Злой рок. Политика катастроф

События, потрясающие мир

История, если понимать ее широко, – это взаимодействие естественной и создаваемой человеком сложности. Было бы замечательно, если бы этот процесс приводил к предсказуемым моделям развития. Но даже сравнительно простое рукотворное строение – мост – может рухнуть «по причине износа настила, из-за коррозии, или усталости конструктивных элементов, или под воздействием внешней нагрузки, скажем, паводковой воды. Ни один из этих видов аварий и повреждений не является независимым от других, если говорить о вероятности или последствиях»^[227]. И если инженеру трудно предвидеть тот момент, когда мост рискует «перейти в критическое состояние», то насколько же труднее предвосхитить коллапс большой политической структуры?^[228] Мы можем сказать лишь, что в наши дни историки пытаются более систематично соотнести эволюцию политических структур с природными явлениями, скажем, с геологическими или климатическими потрясениями и пандемиями^[229]. Впрочем, чем больше проводится такой работы, тем больше мы понимаем, насколько разнообразны и нерегулярны любые катастрофы. И начинаем видеть искусственность разделения на природные и рукотворные бедствия. Человеческие общества и природа находятся в постоянном взаимодействии, так что даже такое эндогенное стихийное бедствие, как масштабное землетрясение, является разрушительным для жизни и здоровья людей лишь соразмерно тому, насколько близки большие агломерации к меняющейся линии разлома.

История катастроф – это история плохо управляемого зоопарка, полного серых носорогов, черных лебедей и драконьих королей, а также великого множества печальных, но несущественных происшествий и кучи несостоявшихся событий. Людям повезло, что за то время, пока мы господствуем на планете, в Землю еще не врезался какой-нибудь крупный внеземной объект. Кратер Вредефорт в ЮАР, в провинции Фри-Стейт, возник более двух миллиардов лет назад; считается, что его диаметр составляет 190 миль (ок. 300 км). Кратеру Садбери в канадской провинции Онтарио 1,8 миллиарда лет; его примерный диаметр – 81 миля (ок. 130 км). Кратер Акраман (в Южной Австралии) появился 580 миллионов лет назад и имеет в поперечнике 12 миль (ок. 19 км). И, наконец, возраст кратера Чикшулуб на полуострове Юкатан – более 66 миллионов лет, а его диаметр – 93 мили (ок. 150 км). Каждый из этих кратеров свидетельствует о разрушительном бедствии, надолго ослабившем пригодность Земли для органической жизни. Поскольку предполагаемая дата столкновения, сформировавшего Чикшулуб, точно совпадает с границей, разделившей меловой период и палеоген, то, по всей вероятности, именно оно привело к вымиранию динозавров. Ни один астероид сравнимого размера не сталкивался с Землей со времен восхождения Homo sapiens – и хорошо, что так. Событие в Цинъяне, произошедшее в 1490 году, представляло собой, скорее всего, необычайно сильный метеорный дождь. Совершенно иной внеземной удар, нанесенный в 1859 году, «событие Кэррингтона» – корональный выброс массы, или солнечная буря, «выстрелившая» по магнитосфере Земли сотней миллионов тонн заряженных частиц, – почти не имело последствий, поскольку электрификация была еще в начале своего развития^[230]. С 1976 года, когда Джон Эдди опубликовал свою основополагающую статью, необычайно низкая – наоборот – солнечная активность считается главной причиной того, что уровень температуры был ниже среднего с 1460 по 1550 год («минимум Шпёрера») и с 1645 по 1715 год («минимум Маундера»)^[231][232]. До сих пор и космос, и Солнечная система были милосердны к человечеству. Диаметр астероида, оставившего кратер Чикшулуб, составлял от 7 до 50 миль (ок. 11–80 км). Если бы подобный объект столкнулся с Землей хоть раз за последние 300 тысяч лет, это стало бы «событием, повлекшим вымирание видов», – и не только из-за невообразимого эффекта изначальной ударной волны. Океаны бы окислились, удар уничтожил бы экосистемы и на суше, и в море, а небо стало бы черным, и остаткам человечества пришлось бы коротать свои дни посреди долгой космической зимы^[233].

Земля успела показать, что и сама способна порождать геологические катастрофы. Вулканическое «суперизвержение» в Йеллоустоне, которое произошло 630 тысяч лет назад, накрыло пеплом половину нынешней территории Соединенных Штатов. А там, где сейчас находится озеро Тоба (Северная Суматра), 75 тысяч лет назад тоже извергался вулкан, после чего температура на суше по всему миру упала на 5–15 °C, а поверхность океана остыла на 2–6 °C – из-за огромного количества пепла и сажи, выброшенных в атмосферу. Возможно, эта катастрофа даже поставила человеческую расу на грань исчезновения, сократив число людей до 4000 особей, среди которых было лишь 500 женщин детородного возраста^[234]. В 45 году до нашей эры – а потом снова два года спустя – извергался вулкан Окмок на Аляске. Анализ тефры (вулканического пепла), найденной в шести арктических ледяных кернах, позволил исследователям из Института исследования пустынь (Desert Research Institute; Рино, штат Невада) и Центра исследования изменений климата имени Эшгера (Бернский университет) предположить наличие причинно-следственной связи между извержениями Окмока и снижением температуры, которое в то время наблюдалось в Северном полушарии. 43 год до нашей эры был вторым, а 42-й – восьмым из самых холодных за всю историю наблюдений, а десятилетие с 43 по 34 год до нашей эры оказалось четвертым в соответствующем перечне. На протяжении двух лет после извержения вулкана температура в ряде средиземноморских регионов была на 7 °C ниже нормы и во всей Европе пролилось необычайно много дождей. И именно это, как предполагают исследователи, «вероятно, привело к неурожаям, голоду и болезням, тем самым усилив общественное недовольство и содействовав политическим изменениям в Средиземноморье в этот критический момент для западной цивилизации»^[235]. Безусловно, римские источники того времени подтверждают, что погода в Италии, Греции и Египте тогда была необычайно холодной. Насколько неурожаи и нехватка еды объясняют падение Римской республики – это другой вопрос. Юлий Цезарь был назначен пожизненным диктатором в феврале 44 года до нашей эры, задолго до второго, более мощного извержения Окмока.

В любом случае у римлян был и другой вулкан, о котором стоило беспокоиться, и находился он намного ближе к ним. Везувий, расположенный на берегу Неаполитанского залива, мощно извергался в 1780 году до нашей эры (извержение Авеллино)^[236], а в следующий раз – за семьсот лет до своего самого знаменитого извержения, которое произошло в 79 году нашей эры, в правление императора Тита. Римляне имели некоторое представление об опасности землетрясений – одно, очень суровое, постигло Кампанию в 62 или 63 году нашей эры. Однако они не знали, что подземные толчки, которые были ощутимы вблизи Везувия за несколько дней до извержения, предвещают катастрофу. Всего несколькими годами раньше Сенека размышлял о возможной связи землетрясений и погоды, но не рассматривал связь с вулканами. «Уже много дней ощущалось землетрясение, – писал Плиний Младший историку Тациту, – не очень страшное и для Кампании привычное»^[237][238]. Вулкан начал извергаться утром 24 августа, выбросив на высоту в 21 милю (ок. 34 км), огромное древообразное облако камней, пепла и вулканических газов. Расплавленная порода, измельченная пемза и пепел накрыли Помпеи, Геркуланум, Оплонтис и Стабии. Громадное облако обрушилось вниз, создав пирокластический поток – неимоверно горячую волну газа и обломков пород, которая хлынула со склонов вулкана. Считается, что тепловая энергия при этом в 100 тысяч раз превосходила ту, которая выделилась при взрыве атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки в 1945 году^[239].

Рассказ Плиния Младшего о катастрофе прекрасно показывает, насколько извержение Везувия поразило даже самых образованных римлян. Дядя и тезка Плиния в то время пребывал в Мизене, на северо-западной оконечности Неаполитанского залива, где командовал флотом.

В девятый день до сентябрьских календ, часов около семи, мать моя показывает ему на облако, необычное по величине и по виду. Дядя уже погрелся на солнце, облился холодной водой, закусил и лежа занимался; он требует сандалии и поднимается на такое место, откуда лучше всего можно было разглядеть это удивительное явление.

Облако… больше всего походило на пинию: вверх поднимался как бы высокий ствол и от него во все стороны расходились как бы ветви.

Явление это показалось дяде, человеку ученому, значительным и заслуживающим ближайшего ознакомления. Он велит приготовить либурнику…^[240]

Он спешит туда, откуда другие бегут, держит прямой путь, стремится прямо в опасность и до того свободен от страха, что, уловив любое изменение в очертаниях этого страшного явления, велит отметить и записать его. На суда уже падал пепел, и чем ближе они подъезжали, тем горячее и гуще; уже куски пемзы и черные обожженные обломки камней, уже внезапно отмель и берег, доступ к которому прегражден обвалом…^[241][242]

Это кажется невероятным, но Плиний Старший сошел на берег, чтобы увидеть своего друга Помпониана, пообедал с ним и отправился спать, даже несмотря на то, что извержение продолжалось и повсюду вокруг них содрогалась земля. Когда друг все же разбудил спящего Плиния, тот попытался спастись, накрывшись подушкой от падающих камней и пепла, но умер от ядовитых испарений (по всей видимости, их породил пирокластический поток) прежде, чем успел вернуться на корабль. Плиний Младший писал, что его боль слегка утихала лишь при одной мысли: «…я гибну вместе со всеми и все со мной, бедным, гибнет: великое утешение в смертной участи»^[243][244]. И пусть в конце концов он выжил, мы увидим, что это совершенно обычная реакция: когда мы сталкиваемся со стихийным бедствием, нам кажется, что настал конец света.

Помпеи и Геркуланум были разрушены; их не стали отстраивать заново, и люди в них больше никогда не вернулись. Сейчас, по прошествии двух тысячелетий, путешественник может увидеть их руины и поразиться – как сделал я еще мальчишкой – грубой энергии жизни римлян I столетия и печальной торжественности ее рокового финала, наступившего в тот страшный летний день. Я никогда не забуду идеально сохранившиеся места, где умирали в агонии сотни беглецов, тщетно пытаясь найти спасение в fornici – лодочных сараях, выстроенных вдоль прибрежной полосы Геркуланума. Но эти укрытия никак не могли спасти людей от 500-градусного жара пирокластического потока^[245]. И все же извержение Везувия, как кажется, почти не повлекло никаких более масштабных последствий. Римская империя жила и процветала, едва почувствовав удар. Другие поселения, расположенные неподалеку от Везувия, восстановились. И это одна из странных черт политики катастроф: люди почти всегда возвращаются туда, где произошло бедствие, независимо от того, насколько сильным оно было. Неаполь развился в один из крупнейших городов современной Италии, невзирая на еще одно мощное извержение вулкана в 1631 году, – оно было не таким сильным, как то, которое описывал Плиний, но все же его жертвами, по разным подсчетам, стали от трех до шести тысяч человек^[246]. Сегодня Неаполь – третий по величине город Италии, и его население, если считать с пригородами, составляет 3,7 миллиона человек. На случай извержения Везувия предусмотрен план эвакуации, но он вряд ли особо поможет, если масштаб бедствия хоть сколь-либо сравнится с катастрофами 1780 года до нашей эры и 79 года нашей эры^[247].

Что примечательно, извержение Везувия не стало самым разрушительным в эпоху Древнего Рима. Пальма первенства принадлежит извержению Хатепе, которое произошло примерно в 232 году, когда пробудился вулкан Таупо на Северном острове Новой Зеландии. Крупные извержения вулканов, таких как Окмок, Таупо и Пэктусан (ок. 946, граница Кореи и Китая), отличаются от землетрясений – иной формы геологических катастроф, – поскольку оказывают глобальное влияние на климат Земли. Период с 1150 по 1300 год был отмечен пятью мощными извержениями, при каждом из которых в стратосферу выбрасывалось по меньшей мере 55 миллионов тонн сульфатных аэрозолей. Самое сильное извержение – вулкана Самалас на индонезийском острове Ломбок – привело в 1275 году к выбросу более 275 миллионов тонн аэрозолей^[248]. XIV–XVI века были намного спокойнее, разве что в Вануату в 1452 году или в начале 1453-го проснулся вулкан Куваэ, в результате чего образовались одноименная подводная кальдера и два острова Эпи и Тонгоа. В XVII столетии произошли более серьезные извержения. В трех крупнейших были виновны следующие вулканы: Уайнапутина (Перу, 1600), Комагатаке (Япония, 1640) и Паркер (Филиппины, 1641). И тем не менее даже их затмили Лаки (Исландия, 1783–1784) и Тамбора (Индонезия, 1815), выбросившие в стратосферу по 110 миллионов тонн сульфатных аэрозолей. С тех пор нам не приходилось сталкиваться с подобным размахом. Ни одна из последующих катастроф такого рода во всем мире – в том числе извержение Кракатау (26–27 августа 1883 года), когда взрывы были слышны даже в Западной Австралии^[249], – не достигла и четверти их масштаба.

Нам в целом немногое известно о том, сколько людей погибло от извержений вулканов до XIX столетия. Нидерландские колониальные власти подсчитали, что извергшийся Тамбора погубил 71 тысячу, а Кракатау – 36 600 человек. Впрочем, по современным оценкам, при извержении Кракатау число жертв могло доходить до 120 тысяч^[250], если принять во внимание многочисленные общины, жившие в районе Зондского пролива (их смело последующим цунами)^[251]. Лаки убил пятую часть населения Исландии, а возможно, и четверть, и еще больше скота. Но в Исландии и так всегда мало кто жил. Азия, и особенно Индонезия – вот где вулканы уничтожают больше всего людей. Как удалось установить, за последние десять тысяч лет на Индонезию пришлось 17 % всех мировых извержений, но при этом 33 % таких, которые достоверно привели к человеческим жертвам^[252]. Люди, менее склонные к риску, там бы просто не поселились.

Однако извержения вулканов не просто убивают тех, кто находится рядом. Они еще оказывают немалое влияние на климат и тем самым – на сельское хозяйство и пропитание. На территории нынешних Швейцарии, Эстонии, Латвии и Швеции зима 1601–1602 года случилась очень холодной – лед, сковавший гавань Риги, не таял дольше обычного, – а в России в 1601–1603 годах от голода, как принято считать, умерли более полумиллиона человек^[253]. Не один год, после того как извергались Комагатаке и Паркер, в Японии, Китае и Корее выдавались холодное лето, засуха, плохие урожаи и голод. Засухи отмечались и на территории нынешних Украины и России, на Яве, в некоторых районах Индии, во Вьетнаме, на греческих островах и в Египте. Франция и Англия пережили несколько холодных и дождливых летних сезонов. Годы самого страшного голода, постигшие Японию времен сегуната Токугава (1638–1643, 1731–1733, 1755–1756, 1783–1788 и 1832–1838), совпадали с периодами высокой вулканической активности^[254]. После того как проснулся вулкан Лаки, Бенджамин Франклин пораженно отмечал присутствие «постоянного тумана» над Европой и несколькими частями Северной Америки. В Великобритании лето 1783 года оказалось необычайно теплым из-за накопления пепла в атмосфере, но потом пришла необычайно холодная зима – из-за того, что воздух был полон диоксида серы, поглощавшего тепло. Приходские метрические книги в Англии и Франции указывают на значительную избыточную смертность, вызванную респираторными заболеваниями, к которым привело извержение Лаки. Зима 1783–1784 годов оказалась неимоверно суровой и в Северной Америке: Миссисипи замерзла в районе Нового Орлеана^[255]. После извержения Тамборы от старой Англии до Новой Англии тоже наблюдались исключительно суровые холода – и урожай в это время, естественно, был скудным^[256]. А «работа» Кракатау не только снизила температуру в Северном полушарии на 0,4 °C^[257], но и позволила всему миру еще много месяцев любоваться зрелищными закатами^[258]. (Полагают, что один из таких закатов изображен на картине Эдварда Мунка «Крик».)

Историки по традиции причисляют все свидетельства о температурах ниже средней в период с 1500 по 1800 год к фактам, подтверждающим наличие Малого ледникового периода. Недавно группа исследователей выдвинула смелую гипотезу, согласно которой «глобальное снижение концентрации CO2 на 7–10 миллионных долей, произошедшее в конце XVI – начале XVII века и повлекшее снижение температуры воздуха по всему миру на 0,15 °C, было… результатом широкомасштабного вымирания населения обеих Америк после прибытия в Новый свет европейцев и последующих изменений в землепользовании», в частности возвращения прежде возделываемых земель в состояние естественного леса^[259]. Впрочем, при ближайшем рассмотрении Малый ледниковый период – какими бы ни были его причины, – как кажется, теряется из вида. И после 1600 года температура в Европе порой надолго поднималась выше среднего. В некоторых областях Европы было не столь холодно и сыро (скажем, Малый ледниковый период почти не затронул Грецию). Самые значительные отрицательные аномалии (температуры ниже средней на 0,8 °C) наблюдались в начале XVII века на северо-западе Центральной Азии, в регионе, который почти не интересует западных историков^[260]. Как отмечено в одном недавнем исследовании, у нас нет никаких подтверждений того, что распределение летних температур на территории исторических Нидерландов с XIV по XX век хоть как-то менялось. Если бы Малый ледниковый период действительно имел место, он бы, несомненно, проявился в снижении урожайности и остановке роста населения, тогда как мы совершенно не наблюдаем подобных тенденций. Более того, к 1820 году население Европы было примерно в 2,5 раза больше, чем в 1500-м. Английских историков многие годы влекли картины с замерзшей Темзой – чем не подтверждение Малого ледникового периода? Но река заледенела потому, что широкие опоры старого Лондонского моста сыграли роль плотины и создали запруду со стоячей водой, которая с легкостью могла замерзнуть. С 1660 по 1815 год это случалось дюжину раз – и лед был настолько толстым, что в 1683–1684, 1716, 1739–1740, 1789 и 1814 годах на реке устраивали ярмарки. Все это прекратилось после того, как в 1831 году мост заменили^[261].

Но можем ли мы объяснить этими геологическими нарушениями значительные общественные и политические волнения? Предлагались такие примеры: падение Константинополя (1453); Смута в России после смерти царя Бориса Годунова (1605); колонизация Северной Америки англичанами^[262] и начало Великой французской революции^[263], не говоря уже о появлении в 1817 году в Бенгалии нового смертоносного штамма холерного вибриона^[264]. Некоторые доходили даже до того, что связывали изменение климата, вызванное активностью вулканов, с подъемом социализма и национализма. И все же кажется, что придавать геологии слишком большую способность влиять на историю – например, пытаться приписать вулкану на Аляске роль в падении Римской республики, – это ошибка. В каждом из этих случаев присутствовало великое множество других факторов, помимо холодной погоды и неурожаев. Скорее нам следует отметить два момента. Во-первых, в движении литосферных плит нет и намека на цикличность. А во-вторых, несмотря на наше превосходство над древними римлянами в научном познании, масштабное событие, подобное извержению Тамборы, поразит нас точно так же, как поразило их, и по той же самой причине: со времени поистине мощного извержения вулкана прошло очень много лет. И именно непредсказуемая периодичность геологических катастроф – с долгими и при этом изменчивыми перерывами – объясняет, почему люди вновь и вновь готовы селиться рядом с вулканами.

Жизнь и смерть на линии разлома

Землетрясения редко могут соперничать с извержениями вулканов в качестве событий исторического значения. Их географический охват, как правило, меньше, – даже когда они порождают цунами. Но они, наравне с извержениями, подчиняются степенному закону, отчего невероятно сложно предвидеть и время, когда они случатся, и их магнитуду. Мы можем быть уверены только в том, что они по большей части происходят вдоль границ литосферных плит. Эта неопределенность, в которой приходится жить, ужасна – или, вернее, была бы ужасной, если бы мы слишком часто о ней думали. Разница между землетрясением с моментной магнитудой^[265] 6,3 – вроде того, которое произошло в новозеландском городе Крайстчерче в феврале 2011 года, – и подобным же бедствием, но с магнитудой 9,0 (тем же землетрясением Тохоку^[266], поразившим Японию месяцем позже), поистине огромна. Если говорить о колебаниях земной поверхности, то Тохоку было в пятьсот раз сильнее; если же о выделенной энергии – то в 11 тысяч раз^[267].

Возможно, самое смертоносное землетрясение в истории случилось в январе 1556 года в долине реки Вэйхэ, в китайской провинции Шэньси. И пусть даже его магнитуда составила 7,9–8,0, оно произошло в густонаселенном регионе и стерло с лица земли такие города, как Хуасянь, Вэйнань и Хуайинь. Хуже всего пришлось обитателям рукотворных пещер, вырубленных в скалах Лёссового плато. Число жертв составило 800 тысяч человек. В более недавней истории Китая с этим бедствием могут сравниться лишь землетрясение в Ганьсу (уезд Хайюань, 1920 год, магнитуда 7,8), убившее 200 тысяч человек, и Таншаньское землетрясение (1976 год, магнитуда 7,6), которое погубило 242 тысячи человек и совершенно ясно показало ветхость городских построек и абсурдность заявлений Коммунистической партии о том, что она может предсказывать землетрясения. (Для сравнения: число жертв землетрясения в Сан-Франциско в 1906 году составило самое большее три тысячи человек, а к разрушениям в основном привели пожары, причем порой их устраивали сознательно – ради страховки.) В современной истории случались и более крупные землетрясения, но в большинстве своем – в малонаселенных регионах. Землетрясение на Камчатке (Северо-Курильское цунами, 1952 год), Великое чилийское землетрясение в Вальдивии (1960 год) и Великое аляскинское землетрясение в заливе Принс-Уильям имели магнитуду от 9,0 и выше, но происходили далеко от крупных населенных пунктов^[268]. Землетрясения в Азии оказывались столь катастрофическими не из-за необычайной силы, а потому, что там у линий разлома селится больше людей.

Случались страшные землетрясения и в Средиземноморье. В 526 году (а потом и в 528-м) Антиохию (ныне Антакья в Южной Турции), важный город Римской и позже Византийской империи, опустошили землетрясения магнитудой 7,0 и последующие цунами^[269]. Иоанн Эфесский в своей хронике писал, что бедствие произошло сразу после полудня и разрушило городские стены, церкви и большинство других строений^[270]. Число убитых составило от 250 до 300 тысяч человек^[271] – город полнился паломниками, прибывшими праздновать Вознесение Господне^[272]. Землетрясение было лишь одним из многих несчастий, которые Антиохии довелось пережить с 500 по 611 год (включая и Юстинианову чуму), что наводит на мысль об удивительной стойкости жителей города – и, возможно, даже их антихрупкости^[273]. Подобную стойкость, если не антихрупкость, мы встретим и в Южной Италии. С 5 по 30 декабря 1456 года Неаполь – и, по сути, всю южную и центральную Италию^[274] – сотряс крупнейший по местным масштабам катаклизм (магнитудой 6,9–7,3), уступающий в силе лишь Большому сицилийскому землетрясению (январь 1693 года, магнитуда 7,4)^[275]. Тот же самый разлом вызвал бедствия поменьше в 1688 году и совсем недавно, в 2013-м^[276]. В современной истории сильнейшее землетрясение (магнитудой 6,7–7,2) 28 декабря 1908 года поразило Мессину; оно стало одной из ряда катастроф, случившихся вдоль так называемой Калабрийской дуги (другие произошли в 1638, 1693, 1783 и 1905 годах)^[277]. Примерно 90 % городских зданий обратились в руины, отчасти из-за подземных толчков, а отчасти из-за 12-метрового цунами, которое за ними последовало, и из-за пожаров; в целом погибло от 60 до 80 тысяч человек^[278]. Но пусть Мессину и прозвали Городом мертвых и Городом без памяти^[279], сегодня в ней живут 230 тысяч человек. Люди вернулись^[280]. Люди почти всегда возвращаются.

Из крупнейших стихийных бедствий подобного рода в истории Европы Лиссабонское землетрясение, которое случилось 1 ноября 1755 года, – самое поучительное, не в последнюю очередь потому, что оно так завораживало современников. Оно было не первым в португальской столице; случались и другие, в 1321 и 1521 годах, – но оно было самым сильным. В наши дни сейсмологи оценивают его магнитуду в 8,4. Его эпицентр находился в Атлантическом океане, примерно в 120 милях (ок. 193 км) к западо-юго-западу от мыса Сан-Висенти. Согласно современным оценкам, оно длилось от трех с половиной до шести минут, оставило в центре города разломы шириной в пять метров и обвалило большую часть зданий. Примерно сорок минут спустя на город обрушилось цунами, поднявшее вверх реку Тахо; вслед за ним пришли еще две огромные волны. Свечи, зажженные в честь Дня всех святых, попадали – и заполыхал опустошительный пожар. По самым точным подсчетам, в одном только Лиссабоне погибло от 20 до 30 тысяч человек, в других местах Португалии – от полутора до трех тысяч, и более 10 тысяч – в Испании и Марокко, так что общее число жертв (включая и погибших в более отдаленных местах) составило от 35 до 45 тысяч человек. 75 монастырей и 40 церквей – вот чем был славен Лиссабон до землетрясения. 86 % этих зданий были разрушены. Из 33 тысяч лиссабонских домов примерно 13 тысяч лежали в развалинах, еще 10 тысяч сильно пострадали. Рухнули и Casa dos Contos – португальская государственная казна, – и королевские архивы. Прямой ущерб от бедствия исчислялся в 32–48 % валового внутреннего продукта Португалии^[281].

Ударную волну ощутили и в далекой Финляндии, и в Северной Африке, и даже в Гренландии и на Карибских островах. Цунами пронеслось по североафриканскому побережью, а в Атлантике обрушилось на Мартинику и Барбадос. И все же, в отличие от частиц, извергаемых вулканом, ударные волны, порожденные землетрясением, существуют недолго. Историческое значение землетрясения 1755 года главным образом кроется в его политических последствиях для Португалии. Эта имперская держава и так уже клонилась к закату по сравнению с Нидерландами, Великобританией и Францией. Но ущерб, нанесенный катаклизмом, ускорил ее падение. Король Жозе I с тех пор боялся любых зданий и перевел свой двор в комплекс палаток и шатров на холмы Ажуда, которые в те дни находились на окраине Лиссабона. Впрочем, премьер-министр, Себастьян Жозе де Карвалью-и-Мелу, 1-й маркиз де Помбал, увидел в кризисе возможность. «Похороните мертвых и исцелите живых», – велел он. Министр мог бы еще добавить: «И передайте всю власть в мои руки». Помбал следил не только за тем, чтобы в городе избавлялись от трупов, убирали обломки, распределяли еду, строили временные больницы для раненых и предотвращали мародерство. Он ввел регулирование цен, пытаясь справиться с дефицитом, а также, как истинный меркантилист, установил налог в 4 % на весь импорт, чтобы выровнять внешнеторговый баланс. Он преследовал иезуитов и ограничил политическое влияние Церкви. И он стремился отстроить город, возводя более устойчивые здания на случай будущего землетрясения^[282]. Лиссабон, предстающий сегодня перед туристами – это в значительной степени все еще Лиссабон Помбала. Катастрофа была его шансом.

Землетрясения часто содействуют не только архитектурным, но и политическим перестройкам. Так было и в Японии эпохи Мэйдзи, после того как 28 октября 1891 года землетрясение невероятной силы поразило Осаку и Токио. Многие традиционные японские строения остались целыми – в том числе деревянные пагоды и главная башня замка Нагоя (XVII век), – а вот новые фабрики, построенные из кирпича, и железнодорожные мосты обрушились. Японцы усомнились в том, подходят ли им западные технологии и инженерные достижения, – в тот самый момент, когда правительство всеми силами стремилось перестроить Японию по европейским и американским моделям. Литераторы-националисты, не теряя времени, начали в осудительном тоне писать о том, насколько серьезные травмы могут причинить падающие кирпичи. Как писал один из культурных консерваторов, при землетрясении «в зданиях, построенных в японском стиле, можно разве что сломать кость или руку. Но кирпичные постройки вредят куда сильнее, ведь кирпичи, падая, ранят людей, и известка оказывается глубоко в ранах. Ее невозможно вынуть, рана загнивает – и человека уже не спасти»^[283]. Такие аргументы не остановили программу модернизации. Однако катастрофа привела к созданию Имперского комитета по исследованию землетрясений (Imperial Earthquake Investigation Committee, IEIC), который невероятно быстро превратился в ведущий мировой сейсмологический центр, а Япония в этом смысле опередила страны Запада, выбранные ею в качестве образца для подражания. Впрочем, дальнейшая история японской сейсмологии как нельзя лучше иллюстрирует, насколько трудно предсказывать землетрясения.

Полное японское название IEIC переводится как «Комитет по исследованию и предотвращению землетрясений». Поскольку само землетрясение предотвратить нельзя, работой комитета стало прогнозирование. Омори Фусакити полагал, что сможет предсказать место предстоящего землетрясения вдоль известной линии разлома, если сперва отметит на карте эпицентры всех предыдущих катаклизмов, случившихся вдоль этой линии. По его мнению, там, где на карте оставались лакуны – то есть области, сейсмически спокойные на протяжении долгого времени, – с наибольшей вероятностью должны были произойти очередные смещения участков разлома. Однако Омори усомнился, когда младший сейсмолог, Акицуне Имамура, с помощью этой «теории лакун» предсказал, что эпицентром следующего крупного землетрясения, скорее всего, станет залив Сагами, расположенный к юго-западу от Токио. Но слова Имамуры оказались правдой: Великое землетрясение Канто (магнитудой 7,9), 1 сентября 1923 года сровнявшее с землей Токио и Иокагаму, зародилось именно в той лакуне, которую он обнаружил лет за двадцать до этого. IEIC надлежащим образом заменили на новый Институт исследования землетрясений, во главе которого встал судостроитель из компании «Мицубиси»^[284]. И все же новому учреждению не удалось достичь особого успеха в предсказании крупных катаклизмов. Имамура к тому времени начал искать лакуны в желобе Нанкай, подводном разломе, которые протягивается от Кюсю до центра Хонсю. Мощное землетрясение и цунами, произошедшие в середине этого разлома в 1944 году, убедили Имамуру в том, что следующие подобные события случатся на его южной оконечности, напротив Сикоку, – и в 1946 году так оно и сбылось. После этого осталась лишь «лакуна Токай». Имамура настаивал на том, что именно она станет местом будущего масштабного землетрясения. Оно пока не произошло. А вот катастрофу, поразившую Кобе в 1995 году – Великое землетрясение Хансин-Авадзи с моментной магнитудой 6,9, убившее от 5,5 до 6,5 тысячи человек, – не предсказал ни один из ведущих сейсмологов. Власти оценивали вероятность такого события в 1–8 % (для сравнения, вероятность Токайского землетрясения – более 80 %)^[285].