Распрощавшись с друзьями, Саша вдруг вспомнил, что у него сегодня день рожденья. Во всей суете он как-то позабыл об этом. Ему исполнилось тридцать два года, он был женат на самой красивой и умной девушке, которую привёл в свой дом, купленный на честно заработанные деньги. Его стихи, написанные здесь, среди сибирских лесов и полей, увидят свет, как и его дети, рождённые в мире и любви.
Счастливо рассмеявшись, Александр вошёл в комнату вслед за женой и плотно закрыл за собой дверь.
Эпилог
«Она упала на пол – изящное маленькое создание,
способное нарушить равновесие,
повалились маленькие костяшки домино…
большие костяшки… огромные костяшки,
соединенные цепью неисчислимых лет,
составляющих Время».
(Р. Брэдбери «И грянул гром»)
В марте 1846 года Дмитрия Николаевича Гончарова, известного томского золотопромышленника и уважаемого мецената, неожиданно вызвали в полицейское управление. Запылённый с дороги жандарм, вежливо поздоровавшись, отдал ему пакет, скреплённый личной печатью графа Алексея Орлова, нового начальника Третьего отделения.
– Приказано передать вам… – Он замялся, но всё же добавил, глядя на высоко поднятый подбородок и разворот плеч Гончарова: – Ваше благородие.
Митя, волнуясь, тут же вскрыл пакет. На гербовой бумаге аккуратным почерком было написано:
«В связи с тем, что срок вашего наказания, а именно – двадцатилетней ссылки на поселение в Сибири, подходит к концу, спешу вас уведомить, что, с милостивого согласия государя императора нашего, с июля текущего года вы имеете право вернуться в Россию. Единственное ваше ограничение будет состоять в невозможности въезда в столицы и проживания там. С надеждой на ваше благоразумие, генерал Орлов».
«Ура!» – прошептал Гончаров под бдительным взглядом офицера, а вслух чопорно произнёс:
– Весьма признателен, ваше высокоблагородие, за добрую весть. Неужели вы преодолели такое расстояние лишь для того, чтобы порадовать меня?
– Нет, – хмыкнул жандарм. – Я привёз вам смену. На поселение, – и он вышел, не попрощавшись.
Дмитрий же поспешил к жене. Теперь Гончаровы жили на Почтамтской улице, в огромном особняке, более подходившем их увеличившейся за эти годы семье, чем прежний домик, – у Лизы и Мити было пятеро детей. За домом располагался сад с беседкой и прудом, питаемым родниками, впрочем, в это время года довольно унылый. Напротив обосновался Асташев, его двухэтажный дом с колоннами не уступал жилищу Гончаровых. Иван Дмитриевич жил на широкую ногу и планировал со временем построить в усадьбе и флигель, и сад с оранжереей, а рядом – кафедральный собор. Впрочем, собор предполагался для общественного пользования. Асташев был счастливо женат, и хотя супруга держала его довольно строго, они дополняли друг друга как в семейной, так и в деловой жизни. Сын у них родился всего один, что давало Александре Асташевой большую свободу действий, чем её близкой приятельнице Лизе Гончаровой. С подачи своей Сашиньки, Иван Дмитриевич выстроил детский приют, и она там охотно занималась с ребятишками, а когда в прошлом году здание сгорело, Александра Павловна разместила десяток детей в своём собственном доме и заботилась о них, пока муж добывал золото на новый приют и прочую благотворительность. Асташев давно уже оставил государственную службу ради «золотой лихорадки», охватившей всю Томскую губернию. Фору перед другими искателями удачи на этом поприще ему давала старая дружба с Поповыми, а также сорок тысяч рублей, которые щедрый Федот подарил ему на начало золотопромышленной карьеры. Иван Дмитриевич нашёл новых партнёров и стал во главе собственной компании вместе с купцом Рязановым. Император Николай за личные трудовые заслуги Асташева даже пожаловал ему перстень с бриллиантом, а четыре года назад – и диплом на потомственное дворянство. В общем, Иван Дмитриевич жил прекрасно.
Жену Гончаров нашёл в библиотеке – она занималась со старшими девочками. Первенцу, Мите, шёл пятнадцатый год, и он посещал губернскую гимназию, а дочерей приходилось обучать дома – женская гимназия, заложенная на деньги Первой золотопромышленной компании, ещё строилась.
– Лиза! – неуверенно позвал Дмитрий. Суровый делец тридцати семи лет, жёсткий с подрядчиками и конкурентами, с женой был так же мягок и нежен, как в первые годы брака. Елизавета Игнатьевна выпрямилась и потёрла пальцы, испачканные чернилами. С возрастом она слегка пополнела, но чёрные глаза сияли так же живо.
– Лиза! Можно тебя отвлечь на минутку?
– Да, разумеется, – она подошла к мужу.
– Лиза, ты бы хотела жить в Калужской губернии? Помнишь, я тебе рассказывал про Полотняный Завод? Там сейчас Иван управляется, но, я уверен, он будет рад нас видеть. Имение просто огромное, гораздо больше этого нашего дома, все смогут разместиться, – Дмитрий уже мысленно перенёсся в места своего детства, и на губах его заиграла мечтательная улыбка.
– Митя! Дмитрий Николаевич! Ты объясни всё толком! – воскликнула Лиза.
Гончаров, от волнения не в силах подобрать слова, протянул жене письмо. Она выхватила бумагу и, пробежав текст взглядом, бросилась мужу на шею.
– Да! Да! Конечно, едем! – Казалось, она была готова собираться прямо сейчас. – Я так рада за тебя!
– Я тоже рад за нас! – Митя гладил жену по волосам и улыбался.
Из-за стола на родителей большими тёмными глазами смотрели две девочки, не привыкшие к проявлению нежностей при них.
Не в силах держать в себе такую новость, в тот же день Дмитрий отправился к Пушкиным. С одной стороны, ему казалось неловким уезжать в Россию без друга, но ведь Сашина ссылка была бессрочной. С другой стороны, они с Лизой уже придумали, чем порадовать остающихся.
Пушкины тоже расширили своё жилище: к небольшому домику добавилось множество пристроек, от чего он стал похож на дворец из детской игры. Гончаровы никак не могли взять в толк, почему Александр не купит себе дом в Томске. Дмитрий предлагал ему свой, на Монастырской улице, но Пушкин отказался под предлогом того, что не хочет уезжать из деревни. Старшей его дочери тогда было едва десять лет, а младшего, седьмого ребёнка, Таша носила под сердцем. Дети днями пропадали на улице, бегая босиком с татарскими ребятишками и не зная условностей жизни в большом городе. Саша писал постоянно, находя уединение в летнем кабинете или, зимой, ночами, пока все спят. Благо, Ковалевский сдержал своё слово, и Пушкина исправно печатали, пополняя его книгами библиотеки томичей, а кое-что и отсылая в столицы. Власти не чинили препятствий, хотя сменилось уже три губернатора и с каждым приходилось договариваться отдельно, но теперь поэта все знали, а общественность требовала новых изданий.
С трудом доехав по мартовской распутице до Эуштинских Юрт, Гончаров оставил дрожки на улице и вошёл в знакомый двор. Саша увидел его из окна и выскочил навстречу.
– Какими судьбами? Ты для души или для дела? Сезон начался, я готов работать. Всё равно весной мне не пишется.
– Это хорошо, что готов, – засмеялся Дмитрий, пожимая его руку. – Потому что у меня к тебе деловое предложение.
– Так с порога в нашей татарской деревне не принято, – ухмыльнулся Пушкин. – Пойдём в дом, выпьем чаю.
Кухня располагалась на прежнем месте. На столе были видны следы недавнего чаепития – неубранные чашки, небрежно накрытые полотенцем лакомства. Зато самовар ещё не остыл. Александр сам сгрёб всё лишнее со скатерти, налил чаю в чистую посуду.
– А где Таша?
– Они с Парашей увели детей отдыхать после обеда. Возможно, позже она освободится. Так ты ко мне или к ней?
– Я к вам обоим. – Митя помялся, потянулся за пирожком. Заготовленные слова вылетели у него из головы.
– А как же деловое предложение?
– Точно. Давай с этого и начнём. Саша, тебе нужно переезжать в Томск. Этим сезоном будешь руководить ты.
Пушкин аж выронил из руки ложечку.
– А ты?
– А я на днях подпишу передачу своей доли в компании тебе. Двадцать лет мои истекают.
– Двадцать лет? Какие двадцать лет? – не сразу понял Александр. Потом догадался и помрачнел. Посидел с минуту молча. Затем сказал: – Прости, Митя, я радоваться за тебя должен. Уедешь?
– Уеду. В июле. Вам оставляю дом и сад. Всё оставляю. Мы с Лизой так решили. Тебе всё равно в город пора перебираться – Сашке двенадцать лет, Гришке скоро одиннадцать. Мальчишкам учиться надо, а ты в деревне их держишь. И гувернёров у тебя нет, одна Прасковья на всех.
– Таша сама занимается…
– Ну вот и освободишь Натали. Ей и малышей хватит. К осени, Бог даст, и Машу в женскую гимназию отдадите. И тебе из города дела вести сподручнее будет.
Пушкин задумчиво пожевал губу.
– Федот знает?
– Нет, я тебе первому.
– Надо с ним это всё решать. Возможно, он захочет часть доли у тебя выкупить. Соглашайся, тебе деньги в России понадобятся, у тебя же тоже жена и дети. И за дом я рассчитаюсь – есть кое-что в запасе. Не знаю только, что скажет Таша.
Натали, увидев брата и узнав новости, расплакалась, как девчонка.
– Я так рада за тебя! – яростно утирая слёзы, твердила она. – Встретишься со всеми, с маминькой, с отцом, с Александриной. Катя мне писала недавно, я тебе не рассказывала? – Ещё пару раз всхлипнув и немного успокоившись, Таша продолжила: – Она ждёт второго ребёнка от Петра Петровича. Ну то есть пятого. Или, если считать племянников второго мужа, то уже восьмого.
– Так, жёнка, стой, – прервал её Пушкин, – я запутался. Твоя сестра второй раз замужем? Я как-то пропустил.
Митя закивал головой:
– Да, с её первым мужем, капитаном Егором Дантесом, четыре года назад произошёл несчастный случай, слава Богу.
– Он был такой ужасный человек? – усмехнулся Саша.
– Ну уж не ужасный, – вступилась Натали, – так нехорошо говорить, Митуш.
– Такой или не такой, но несчастье случилось с ним, когда он пытался сбежать в Вену со своим любовником, бароном Геккерном, – скривился Гончаров. – Лошадь на дороге понесла и затоптала его насмерть. И Катерина осталась честной вдовой.
Наташа поджала губы и насупилась. Александр посмотрел на неё весело:
– А откуда взялся второй муж?
– Ваня их познакомил, – неохотно отозвалась Натали. – Петр Петрович влюбился в неё заочно, так Иван увлекательно рассказывал, какая у него сестра умница да красавица.
– Это прекрасная история! – восхитился Пушкин. – Но вы, конечно, не позволите мне воспеть её в стихах?
Брат с сестрой единодушно замахали на него руками.
– Я так и знал. Ну что ж. Ангел мой, так как, ты готова летом переехать из этих чудных мест в большой губернский город Томск? У нас там будет огромный дом и великолепный сад, где ты сможешь сажать своих цветов столько, сколько твоей душе угодно.
Натали оглядела давно ставшую тесной для её семейства кухню.
– Конечно, готова, – ответила она. – А если ты устанешь от городского шума, то сможешь приезжать сюда один и писать в тишине.
Попов принял новость стоически. Они с Дмитрием сидели в деловой части дома Гончаровых, где располагалась контора для приёма посетителей. При планировании проекта архитектор нарочно сделал два парадных входа с улицы, чтобы не нарушать жизнь семьи посторонними визитами.
Андрей Яковлевич, скончавшийся в Петербурге в 1833 году, передал перед смертью долю в компании одному лишь Федоту, в обход других своих племянников, которым завещал всё прочее имущество, чтобы не дробить капитал. А так как Александр был не всегда доступен по эту сторону Томи, то ведение всех дел свалилось на Гончарова.
– Что Пушкиных сюда переехать уговорил – молодец. Я уже стар лишнюю дюжину вёрст к ним мотаться каждый раз. Самому-то не жалко всё бросать? Два миллиона прибыли в год! Сейчас выйдешь из компании, а дальше на что жить будешь? Оставь себе хоть немного дел, станешь нашим посредником в столицах.
– Не могу, Федот Иванович. Понимаешь, путь в столицы мне заказан. Я в Калужской губернии намерен обосноваться, в дедовом поместье. На то и буду жить.
Попов поморщился скептически.
– Ладно. Благо, ездить за деньгами в Петербург теперь нет надобности, Сибирский банк построили. За этот сезон я тебе заплачу авансом. Двести тысяч на переезд хватит. Ты не транжира, справишься. Эх, крестников моих увезёшь незнамо куда, – вдруг вздохнул он горестно. – Хорошо, хоть Пушкины поближе будут и Машка моя. Я тогда, в тридцать втором, из-за неё даже с поисковой экспедицией на Кию не поехал, так ждал, как родную – Наталья на сносях была. Эти олухи без меня ничего не нашли. Зато Машу я покрестил.
– Что ж ты, Федот Иванович, своими детьми не обзавёлся? Сейчас бы уже внуков нянчил.
– Да ладно, поздно локти кусать. Мне твоих да Сашкиных хватит, крестников. Им и наследство оставлю, когда помру. Степан всё равно там в своих степях заводы плавильные строит, да и винокуренные ему дядька Андрей отписал, не бедствует. – Попов помолчал. – Слушай, я тебя про другое сейчас спрошу. Как думаешь, вот ты бы где хотел жить – возле Благовещенского собора, но в одной комнате с незнакомым тебе хозяином или в мансарде в «Отрадном уголке»?
– А что, кто-то ещё в Томск переехал? – без особого интереса спросил Гончаров.
– Да друг мой давний, Гаврила Батеньков. Мы с ним на Басандайке четверть века назад гулять любили, ему тоже нравилось это место. А потом уже я там дом выстроил… Решено! Предложу ему поселиться у меня. Кстати же, он, как ты когда-то, к нам прямиком из крепости, на поселение. – Федот тяжело вздохнул. – Двадцать лет в одиночной камере! Надеюсь, он не сошёл с ума.
– На поселение! – воскликнул Митя. – Так вот кого привёз тот жандарм, что мне пакет передал.
– А? Да, наверное. Ладно, пойду я, нужно распорядиться, чтоб завтра же забрать Гаврилу из гостиницы. И к Пушкиным надо съездить, а то переправу вот-вот закроют.
Когда река прошла и перевозки возобновились, первой почтой прибыло письмо от Ивана Гончарова. Митин брат надеялся, что Дмитрий не просто поселится в Полотняном Заводе, но и возьмёт на себя управление имением. Иван честно предупредил, что дед после смерти оставил кучу долгов, тем не менее рассчитывал, что Митя выделит ему содержание из общего наследства, потому что сам мечтал вернуться в полк.
Гончаровы понемногу собирали вещи. Часть добра отправили вперёд с верными слугами, чтобы потом семьёй ехать налегке. Путь предстоял неблизкий. И хотя по Томи уже ходили грузовые пароходы до Тюмени, путешествовать приходилось по-старинке, в каретах.
В конце июня, когда дороги просохли окончательно, Гончаровы отправились в дальний путь. Прощались со слезами и обещаниями постоянно писать и – чем чёрт не шутит – когда-нибудь приехать в гости. Проводив друзей до поворота на Чёрную речку, Пушкины вернулись в Юрты собирать вещи. Натали до последнего момента откладывала это, чтобы не сглазить отъезд брата, но сейчас очень быстро справилась с задачей, и уже до конца недели переезд в город состоялся. Лиза оставила почти всех наёмных слуг, договорившись, что они станут служить дому и при других хозяевах. Прасковья, так и не вышедшая замуж, ходила за малышами Натали и Александра. А Татьяна, счастливо живущая с Рустэмом, воспитывала своих восьмерых и никуда из Эуштинских Юрт уже не собиралась. Братья Сулеймановы жили одной усадьбой, выстроив за общей оградой два больших дома и конюшню не меньше, чем у старика-отца – извозничье дело процветало. Александр не прощался со своими татарскими друзьями, нужды компании связали их накрепко.
В городе, по сравнению с Юртами, жизнь кипела. Попов приезжал чуть ли не каждый день, часто не один, и Пушкин быстро оброс новыми приятелями. Так, старый друг Федота, Гавриил Степанович, оказался умнейшим собеседником и светочем науки на фоне большинства золотопромышленников и дельцов, с которыми водил знакомство Попов. Некоторая нелюдимость Батенькова не помешала обоим ссыльным проникнуться друг к другу симпатией и дружескими чувствами. Гавриил Степанович совсем ничего не рассказывал о восстании и о своём последующем заключении, зато с готовностью обсуждал философию и культуру и стал вторым, после Натали, благодарным слушателем стихов Александра. Батеньков часто бывал и у Асташева, пользуясь его библиотекой периодики, которую Иван Дмитриевич специально выписывал из столиц на своё имя. Гавриил Степанович переводил новости иностранной прессы, которую также по его просьбе покупал Асташев, благодаря чему и Пушкин был в курсе международных событий.
С полгода спустя на имя Александра пришло неожиданное письмо, подписанное: «Иван Пущин, Ялуторовск». Саша чуть не выронил от неожиданности желтоватый конверт. Глупо улыбаясь и недоверчиво моргая, он вышел на улицу. Не надев рукавиц, моментально коченеющими пальцами разорвал бумагу – добежать в пять минут до дома было невмочь.
«Дорогой мой друг, я недавно получил от Батенькова известие, что ты пребываешь в добром здравии в городе Томске и привечаешь Гавриила Степановича у себя, за что он тебе безмерно благодарен. Не описать, как я был рад услышать это! Никто из нас не знал, где тебя искать и куда писать письма. Бедный Вильгельм немного не дожил до этого дня, он умер летом, оставив жену-сибирячку, двоих детей и всех нас сиротами. Как только выправлю разрешение отправиться на воды Байкала, обязательно заеду к тебе по дороге. Сейчас я проживаю в окружном городе Тобольской губернии. Здесь нас, сосланных из России по известному тебе делу, целая община. Кого-то ты наверняка помнишь. В Ялуторовске – Оболенский, Якушкин, Матвей Муравьёв. В самом Тобольске живут Муравьёв Александр, Анненков, Фонвизины и братья Бобрищевы-Пушкины. Часть наших осталось в Иркутске. Как ты жил всё это время? Батеньков пишет, что дом и сад твой великолепны, жена красавица, а стихи печатаются в местной типографии. Пришли мне, пожалуйста, что-нибудь почитать из нового! И пиши, пиши же! Мне всё интересно про твою жизнь. Любящий тебя, Jeannot».
Саша порывисто прижал к губам и к сердцу дорогое послание, спрятал его под шубу и поспешил домой – рассказать о нежданной радости Натали.
Встреча с Пущиным состоялась только через полтора года. Иван приехал в конце июля, в самый разгар сибирского лета. Город изнемогал от жары, улицы пересохли. Пущин вошёл в дом с того входа, где была вывеска конторы. Александр полулежал на диване, вчитываясь в недавно привезённый отчёт нового инженера, и не сразу узнал посетителя. Весь пропылённый, от дорожных сапог до усов и поседевших волос, с широким обветренным лицом, он больше походил на старателя, прибывшего с приисков, чем на того образованного молодого человека, которого Саша знал раньше.
– Пушкин? – радостно спросил гость. – Совсем не изменился, и бакенбарды… – он отбросил трость и, прихрамывая, двинулся к Александру.
Тут уже и Саша, больше по голосу, по улыбке, глазам опознал Ивана, подскочил, отбросив бумаги, вскрикнул: «Жанно!» и повис у него на шее.
– Право, ты всё как ребёнок, – засмеялся Пущин, похлопывая Александра по плечу. – Я боялся, что жизнь в ссылке изменит тебя, – он замялся, – как всех нас, а ты прежний. Как живёшь?
– Лучше всех, – отмахнулся Пушкин, провожая друга к дивану. – А ты-то, ты как? Так долго к нам ехал! Я тебя почти четверть века не видел!
– Да вот, нога в пути задержала, месяц провёл в Тобольске, я и теперь-то еду лечиться в Иркутск, на воды – только благодаря этому и отпустили меня в путешествие, – объяснил Иван, усаживаясь. – А как твоё здоровье?
– Спасибо, не жалуюсь. В Томске вообще дела с медициной обстоят неплохо, даже больницы есть, да и частные врачи практикуют, так что меня под таким предлогом никуда отсюда не выпустят, – горько усмехнулся Саша.
– А наши болеют все, – поник Пущин, – после крепости да рудников. Хотя в Сибири воздух здоровый, получше, чем в Петербурге.
– Да уж, – согласился Пушкин, – для меня теперь только он и пахнет волей. Смешно, правда? И я не вернусь в столицу, даже если будет такая возможность. Лучше в Сибири быть свободным, чем в Петербурге рабом.
– Крепко ты повздорил с царём? – осторожно спросил Иван, понижая голос, хотя никто не мог их подслушать.
– Да я за вас драться с ним был готов! – фыркнул Александр.
Пущин ласково улыбнулся, глядя на распалившегося Пушкина.
– У нас ходили разные слухи, но дуэли никто и вообразить не смог бы.
– Я был очень зол, – Саша смущённо опустил взгляд и вновь наткнулся на запылённые сапоги друга. – Ты же с дороги! – спохватился он. – Как раз скоро время обедать. Давай я отведу тебя в комнату переодеться, а потом познакомлю с женой. Наговоримся после!
– Я ещё к Батенькову собирался сегодня, – неуверенно возразил Иван. – Далеко до него отсюда?
– В другую сторону от переправы с десяток вёрст. Да не труди себя, он сам приедет, наверное, завтра. Неужели ты готов прямо сейчас меня покинуть, не посидев, не выпив, как в старые добрые времена?
– Не готов, – признался Пущин, обняв друга.
После весьма приятного обеда Пушкин, прихватив со стола бутылку вина и тарелку с сыром, увёл друга в свой кабинет, подальше от шумных домочадцев.
– У тебя очаровательные дети и прелестная жена, – сказал Иван, когда друзья расположились в креслах.
– Да, я знаю, – самодовольно отозвался Александр, откупоривая вино. – Она ещё и умница, мой неизменный собеседник и друг. А ты не женат? Детьми не обзавёлся?
– Нет, – почему-то смутился Пущин. – Не женат. Девочка при мне живёт с няней, Аннушка, семь лет ей. Дядей кличет.
Саша покусал губу.
– Ладно, – сказал он, поднимая бокал. – Давай за нас с тобой, за дружбу через года и расстояние!
Поговорили об общих знакомых, вспомнили старых друзей. Оказалось, что Пущин всё это время вёл активную переписку со всеми, кто только отвечал ему в столицах, даже с директором Лицея.
– Сестра мне присылает множество книг, моя библиотека в Ялуторовске, наверное, беднее твоей, но не намного, мой друг, не намного, – разомлев, хвастался Иван. – И за новостями я слежу. Кстати! – Его взгляд протрезвел, сам Пущин как-то подобрался и сел прямее. – Слышал ты, что в Европе творится? Во Франции революция! В Германии, в Австрии! – он загибал пальцы. – В Риме провозгласили республику! А Венгрия?! Наш царь не может допустить, чтобы венгры стали свободными – тогда и русские захотят. Говорят, вводит войска.
Пущин помрачнел, замолчал.
– А мы здесь сидим, ты это хочешь сказать? – спросил Александр, покачивая ногой.
– Сидим! – воскликнул Иван сердито. – А знаешь ли ты, почему на самом деле здесь сидишь, в чём твоя вина?
Пушкин равнодушно пожал плечами. За столько лет благоденствия эта тема перестала его волновать, хотя в первые годы он на стену лез временами от непонимания происходящего.
– А я тебе расскажу, – заговорщицки пообещал Пущин. – Вот слушай. После всего этого кошмара на Сенатской площади я отправился к себе домой и, признаться, смиренно ждал ареста. Меня мучала вина за всю ту кровь, что пролили вследствие наших несогласованных действий и ошибок. Когда пятнадцатого рано утром в дверь постучали, я думал – это за мной. Но то явился Горчаков. Весь, как всегда, с иголочки, в парике, в очках, но заполошный какой-то. Вытащил бумаги, машет ими и почти кричит: «Где Пушкин? Собирайтесь живее, вас корабль ждёт!» «Какой Пушкин? Какой корабль? – говорю. – С ума ты, Александр, двинулся от расстроенных нервов, что ли?» Тут он собрался с мыслями, протянул мне то, что принёс, а это выездные паспорта на меня и на тебя. «Видел, – говорит, – я вчера Француза в Петербурге, он просил выправить и сюда занести. И тебе, Иван, тоже бежать надо, коли жизнь дорога!» «Никуда я не побегу, – отвечаю, – ни на какой корабль. Это моя Россия, здесь моя жизнь и моя смерть, если потребуется. Пушкину отдам паспорт, коли объявится». Но ты не появился, а вечером за мной действительно пришли и отвели в крепость. Бумаги изъяли при обыске и, видимо, решили, что ты тоже во всём этом деле замешан был.
Александр вскочил, кровь бросилась в лицо. Он хотел было что-то сказать, но махнул рукой и налил вина себе и Пущину. Друзья выпили. Иван поставил бокал на стол и сказал:
– Знаешь…
Пушкин вскинул брови.
– Незадолго перед восстанием мы вот так же сидели с Кюхельбекером в гостиной… – Пущин помолчал, собираясь с мыслями. – Мы тогда обсуждали тех, кто готов принять участие в этом предприятии. И я – прости! – в волнении он прижал руки к груди, – я пожалел, что рассказал тебе.
Александр нахмурился.
– А Кюхля… – начал было он.
– А Вильгельм понадеялся, что ты не приедешь, – закончил Иван. – И потом он был рад, что из братьев Пушкиных ты оказался самым благоразумным.
– Да у Лёвки просто дурь взыграла, – отмахнулся Александр. – Все пошли – и он пошёл. К счастью, обошлось.
– Да, но… – Пущин встал и заходил по комнате. Пройдя туда-сюда вдоль книжного шкафа, он повернулся к Пушкину и спросил: – Да ты хоть понимаешь, что мог остаться в России?
– И не получить всего этого? – ответил тот вопросом на вопрос, очерчивая рукой вокруг себя. Иван ждал продолжения. – Да ни за что! Я, знаешь ли, счастлив здесь. А там… Бог знает, как бы оно повернулось.
За окном прогрохотал июльский гром, и первые капли животворного дождя тяжело застучали по карнизу.
2019-2024 г.г.