Жизненный цикл. Не забыли о плохом и не сказали о хорошем…

– Знаешь, друг мой, ты не поверишь ни единому моему слову, если я начну рассказывать тебе эту историю, будто сошедшую со страниц Молота Ведьм. Недавно я от одного нашего общего знакомого, Гальвани, ты должен помнить его странный взгляд и черное скверное пальто, слышал кое-что о дочери Себастьяна Ленуар, Изабели. Ужасная беда приключилась с юной любительницей конного спорта, кошмарное бедствие обрушилось на прекрасную семью, одну из самых богатых в нашем городе, а теперь, одну из самых несчастных и напуганных до стука в зубах. Я расскажу тебе эту историю ровно также, как мне ее рассказал сам доктор Гальвани воскресным вечером за двумя бокалами итальянского красного, не упуская подробностей и жутких отвратительных вещей. – слышал я разговор двух джентльменов, которые сидели за уличным столиком, напротив ресторана шведской кухни «De proete», – В общем, начну с простого: пару недель назад доктора Гальвани вызвал сэр Ленуар и попросил поскорее приехать к нему в особняк на Сен-Диви, не сказав больше ни единого слова. Страшная картина, как оказалось, ждала молодого доктора в одной из просторных комнат, освещенных парой лампад, что было большой редкостью для светлого викторианского палаццо. В самом центре комнаты, в кровати лежала уже упомянутая мной Изабель, бледная, взъерошенная, изнеможенная, ее впалые щеки еле поднимались, когда она пыталась вытянуть из себя слова, уголки губ не могли подняться даже при виде дорогих ей людей, глаза у девочки были красные, зрачки – потухшие, а вокруг опухших век красовалась темная обводка. Иногда цвет кожи бедной девочки начинал приобретать синий трупный оттенок, отчего она становилась похожа на ожившего мертвеца, все ее тело бросало в дрожь и трепет, «бабочка прогревала крылья», а кровавый кашель усиливался настолько, что казалось, он разрывает на части брюшные мышцы и причиняет Изабели наиужаснейшую боль, которую девочка стерпеть не в состоянии. Она медленно умирала на глазах у своих родителей, бедная дочь богача, ее лихорадило, бросало в жар и холод, а иногда, посреди ночи, еле слышно она звала свою мать, протяжно и долго, и просила ее побыть с ней в эти последние предсмертные дни. Изабель часто, едва дрожа губами, просила доктора о скорой смерти, о прекращении этих мучений, которые ей были непосильны, которые разрывали ее тело на тысячи частей и заставляли молчаливо плакать от боли. И несмотря на невероятный врачебный опыт Гальвани, несмотря на все его тщетные попытки сделать невозможное, он был абсолютно бессилен перед этой болезнью, а отчаянье медленно прорастало в его сердце и пронзало ядовитыми шипами смоляные легкие, он беспомощно следил за тем, как медленно умирает его пациент от неизлечимой болезни, новой Чумы, что поразила, казалось, весь мир и перекроила каждого человека. Эта болезнь медленно переходила в явную угрозу для жизни девочки, Гальвани нервничал, метался по комнате, словно загнанный в западню зверь, он пытался думать о возможных вакцинах, способах лечения витаминами, но все продолжало сводиться к одному единственному исходу – к мучительной смерти. То, что творилось в этой злосчастной комнате словами без надрыва не может передать даже человек, который видел сотни ужасных болезней, гнойные нарывы на коже, заплывшие жиром органы, открытые переломы, кровоточащие рваные раны, и порванные сухожилия, гнилые зубы, слепые тусклые глаза и тысячи изуродованных тел.

– И что же случилось потом, посвяти в суть, не томи. – заинтригованный началом стал интересоваться бородатый мужчина, одетый в черный приталенный пиджак с рисунком в белый горошек, который нервно стучал пивным стаканом по столу.

– Далее доктора Гальвани ждала долгая, сокрытая в тайне от других людей, укутанная страхом заразиться самому, ужасная терапия лечения юной Изабели, девочки, попавшей в цепкие руки смерти. Две недели он курировал лечение этого странного и нового для медицины гриппа, который не брали обычные способы борьбы с вирусным заболеванием, патогенез которого поражал своей эффективностью. Гальвани приходилось самому лично разрабатывать лечение, которое было лишь «пальцем в небо», и постоянно следить за медленно умирающей девочкой, которой с каждым днем становилось все хуже и хуже. Высокая температура, судороги, тошнота и рвота, головные боли, ужасный по своей силе кашель не ослабевали в течение первых пяти дней болезни, а доведенный до пьянства Гальвани не находил себе места от осознания бесполезности своего профессионализма и его личных методов, которые были теперь лишь пустым звуком. Но семье Ленуар все-таки очень повезло, что у Гальвани был доступ к хорошим препаратам, например, аспирину, который облегчал самочувствие больного, а благодаря его исследованиям вскоре был найден хороший комплекс витаминов, которые усиливали иммунную систему и боролись с сильным вирусом. Когда шестой день самобичевания и, казалось, бесполезной тщетной борьбы за жизнь подошел к концу, Гальвани был доволен улучшениями самочувствия девочки, которая, наконец, начала говорить, улыбаться, а ее глаза вновь вспыхнули детским огнем свободы и миролюбия, девочка быстро вернулась к норме из своего жуткого состояния, которое слепо шло вдоль края пропасти жизни и смерти. А спустя еще пару дней интенсивного лечения витаминами, теплом и аспирином доктор был уверен в выздоровлении Изабели, но страх непредсказуемой вспышки «новой Чумы» в городе не покидал его даже ночью, он в страхе представлял перед собой галерею пустых и мертвых взглядов, где каждый умирает, страдая, как души Ада. Даже находясь в моей уютной квартире в Гранд Перно, вдали от этой каждодневной мирской суеты, и, держа в руках полупустой бокал сладкого вина, он продолжал беспокоится о грядущих проблемах и судьбе города и поведал мне довольно неутешительный прогноз о скорой участи каждого из нас. «Пускай, прошло уже больше недели после полного выздоровления Изабели, вероятность того, что вирус сможет продолжить мутировать и начнет заражать весь город, медленно перерастая в эпидемию, способную спустя время поразить все человечество, далеко была не равна нулю. Однако, пугать народ в наши и без того неспокойные времена, когда в душе каждого из нас не растворился до конца осадок кровавой войны, которая унесла жизни моей жены, отца, матери и брата, было бы с моей стороны ужасно опрометчиво, это могло моментально привести весь французский народ к волнениям и вспышкам паники, благодаря которым вирус мог начать свое распространение еще быстрее. Голод, разруха, отчаяние, смерти, похороны без могил, запах гнили и свинца, тела внутри квартир и на улицах, дети и взрослые, которые тащат трупы к берегам и морской пене – всего этого нам уже хватило, все это мы уже стерпели и вынесли, и я не хочу допустить вновь подобных ужасов в моем любимом городе. Поэтому я решил сохранить болезнь Изабели в тайне, оставить все ее мучения на задворках прошлого и оставить их лишь в моем дневнике, предостерег ее родителей и всех, кто следил и непосредственно участвовал в процессе лечения, от разглашения любой лишней информации, которой теперь достойны лишь они. Я решил, что новая кровь должна остаться только там, где ее мелкие капли неизбежно оросят пол и стены, что смерть людей должна остаться там же, где будут похоронены их тела, что о этой болезни не должен узнать никто.» Этой фразой он закончил первую часть нашего с ним разговора, позвал мою скромную Валери и попросил принести ему портсигар.

– И что собирается предпринимать Гальвани в такой ситуации? Неужели будет ждать до последнего, пока с теми же симптомами к нему не сляжет пол города? А если скоро начнут умирать люди, гибнуть, словно мухи под газетой? Это бесчеловечно – скрывать от людей правду, даже если она повествует о неминуемой гибели многих, даже если она – еще одна болезнь среди тысячи других. – сходил с ума от возмущения бородатый сосед высокого мужчины, облаченного в черный бархатный пиджак и белоснежную рубашку классического кроя.

– Люди уже начали умирать, друг мой, в безумных муках от разрывающего легкие кашля, от лихорадки, которая разрывает вены кипящей кровью, и от приступов боли в груди, нестерпимых, словно клеймение за грехи, а то, что о их смерти никто не знает, показывает лишь профессионализм Гальвани, как доктора и фантастичного стратега. Я лучше других знаю, что перед случаем с дочерью сэра Ленуар наш доктор знал еще о двух пациентах с похожими симптомами, которые умерли в первые часы болезни из-за того, что их семьи слишком поздно вызвали врача, самонадеянные идиоты. С надрывных слезливых слов одной пожилой матери о том, что случилось с ее сыном, Гальвани смог прояснить общие тенденции к заражению и течению болезни у человека, однако, во всей этой истории было слишком много преувеличения и неоднозначности, поэтому в те дни общая «картина» этого патогена так сильно его шокировала, что он попросил всех потерпевших держать существование болезни в строгой тайне. Да, это было бесчеловечным шагом с его стороны, но наша жизнь тоже далеко не подарок, и даже не маленькая конфетка с начинкой, она жестокая, несправедливая и бескомпромиссная, она заставляет людей делать ужасные вещи, когда у них нет иного выбора, она заставляет нас выбирать то, что спасет нас самих, самых знаменитых в мире эгоистов. И страх есть в нашей жизни, ползающий по спинам и обвивающийся вокруг шеи, именно из-за него никто из этих бедных людей не сказал ни слова о том, от чего на самом деле умерли их сыновья, дочери, матери и отцы, любимые люди, которых они хотели похоронить по-человечески, но их одеревеневшие тела просто сожгли в крематории, без церемонии, без свидетелей, без священника, который зачитал бы погребальную речь. А Гальвани тем временем не спал ночами из-за мыслей о том, что он столкнулся с чем-то новым и смертельно опасным. Больше всего он боялся обнаружить те же симптомы у себя или своей жены с сыном, потому что не знал, как бороться с тем, что может убить человека за такое короткое время и передается от одного смертного к другому со скоростью гигантского торнадо. Убитый жизнью доктор поведал мне по секрету, что за все это время до нашего с ним разговора он зафиксировал и скрыл от общественности шесть смертельных случаев из восьми заражений, и эта откровенная жуть, которая останется в сердцах всех этих людей и развеется пеплом над полями, была замечена только в пределах нашего небольшого города и его узких улочек. А теперь представь, скольких жертв сейчас также прикрывают от общественности врачи по всему миру, дабы избежать всеобщей паники и волнения, сколько слез уже было пролито в обедневших квартирах, сколько новых тел было безэмоционально сожжено в печах, сколько матерей не смогло увидеть своих дочерей или сыновей в аккуратных черных костюмах и пролить слезы горя на похоронах? Все они молчаливо страдали в одиночестве, уткнувшись головой в плече мужа или в мягкую шерсть домашней кошки, все они были простыми людьми, которые под страхом вины пообещали доктору Гальвани молчать до последнего, молчать о болезни, которая вскоре убьет каждого из нас. И я уже вижу, как по всему миру от этого заболевания умирают сотнями, как сухие частички их тел кружатся в воздухе, как медленно эта новая Черная Смерть разрастается на нашей планете и поглощает все больше людей, а врачи и власть в панике пытаются удержать весь оставшийся мир в иллюзорном равновесии. Я уже вижу, как совесть всех этих бедных людей гложится тем, что они врут прямо в глаза своим близким ради их благополучной жизни и ради спасения спокойствия мира, который мы и так прекрасно рвем на части сами.

– Не накрути себе лишнего на ум, не позволяй воображению и эмоциям завладевать ясностью ума и будь предельно аккуратен со словами о будущем, ибо оно не определено. Все, что можно сказать по этому поводу, это фразу «Поживем – увидим, мон ами», если, конечно, мы доживем и увидим. – поднимая свою достаточно объемную фигуру из-за стола, на прощание сказал рыжеволосый биолог и уверенно протянул руку своему другу.

– Без сомнения! – после теплого рукопожатия ответил интеллигент в очках, направился в противоположную от ресторана сторону и уже через несколько мгновений скрылся за темным углом узеньких улочек.

Так бессмысленно, банально, резко и совершенно не дружественно, в глупой наигранной спешке закончился разговор двух обычных, одетых по моде, вечно бегущих куда-то в этом потоке современности, бюрократизме и демократии, молодых людей. Я пытался найти в их разговоре нечто особенное, цельное, осмысленное и причинное, дабы не посчитать то время, что я провел в внимательном выслушивании каждого их слова, напрасным, но не смог найти абсолютно ничего. Всей сутью их встречи была обычная история проявления необузданной жестокости нашего кровавого мира, тех бед, что вечно льются на землю с плачущих небес, или несчастий, мутирующих раз за разом, словно заболевания. Вся гниль и чернь, кишащая червями внутри человеческих душ, под юбками тех юных тел, что были растленны безумцами и подлецами, была мне не противна, я уже давно привык спокойно смотреть в эту шевелящуюся кашу грехов, присыпанных солью, болью и сахаром похоти. Кражи, похищения, убийства, избиения, тяжелое дыхание заживо погребенного человека, истошные крики душевнобольных, язвы желудка чревоугодников, черные легкие курильщиков и убитая печень пьяниц. Я чувствовал и ощущал всем телом, что все это было лишь частью жизни, которую нужно было принять и слепо радоваться всему, что хоть как-то отличалось от каловых масс, над которыми вечно летали мухи – репортеры и журналисты. Мир был таков, что терпеть его настоящую изнанку было невозможно, если не закрывать глаза и не выворачивать его светлой маленькой стороной к себе, высасывая словно из пальца всю его доброту. Поэтому, ради собственного здоровья, чистого рассудка и светлой памяти, хороших взаимоотношений и всеобщего понимания я не присматривался детально ко всему, что скрывалось в темноте квартир и узких улиц. Я старался не отвлекаться на такие неприятные истории или подобные им, не слушать байки и рассказы всяких странных особ на рыночной площади, которые забалтывали так покупателей, чтобы те брали больше продуктов с их лавок, жадные потребители новостей и фруктов. Я всеми силами отторгал излишки всей той черноты, что иногда заполняла меня, аки глиняный сосуд, до краев и сочилась прямо из моих ушей алой кровью, я старался меньше присматриваться к подобным вещам и утолять свою тягу к познанию научными книгами. Но иногда, словно дьявол, во мне просыпалось неудержимое любопытство, проявляющееся относительно всей жути, что происходила вокруг и пугала остальных смертных, как пауки, темнота или клоуны. В те моменты я ловил своим азартным сознанием любую информацию, впитывал ее, как губка, и анализировал одинокими вечерами в своей маленькой комнате, погруженный в кошмарные мысли и не менее жуткие образы. И особенно сильно это любопытство проявлялось во мне, когда совсем рядом со мной два ученых человека обсуждали бесчеловечное сокрытие от народа информации о «новом гриппе», который совсем недавно поразил одну милую особу, принадлежащую семье Фрей, единственной семье в этом городе, которую я всем сердцем презирал.

Да, этой милой особой была Изабель Ленуар, моя ровесница, высокомерная девочка, обожающая платья, занимающаяся верховой ездой, имеющая на своем счету не малый список сбывшихся мечтаний и вечно досаждающая родителям своим капризным поведением. Ее вечным призванием было расточительство, гуляющее среди калашных рядов, любимым увлечением – восседание на лошадиных загривках, словно на золотом троне, и, конечно же, легкомысленная игра на фортепиано и отвратительная игра на струнах души близких людей. Она беспорядочно дергала за все возможные ниточки, наивно пологая, что управляет всем миром вокруг, руководит закатом и рассветом, бездействием врагов и их пролитой кровью, но на самом же деле, потянув за одну нить и повторив это на тысяче других нитях, однажды за новой ниточкой потянется курок Маузера, направленного этой девочке в висок. И вот эта крикливая любительница игр в «реальность» доигралась – выстрелом немецкого пистолета в ее нежный висок, прикрытый густыми волосами, стала неизлечимая болезнь, которую она чудом пережила. Возможно, я был не прав, ведь плохо знал ее характер, ее семью и многое, что с ней было связано, я не был ей другом, которому можно поведать тайны, не был братом, который может знать все, даже родственником, чтобы иметь хоть какое-то о ней представление я не был. Однако, если бы меня попросили по первому впечатлению, по одному лишь взгляду описать ее характер, я бы сказал, что она была очень активной, упертой и высокомерной натурой, без ослиной глупости, но с ослиным упрямством и эгоцентричным акцентом на «Ja», которое обвивалось вокруг шеи не шарфом Маленького Принца, а черной змеей. Она с первых секунд производила впечатление человека, который все время пытается чем-то себя занять, будь то бесполезные хобби или легкомысленные отношения, старается ухватиться за любую возможность, будто заполнить этими вечными действиями что-то внутри себя, хоть и заполнять наверняка уже нечего. Этот человек, впрочем, как многие, продолжал безумно бегать по миру в поисках себя там, где его нет и следа, этот человек пытался наполнить себя мелочами, забывая о самом главном, от том, что потом просто напросто не вместится в эту стеклянную банку под названием «жизнь». Миллионы различных хобби, тысячи мимолетных знаний, пара умений здесь, а еще парочка за порогом, несколько крупиц смысла в одном деле и еще несколько тонн, разбросанных по бесконечному списку дел иных, огромное количество начатых возможностей и стремлений, которые никогда не завершаться и не восполняться до конца – вот как можно было описать все детство Изабели по моему скромному мнению. Ведь, если вспомнить все, чем она занималась, то можно было составить не малый список из множества пунктов и подпунктов: этим всем были скачки на лошадях до недавних пор, большую часть детства она посвятила плаванию, рисовала маслом и тушью, занималась графикой, ходила в балетный кружок, играла на скрипке и флейте, читала родную и Советскую литературу, в коих ее кумирами были Вольтер и Толстой. В общем и целом, Изабель Ленуар, горделивая, но педантичная девочка с вечно колеблющимся чувством собственной важности вела себя так, как подобает вести себя занятой и высокомерной особе, и жаль, она не понимала, что подобное поведение – лишь признак безмерной глупости, а она – лишь раскрашенная в павлина сорока.

Одноклассники ее любили, а родители лелеяли и ублажали любой каприз юной «аристократки», от мелких, вроде кофе в постель, до огромных, вроде органа с полутора сотней труб. Ей делали умопомрачительные подарки, устраивали вечера в ее честь, наполненные огромным количеством гостей и тех людей, что обожали эту девочку и были ее слепыми почитателями. Ее жизнь была наполнена роскошью, утонченностью, признанием сотен безвкусных людей, мнение которых эта наивная девочка возводила в абсолют, в ее жизни не было боли, несчастий, обязанностей и ненавистной работы, каторги за условные ценности. Наверно, о такой беззаботной жизни, я деревенский мальчишка, сын учителя городской школы, простой парень, увлекающийся лишь редкими лесными прогулками, мог только мечтать, но я не мечтал, даже не думал о такой тривиальности. Мне была противна вся мишура и весь пафос таких девиц, мягких Дев с потребностями Льва, как она, которые выставляют себя перед другими людьми, словно он знатоки этой жизни и мира вокруг, хотя сами кроме десятка балетных движений и полусотни слов на французском ничего больше и не знают. А о мудрости в головах этих меркантильных людей даже говорить не стоит, ибо такой вещи для них попросту не существует, ведь, мудрость для них – это вымысел и фальшь, так как она опасна для их пушистого и мягкого «Ja». Для таких, как она, представительниц непредставительного бомонда, весь мир состоял сугубо из их безмерного всезаполняющего эго и любимых вещей, которыми они отгоняли скуку из-за которой они начинали обращать внимание на то, что происходит вокруг, наконец, видели реальность. Такие девушки, словно нетерпеливые шахматисты, не умели мыслить критично, не могли противопоставить хоть что-то похожее на действия сложившимся обстоятельствам, которые поглощали их с головой и вырывали из зоны комфорта, аки мелких рыб из воды выбрасывали на берег волны. Они смотрели на мир сквозь призму своего окружения и тех принципов, которые оно им диктовало с высокого постамента через рупор диктатуры, словно пророк те великие десять заповедей. И я не сомневаюсь, что для Изабели весь этот мир являлся отражением всего, что делали для нее родители, как уважительно к ней относились учителя в школе, как очень многие ставили эту девицу в эталон, а потом ставили на плиту ржавый чайник на кухнях, и этот мир для нее был отражением её прекрасной и любимой жизни в треснутом от безмерного эгоизма зеркале. Нет, я не буду говорить, что для меня мир был другим, что я сам иногда не впадал в желание копировать мнения своих лживых кумиров и впадать и материальную эйфорию, наоборот, я признаю это обыденной, хоть и скверной чертой любого человека, заложника бесконечного бега человечества к пропасти пороков. Ведь, все мы, умники и умницы, жертвы головных болей и ножевых ранений, печальные клоуны и морфиновые наркоманы, все желали видеть в мире то, что безответно любили, желали видеть во всем вокруг себя легкость, доброту и удачу, которым усмехались мертвые в гробах. Мы продолжали потреблять счастье дозами и зависеть о чужого мнения, которое крикливо доносилось из мерзких ртов или смрадными помоями просачивалось сквозь щели в наших убеждениях. Мы продолжали загребать в свои тонкие руки беспорядочные вещи и захламлять свою душу тяжелой пустотой и кратковременными удовольствиями, которыми кормили своих внутренних голодных псов, и вместе с ними, вместе с миром и комедиантами Сатирикона, мы окончательно забыли, что значит жить по-настоящему.

***

Если вход в мой шумный город был похож на картину художника импрессиониста, который намешал в одном месте самые разные краски и разбросал по всему холсту беспорядочные пятна, желая сделать свое творение максимально неразборчивым, то район школы был похож скорее на мрачное произведение Дюрера в черно-белых тонах. Прямоугольные бетонно-кирпичные коробки с маленькими окнами, дымоходы, разрезающие небо своими закопченными кирпичами и упирающиеся в его серовато-синюю ткань, протянутые между фасадами соседних зданий обветшалые веревки и грязное женское белье, которое томно раскачивалось на ветру. Подгнивающие оконные рамы и скрипучие двери, красная крошка стен на разбитой дорожной кладке, горький запах табачного дыма, разорванные нервы, как гитарные струны, сигареты в пожелтевших зубах, а над всем этим смрадом – черные вороны. Запахи испражнений, чужой грязной одежды, раскиданной по углам улиц, груды протухающего мусора, над которыми летали мухи, явные любительницы отвратительного запаха, приглушенные стоны совокупляющейся парочки нищих за уличной аркой, истошные крики и шипение кошек, неподеливших остатки «breakfast’a» типичного представителя среднего класса, снующие мимо твоих ног маленькие короткошерстные крысы, разносчики ужасных заболеваний, все это заставляло твое лицо съеживаться в недовольной гримасе и вечно воротить нос. Здесь были бесформенные пепельные пятна на кирпичных стенах, изрисованных граффити, здесь были геометрически прямоугольные листовки с объявлениями, розыском беглых преступников, которые напоминали о Джеке-потрошителе, Элизабет Батори, и многих других. Здесь были забытые вещи, пропитанные жуткой энергетикой по байкам экстрасенсов и предсказателей, здесь были бездомные обнаженные провода, протянутые вдоль углов, словно замерзшие ночные гости, здесь были пыльные красные проржавевшие велосипеды, оставленные у стен, и напоминающие скрипом своих колес о страхах и ужасах детства. Здесь были омерзительные следы рвотной массы, запачканные кровью, слюной и алкоголем стены, разбросанные игры, шприцы и содержимое полупустых стеклянных флаконов, которое напоминало о беспомощности медицины и жуткой смерти доктора Ксавье. Все вокруг будто наваливалось на тебя сверху, сжимало в своей светло-желтой бетонной могиле твои хрупкие кости, закапывало твое сознание глубоко под землю, тяготило твой внутренний мир и заставляло содрогаться всем телом от рвотных позывов.

Но было кое-что еще более жуткое, отталкивающее, стерегущее ваши взведенные нервы трехголовым Цербером в этом мире чудес квартирников. Этим черным красноглазым псом была тишина, такая застывшая и холодная, что даже школа от ее беззвучия становилась мертвой и отталкивающей, словно ваши подгнивающие стереотипы. Ее прозрачные окна и полуосвещенные коридоры теперь казались смертельным лабиринтом, который ограждал нас от внешнего мира и поглощал своим порядочным безумием наши силы, наше время и дрожащие нервы, а может и рассудок. Тишина, от которой каждый шаг отдавался в голове громким звуком, от которой можно было слышать неровное биение собственного сердца, как химический осадок в реагенте, откладывалась в наших душах. Среди пожелтевших стен, запертых на ключ дверей, старых коридорных скамеек и трехслойных запотевших окон, внутри которых труп на трупе лежали мухи и осы, в нашей школе витала не только гробовая тишина, но и вечное ощущение некой загадочности и мертвенного ожидания, которое смотрело на каждого из нас своими круглыми глазами прямо изнутри бетонной кладки стен, раскрывая каменные веки. Словно тысячеглазый монстр, покрытый гнилью времени и тяжелыми цепями прикованный к этому месту, это ощущение никогда не покидало стен школы, оно скапливалось пустыми взглядами в темных углах, оно проникало нам прямо в душу из щелей тесных шкафчиков, оно пропитывало собой спертый воздух вокруг. Но сегодня, в этот обычный день банального во всех смыслах лета, кроме пристального голодного взгляда по стенам моей жуткой школы ползло еще одно не менее противное существо, оно цепляло длинными руками, омытыми в багрово-алой крови, каждый луч света, проникающий сквозь окна, и превращало его в свою бесформенную тень. Этим существом, которое набрасывалось на кружевные плечи женских юбок, сочась слюной, лезло под подол платьев, поднималось по черной ткани ближе к детским шеям и обвивалось вокруг них петлей над сломанной табуреткой, этим существом, которое обрушилось на нас штормовой волной и оросило соленой водой израненные рты, этим существом был ужасный, поразивший всех до глубины души, несчастный случай, произошедший внутри толстых стен нашей школы. Этим существом был страх, который превращал воздух в лед, а нервозное ожидание новых событий – в вечность. Он подарил нам безумное цирковое представление, которое началось совершенно неожиданно и молниеносным потоком событий ворвалось в нашу жизнь, а нам в это время оставалось лишь следить за происходящим, как жалкие трусы, застыв на месте от ужаса.

***

Багряно-алая кровь. Она была первым, что моим глазам посчастливилось уловить в жуткой атмосфере этой строгой прямоугольной комнаты, освещенной тусклым светом люминесцентных ламп. Темная густая кровь уже определенно мертвого человека, похожего на жертву убийцы служанок или жестокого дровосека, любителя джаза. Среди обычных белых парт, твердых деревянных стульев и темно-зеленой учебной доски теперь находилось нечто жуткое и противоестественное, то, что отложится в памяти каждого ученика и ляжет ответственностью на каждого учителя. О безжалостном приговоре смерти над скромным беззащитном человеком нам говорило многое, что бросалось в глаза, словно кадры из жестокого триллера, многое, что заставляло в страхе отходить назад, раскрывать рот в отчаянном крике и бежать со всех ног как можно дальше, мелькая среди деревьев бледным дрожащим зверьком. Маленькие капли крови были везде: на полу, на недавно покрашенных стенах, небольшими капельками падали с края белой парты и разбивались о деревянные доски, окрашивая их в красноречиво багровый цвет, наполняя воздух смрадной атмосферой скотобойни. Тонкие струи этой вязкой жидкости медленно заполняли комнату, сочились меж одиноко стоящих, разбросанных в панике стульев, опрокинутых парт, а под самой дальней партой среднего ряда растекалась, становилась в больше и больше бесформенная лужа алой крови. Прямо посередине этой старой учебной мебели красовалась неглубокая трещина, которая разделяла парту на две части, словно Моисеевская гряда, ее ножки слегка разъехались и процарапали себе путь на чистом полу, и теперь никто не мог за ней сидеть или учиться, никто даже не стал бы. Теперь белое протертое покрытие этой разорванной на две части парты было залито красной, медленно темнеющей и обретающей вязкость жидкостью, которая совсем недавно текла внутри вен и артерий живого человека. А сверху, в обреченной позе мертвого обездвиженного тела, раскинув тонкие руки в предсмертной агонии, растопырив пальцы под невозможным углом, застыв в кривом страдании, лежала простая девочка, моя ровесница, одетая в обычную школьную форму, как подобает всем ученицам. Единственное странное отличие, что в ней было, это вывернутая, поломанная шея и невообразимо сильно отогнутая вниз голова, с опущенных на пол волос которой по каплям стекало вниз бурое омерзительное вещество. Ее кровавая ехидная улыбка в перевернутом изгибе смотрела на меня, беспомощного труса, украшая запрокинутую назад голову с пробитым на затылке черепом и сломанными шейными позвонками, и заставляла мое тело холодеть, а взгляд – лихорадочно бегать по комнате. Мне казалось, будто ее голова сейчас провернется еще на более омерзительный и нечеловеческий угол, оцепеневшее навсегда тело поднимется с этой парты, нелепо и криво переставляя сломанные кости, а кривой рот начнет громко смеяться, брызгая кровью. Я, легкомысленный мечтатель и фантаст, представлял в своих мыслях ее ломанные, неестественные движения, глаза наливающиеся кровью и руки, тянущиеся ко мне, чтобы забрать меня в мир мертвых вместе с собой, отправить на лодке по реке Стикс, заточить на одном из девяти кругов Ада. Но ничего из моих представлений не происходило, стой я там пять минут или десять, ее безгрешная душа не обретала форму и не возносилась к небесам, ее тело оставалось бездвижным и холодным, как серый лед, а мои мысли оставались лишь глупыми детскими страхами. На этой справедливой и воздающей по заслугам и прегрешениям земле обетованной никому не доставало такой чести, как возможность идти против реалий мира, против банальных правил, которые он диктует. Эта девочка по всем правилам жизни была уже мертва, без сомнения, ее пустые глаза не реагировали на свет, недвижимое лицо не дрогнуло ни одной мышцей за все то долгое время, пока я стоял в кабинете, отсутствие движения грудной клетки говорило об отсутствии дыхания, напоследок, даже сломанная шея и красноречивая кровоточащая трещина в голове кратко, но лаконично описывали ее неутешительный приговор.