быть случайностью и уж, конечно, прямо не связывалось с нашим, пусть и сдвоенным, днём рождения, на то должны были быть особые, гораздо более веские причины. В общих чертах я о них догадывался, так как ещё во время наших бесед с Захарией, когда мы ехали вместе в Швейцарию, услышал весьма драматическую историю об одном из выпускников «школы», впоследствии ставшим известным биохимиком. Его звали Марк Коляда, и эта история началась несколько лет назад, получила блистательное развитие осенью, в том числе и на территории арендованной усадьбы, когда я мог наблюдать её лично, но тогда она явно не закончилась, а сейчас, очевидно, должна была подойти к своему финалу.
В подтверждение мысли о том, что речь действительно шла о Марке, меня подтолкнуло и поведение Марины Александровны, которая была непривычно молчалива, внешне почти никак не реагировала на загадочные реплики Арсения и Захарии, видимо, получив строгие указания никоим образом не вмешиваться «в опасные мужские игры», охотно исполняла свою роль «слабой женщины», что не мешало ей, впрочем, иронично-снисходительно поглядывать вокруг и улыбчиво перешёптываться с мамой о чем-то своём, «девичьем». Я услышал, как мама негромко сказала:
– Вы не находите, что это похоже на заговор?
– Но не преступный же, – тихо смеясь, ответила ей Марина Александровна.
О развязке этой удивительной истории я узнал несколько позже, точнее, в новогоднюю ночь, но чтобы описать её так, как она того заслуживает, мне потребовалось набраться времени и сил, чтобы вспомнить и заново всё осознать, вернувшись на несколько месяцев назад, в купе поезда, который мирно мчал нас с Захарией вдоль восточноевропейской полосы. За окнами тихо постукивали капли короткого сентябрьского дождя, освещённого лучиками солнца, проглядывающего из-за неровных туч, а вдали на ухоженном лугу, отчётливо были видны контуры немногочисленного стада медлительных домашних животных, да высоко в небо уходил островерхий шпиль деревенского красно-кирпичного собора.
Но здесь я должен пока остановиться, ибо последняя картинка уже целиком относится к давно отлетевшей, вместе с листвой и последними полётами бабочек, осени. Сейчас же, в декабре, всё ещё продолжается дружеский ужин: мужчины, как всегда, хвалят хозяйку и символически «облизывают пальчики» после каждой перемены, женщины смеются, сверкая глазами, воспитанные звери благородно присутствуют. Заметно отличается новичок застолья – Николай, почувствовавший себя гораздо увереннее после первых же тостов. Он завладевает вниманием, рассказывая с иронией о своём трудном детстве и юности с беспокойными родителями, продолжающими без устали, десятилетиями, ездить «за туманом и за запахом тайги».
– Когда же они возвращаются в город, – охотно вещает он, видимо, не очень задумываясь, насколько это интересно окружающим, – то живут почти так же, как там, в лесу, в палатках, с консервами и бутербродами, с песнями под гитару и бородатыми друзьями, правда, уже сменившими свои длинные свитера на удобные куртки и жилеты с многочисленными карманами.
– Спасибо, что они костёр в доме не разжигают, – похвалил родителей-путешественников Арсений. – А как теперь выглядят их женщины?
– По-моему они мало изменились, такие же жизнерадостные, весёлые, – довольно равнодушно ответил Николай.
– Это хорошо. – Арсений, как мог, поддерживал разговор, а мама попросила передать Николаю большое блюдо с рыбой и картофелем, запечённым с овощами.
– Ешь, мальчик, ешь, не стесняйся. Что тебе ещё предложить?
Отец негромко заметил:
– А не хочешь ли ты, Катенька, его усыновить?
– Где-то я уже слышал эту душераздирающую историю, над которой обычно плачут немцы и англичане, – быстро откликнулся Арсений, собрав свои чудесные морщинки вокруг глаз.
– А мне нравится идея, – задорно подхватила мама и посмотрела на меня с чуть заметным вызовом. – Ника постоянно гдето пропадает – на даче, в командировках, а то и вовсе скрывается на неизвестной квартире и улице, с названием, похожим на городпобратим, знаменитый своей галереей.
– На Дрезденской, что ли? – спросил проницательный Арсений, но ему никто не ответил, только Марина Александровна улыбнулась и положила свою руку ему на плечо.
– Познакомил бы, – тихо сказала мама
—Давно уже и знакомить-то не с кем, – постарался я успокоить маму и вернулся к нейтральной теме. – А что французы?
– Причём здесь французы? – удивилась мама.
– Французы тоже плачут?
– Надеюсь, что нет, – засмеялся Арсений. – У них есть чудесный обычай выражать свои чувства: они просто целуют всех в обе щёчки. Особенно женщин и детей.
– А, – сказала мама, – тогда, конечно, они могут с успехом применить его и в этом случае.
– Но как же так… Ведь и другие… – начал было Николай, запнулся и замолчал, а Арсений мгновенно подхватил:
– Конечно! Всё то же самое – везде и у всех – и плачут, и целуются!
– И это замечательно, – воскликнула мама, но взглянув на примолкнувшего Николая, добавила:
– А ты не слушай никого и приходи к нам всегда, Николушка, просто так, когда захочешь.
– Ну, вот, уже и Николушка, – покачал головой отец.
Николай растерянно переводил взгляд с одного говорящего на другого, явно не зная, что ответить. Всё замечающий Арсений опять пришёл на помощь и постарался отвлечь от него внимание:
– Екатерина Дмитриевна, ты непоследовательна!
И тут уж, нарушив обет молчания, заговорила Марина Александровна:
– Искренний человек не может не быть противоречивым – ведь он постоянно сомневается, а если ещё и не стоит на месте, а движется, то тем более…
–
Захария, задумчиво поглаживая подбородок, решил внести свою лепту в разговор и, глядя на красиво составленные букеты в зале, заметил:
—
Говорят, цветы подобны Вселенной… Арсений сразу же весело подключился:
—
И любая клетка – тоже, но «роза», конечно, звучит поэтичнее. И вечер легко покатился дальше…
Проводив вместе с Дианой гостей и вернувшись домой, я услышал из кухни голоса родителей. Они говорили обо мне, и я невольно остановился.
—
Почему так? – взволнованно спрашивала мама. – У Арсения все женщины самодостаточны и независимы, с ними даже после окончания романа сохраняются прекрасные отношения, а у нашего всегда, ещё с юности – куча активных поклонниц, и каждая норовит им управлять на свой манер, не мытьём, так катаньем… А эти долгие прощания? Они выматывают силы и выглядят просто ужасно…
—
Да потому, душа моя, – хмыкнул отец, – что Арсений любит завоёвывать женщин, оттого и выбирает сильных противников, иначе ему неинтересно. А Нику атакуют и стремятся покорить сами женщины, ошибочно полагая его лёгкой добычей.
—
Ну да, – подхватила мама, – он весь такой деликатный, отзывчивый, никого не хочет обидеть, – вот и получаются потом бесконечные выяснения отношений! С их стороны…
—
А почему ты не допускаешь, – перебил её отец, – что эти женщины до сих пор влюблены в него и поэтому не желают отпускать, не верят, что он от них ускользает?
—
И всеми способами, даже недозволенными, пытаются на него влиять, – недовольно проговорила мама.
—
Должен заметить, матушка Катерина, Ника только снаружи, и то лишь на очень недалёкий взгляд, кажется пушистым и податливым. На самом деле он вполне себе стойкий оловянный солдатик, который всегда гуляет и будет гулять сам по себе, а чувства собственного достоинства и свободы у него хватит на нескольких. Так что перестань расстраиваться, не о чем.
—
Но они ему льстят, – грустно заметила мама, – а это яд, хотя и медленно действующий…
—
Но и они не спешат, насколько я понимаю, – усмехнулся отец и добавил уже другим тоном: – однако, в малых дозах такой яд очень даже полезен, не так ли, голубушка?
Я сразу почувствовал, как изменились интонация и тембр голоса у отца, представил милое, доверчивое, чуть расстроенное лицо мамы, понял, что сейчас он станет её обнимать, и быстро прошёл в ванную. Диана неслышно шла рядом.
—
Вот, значит, что они о нас думают, – теперь усмехнулся и я, вытирая ей лапы. – «Настоящий мужчина всегда добивается того, что хочет от него женщина». Но как же они ошибаются! Ты-то согласна со мной, надеюсь?
Я поглаживал ей шерсть, и Диана, скосив глаза, лизнула мне руку. Когда мы вернулись с ней в мою комнату, я включил компьютер, хотя было уже поздно, – так захотелось просмотреть прямо сейчас записи о Захарии и Марке. Когда я закончил, Диана уже спала на коврике рядом. Я потянулся и очень тихо, как мне казалось, встал. Диана тотчас открыла глаза.
—
А для тебя, девочка, ещё очень рано. Спи.
Я бросил последний взгляд на рабочий стол. Там лежала тонкая стопка нераспечатанных листов писчей бумаги и больше ничего.
Через несколько дней мама, которая всегда держала своё слово, сказала:
—
Пора пригласить Николая к нам отведать простой домашний обед. Я и пирог испеку.
В этот раз Николай держал себя очень скромно, даже застенчиво, и маме пришлось приложить немалые усилия, чтобы его разговорить. После обеда я предложил ему послушать несколько отрывков из написанного мною первого варианта небольшого текста ко второй книге. Он тут же благодарно улыбнулся своей открытой улыбкой, что обычно всех сразу подкупало. Однако, когда мы были уже одни в моей комнате, Николай смущённо сказал:
—
Прости, но я должен сначала повиниться. Потому что вёл себя как последний дурак на дне рождения!
Выкрикнув это, он замолчал и опустил глаза.
—
Так это же хорошо, – как можно более естественно ответил я. – Повалять дурака, подурачиться, что может быть лучше? – И добавил: – Не всё же умные разговоры разговаривать.
—
Да? – он улыбнулся снова, очевидно, уловив во мне искреннюю расположенность и отсутствие какого-либо осуждения. – Я тоже потом сообразил: «На балу надо танцевать», а разговоры вести можно и в другое время.
Он запнулся, а я с удовольствием отметил, что чувствительность и память ему не изменили. Николай, между тем, прерывисто продолжал:
—
Хотя, не то, чтобы «умные», но разговоры тоже, конечно, были, но как бы уже во мне самом, в виде… отклика, чтоли, на происходящее. – Он помолчал. – Пожалуй, уже ближе к концу вечера я понял, что каждый раз, когда что-то происходит с тобой в жизни, – неудобное, ненужное, тем более, тяжёлое, – ты можешь услышать и тихое «подбадривание». Кто-то, может быть, даже произнесёт это вслух, тот, кто окажется рядом с тобой в этот момент, хотя и совсем по другому поводу… И ты вдруг поймёшь, что на самом деле всегда есть причина, по которой ты сам выбрал то, что с тобой сейчас происходит, и то, что ты должен ещё пройти всё это, и пройти наилучшим образом, чтобы понять не просто саму причину, но и то, как можно «правильно» выйти из данной ситуации, чтобы в следующий раз решать уже нужно было бы вовсе не эту, а совсем другую, более сложную, может быть, даже более интересную задачу. Лучше, конечно, предугадать событие, или не попадать в него вовсе, если не хочешь, – но это уже «высший пилотаж»…
Николай, как и я, когда волновался, быстро ходил по комнате, к тому же он ещё и резко жестикулировал, потом стремительно развернулся ко мне:
—
Ты мне не веришь?
—
Ну, почему же? Верю.
Было забавно наблюдать за ним, как за собой когда-то, совсем недавно. Всё повторялось в новом ученике, жаль только, Сонечки уже не было рядом. Николай, между тем, ждал, и я ответил:
—
Всегда, когда я что-то ищу или хочу понять, – только обязательно искренне и сильно! – кто-то, действительно, подбрасывает идеи. Это могут быть отдельные мысли или образы – по поводу чего угодно, но непременно связанные с тем, о чём ты сам думаешь; черты характера или физического облика человека, чем-то тебе близкого и интересного в это время; даже обрывки чьей-то речи или разворот события, которые ты слышишь или наблюдаешь, неважно, в жизни или на экране, и которые, как бы далеки они от тебя ни были, тем не менее точно попадают в данную ситуацию, – и тогда игра с жизнью, в том виде, который ты сам выбрал, – продолжается! Однако, ты прав, эти подсказки надо ещё научиться распознавать.
—
Да, да, всё так, – по-прежнему взволнованно говорил Николай, теперь уже время от времени останавливаясь и заглядывая мне в глаза, – с тех пор, как я сделал нечто совершенно неожиданное, – он тихо засмеялся: – представляешь, захотел изменить свою жизнь!? Да как!? Кардинально! И она стала меняться! На самом деле…
Он опять помолчал, совсем недолго, потом снова повернулся ко мне:
—
Сейчас я стал понимать, так мне кажется, – хочу верить, по крайней мере, что понимаю – такую простую-сложную вещь: если ты хочешь двигаться вверх («вниз» и хотеть не надо, само пойдёт), то естественно следует ожидать, что дорога поведёт тебя в гору, а, значит, потребуются усилия для подъёма… Ну, и так далее, ты знаешь, что я имею в виду…
Николай остановился у эркера и стал смотреть в его широкие окна. Был ещё день, правда, один из самых коротких в году, и уже зажглись фонари на набережной и на мосту с квадратными арками и цепями, рассеивающие лучистыми кругами желтоватый неяркий свет.
—
Красиво… Старый Петербург…, – сказал он через некоторое время изменившимся, тихим, спокойным голосом. Потом спросил, не оборачиваясь:
—
Ты уверен, что я правильно пойму твой текст? Говорят, неоконченную работу кое-кому не показывают.
Я пожал плечами:
—
Но ведь попробовать можно. В конце концов, в любой момент мы вольны остановиться.
—
Тогда – поехали! – Он весело развернулся, махнул рукой и, ловко подпрыгнув, уселся в кресло.
…
Когда Николай ушёл, на белом чистом листе бумаги, вынутом из стопки, появилась первая запись: All you Need is Love (The Beatles). Её подсказал и напел мне в этот день Николай.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Воспоминание об осени
«Часть заменяет целое и
выражает его, вызывает его собой» Виктор Шкловский,
«а искусство – это и есть настроение художника, передаваемое другим». В. Пелевин
Только после того, как мы проехали Польшу, Захария, который до этого был полностью погружён в себя, а я не смел его
тревожить, заговорил своим глубоким, низким голосом, неожиданно молодо и проникновенно зазвучавшим:
– В Кракове, где-то в конце 70-х – начале 80-х годов, я впервые и увидел Сонечку… – Он опять замолчал, на этот раз ненадолго. – Туда приехала наша группа театральных работников сцены из самых разных городов, тогда ещё Советского Союза, – декораторы, осветители, художники по костюмам, инженеры, – вместе с одним молодым режиссёром и небольшой театральной труппой из Петербурга (тогда – Ленинграда). Мы знали, что Краков был самый театральный, и не просто прогрессивный, но смело авангардистский город во всей Восточной Европе, и считали громадным везением участие в творческой встрече, специально устроенной для нас коллегами. Ах, какое это было замечательное путешествие!
Захария теперь уже весело поглядывал на меня и я, естественно, ожидал продолжения.
– Мне было чуть больше двадцати лет, вокруг – множество привлекательных, талантливых, юных девушек, но! – влюбился я сразу и бесповоротно в неё, в Сонечку, хотя она была намного старше меня. Но какое это имело значение, если она была так прекрасна! – воскликнул он с чувством.
После этого возгласа последовала такая эмоционально наполненная пауза, что я только и мог тихо вздохнуть от восхищения. Между тем, Захария продолжал рассказ – то ли для меня, то ли для себя самого, а, может быть, и для невидимого собеседника:
– Мне нравилось в ней всё: тонко обрисованное лицо и лёгкая походка, густые длинные волосы, собираемые иногда в сложную причёску, но чаще отпускаемые на свободу по плечам и спине, доходящие почти до пояса. И то, как она двигалась, смотрела, тихо разговаривала или улыбалась этими удивительными синими глазами…
Захария мечтательно откинулся на спинку дивана, чтобы с откровенной гордостью, но и с сожалением, очевидно, адресованным мне, произнести:
– Жаль, что вы не видели её тогда!
– Но я видел портрет Аси и сначала даже решил, что это – Софья Алексеевна в молодости.
– Нет, нет, – живо откликнулся Захария, – я тоже пытался её рисовать и делал это постоянно. У меня в Ереване есть целая галерея портретов, но должен вам заметить как профессиональный художник, – передать её живое, вечно меняющее свои черты очарование, как будто специально создаваемое, даже не знаю, кем, но точно не ею одною, – наверное, не только я, никто не в силах.
В этот момент взгляд и мысли Захарии устремились куда-то очень далеко, но вскоре он вернулся ко мне:
– Лишь однажды Художнику удалось соединить мир Природы и Духа, красоты Небесной и Земной, и возникла «Сикстинская Мадонна»… Однако, это случается не часто, может быть один раз в пятьсот лет. – Лицо его освещалось мягкой, тёплой улыбкой. – А Сонечка, наверное, как и та далёкая возлюбленная Рафаэля, – она тоже каждым взглядом, поворотом тонких плеч и рук, каждым вздохом или полуулыбкой, – излучала такую обворожительную, обволакивающую тебя целиком, живительную энергию истинно и вечно женственной сущности, что перед нею не мог устоять ни один человек, тем более, мужчина. Я сам наблюдал эти «чудные мгновенья» на протяжении нескольких десятков лет и, разумеется, томился «грустью безнадёжной».
Захария внимательно, с лёгкой усмешкой, смотрел на меня:
– Ведь и вы, наверное, почувствовали это струящееся, постоянно творимое, как будто из себя самой, а на самом деле неизвестно откуда и с кем в соавторстве, пластическое и музыкальное произведение искусства живого, живущего, неизменно меняющего свои лики, прекрасного человеческого создания. Иначе бы вы не смогли так её описать, не правда ли?
Захария и не думал скрывать, что намеренно использует излюбленный оборот речи С. А. У меня, конечно, сразу возникли возражения, что я никогда и не обольщался, ни в коем случае не претендовал на соразмерное воссоздание её таинственного, «переливчатого» образа, но лишь стремился по мере сил описать свои собственные впечатления от наших встреч. «Однако, – подумал я, – Захария уж точно сам это понимает», – и промолчал.
– А ведь с тех пор, как я, а потом и вы увидели её, – негромко произнёс Захария, – прошло почти сорок лет, и ничто не изменилось: всё то же изящество движений и скульптурность поз, та же дивная музыка загадочных речей, …«и то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь…»
Захария сдержанно улыбнулся:
– Да… К некоторым людям время благосклонно. Оно их ещё больше облагораживает. Вы согласны?
– Sure. А что было дальше? – не удержался и спросил я. – Роман?
Он не удивился моему вопросу, похоже, и сам задавал его себе не раз.
– В обычном смысле, нет. Я был, конечно, готов на всё! Но не смог, не смел. Считал себя недостойным. Думаю, и Сонечка бы не позволила. К тому же, был муж (между прочим, выдающийся математик), он в то время уже безнадёжно и тяжело болел, постоянно находился в больнице. Она за ним трогательно ухаживала, но он с каждым днём всё больше удалялся от нас и вскоре тихо, во сне, угас… А я? Я стал навеки другом, «надёжным», как она всегда добавляла.
– Другом с большой буквы, – вспомнил я выражение Аси.
Захария опять чуть заметно усмехнулся:
– Софья Алексеевна даже пыталась сблизить меня со своей дочерью, Верочкой, у неё это очень мило получалось.
– И что же? – Я с интересом взглянул на него.
– Ничего, разумеется. – Он развёл руками. – Как писали классики: «сравнение неуместно».
– Но ведь Верочка, говорят, была очень хорошенькая?
– Правду говорят. Хорошенькая. кокетливая, одарённая, естественно вписавшаяся в актёрскую среду, которая была и её средой тоже.
Он долго, задумчиво смотрел в окно, вероятно, успокаивая свою растревоженную память картинами неспешно проплывающих мимо декоративно-выстроенных пейзажей.
– Потом много чего случилось. Я, как верный друг, всегда был рядом. Верочка влюбилась в сокурсника по театральному институту, великолепного югослава, родилась Анна-Мария, но в это время на его родине начиналась война, он бросил всё и уехал, Верочка мучилась, рвалась поехать к нему, пока ещё сохранялась связь, а потом он пропал без вести. У нас тоже начался великий хаос… И богемная среда предложила ей «новое», по тем временам, «лекарство от боли», душевной и физической, – наркотик… Вот тогда у С. А. и случился первый инфаркт.
Он отвернулся, а я резко встал от неожиданности, но Захария поднял руку, предупреждая любые вопросы. Потом снова повернулся ко мне и обозначил завершение разговора, подчёркнуто вежливо добавив:
– Вы, кажется, хотели послушать историю Марка Коляды? Прошу извинить за длинный ряд воспоминаний, но меня оправдывает лишь то, что вы сами писали об особом впечатлении, которое произвела на вас Софья Алексеевна, и, тем самым, создала ситуацию «перемены участи», если я ничего не путаю.