Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть

Закупив кое-что из продуктов и оставив детей с Ивановым, я в ближайшее воскресенье отправилась к родным. В письме дедушка называл моего нового отчима «атистентом», какая же неподражаемая ирония была в этом эпитете! Атистент был точная копия Горбачёва, только без пятна надо лбом. Он улыбался, открывая золотую коронку, и в улыбке его было нечто хищное, спрятанное под нарочитую доброту. При разговоре он как бы подпрыгивал всем туловищем, во всяком случае, так казалось, но оставался стоять, не отрываясь от пола.

Я уединилась со стариками в их комнате, и они рассказали, что им удалось узнать. Атистент «ради любви» к моей матери развёлся с женой, от которой имел взрослую беременную дочь, и всё это обреталось в хрущёвской однушке.

– Как думаешь, соглашаться нам, ай нет? – бабушка вопросительно смотрит на меня, – она ведь нас поедом сожрёт, если мы не согласимся. Он её с работы встречает с цветами, она, как коза, от счастья млеет.

– Встречает? Что ж такого?

– Специально на электричке ездит в Долгопрудную, боится, что украдут, – дед засмеялся, покосившись на дверь. – Небось, и нас сейчас подслушивает.

– Да пускай слушает, он мне никто и звать его никак. Вы, конечно, в праве поступить, как вам заблагорассудится, но я думаю, что этот человек появился здесь не просто так. Вы его пропишете, он с матерью разведётся и разделит вашу квартиру. У него вид благополучного отца семейства, который пришёл облапошить дураков, только и всего.

Я оказалась права, брак моей матери продержался до весны, когда Атистент понял, что уговорить стариков не удастся, он сам подал на развод и вернулся к жене. Видимо, она его и благословила на подвиг самопожертвования ради жилплощади. Как же всё-таки в этом мире всё предсказуемо, если хоть немного подумать!

Но маман сказала мне, что она меня ненавидит и никогда не простит за то, что я всю жизнь мешаю ей наладить семейное счастье. Впрочем, мне бы её заботы.

Первый инсульт бабушка пережила относительно легко. После очередного скандала, устроенного матерью, она слегла, у неё отказали ноги. Мать не унималась и переругивалась с бабушкой из-за закрытой двери, невзирая на её состояние. Впрочем, кто из них был больше болен, можно было поспорить, – бабушке от природы досталась на редкость мудрая и прозорливая голова, которую не затронули дегенеративные возрастные изменения. После второго инсульта она ходила своими ногами, правда, говорить стала очень мало. Первое, что она просила после выздоровления, это отвести её в баню.

Я приезжала не так часто, как хотелось бы, детей таскать по электричкам было весьма проблематично, да и бабушка на них практически не реагировала. Мы с ней просто сидели рядышком, и она молча гладила мои руки. В глазах её стояли слёзы.

– Мне скоро уходить, как вы тут жить станете, не знаю, но ты квартиру матери не оставляй, она всё по ветру пустит.

– Бабушка, да я же квартиру в карман не положу, это не кошелёк. И потом, она твоя дочь, стало быть, наследница.

– Какая она наследница, её истолочь и назад у жопу проволочь! Тебе бы ещё мальчика родить, одни девки – это плохо, твоей крови там нет. Ты роди пацанчика, он тебе утешением будет. Я часто горюю по своим сыновьям, одно утешает, что мы с ними скоро встретимся.

С невесёлыми мыслями я покидала свою бабулю, она ветшала духом, обрастала какими-то неземными мыслями, запиралась в раковину молчания, её не трогали мои подношения, она стала совершенно равнодушна к еде. Впрочем, она и до того не особо радовалась накрытому столу, только тщательно собирала каждую крошку хлеба в ладонь и стряхивала в рот со словами «вы голода не знаете, и слава Богу». Мать над ней смеялась, а я как-то незаметно для себя перенимала. И вот я задумалась над её словами о сынишке. А на меня стоит только посмотреть, как я уже беременна. Так и случилось, как бабушка велела.

Между тем, я вернулась на завод, правда, не в ОКБ, а во вневедомственную охрану, поскольку график там был сутки-трое, и он меня весьма устраивал. Посоветовала-то крёстная младшей дочки, Светочка Монахова, она же и порекомендовала, так что, никаких препятствий и вопросов не возникло. Допуск у меня уже был, к тому же, я продолжала заниматься народным книжным магазином ко всеобщему удовольствию. Продавцы всегда оставляли для меня дефицитные альбомы с репродукциями, нагрузка была и вовсе невелика, так как один мой приятель ездил в загранкомандировки и привозил импортную косметику, а я дарила её заведующим отделами, вот они и совершали круговорот в природе. Наверное, мало кто помнит магазин «Дружба» на улице Горького, где на прилавках лежали открытки с видами, а глянцевые книги необыкновенной красоты, в основном, доставались «почтовым ящикам», если они были в том заинтересованы. Думаю, я утаскивала львиную долю этой продукции в своих очумелых ручках и сама собрала недюжинную коллекцию альбомов с картинами мировых музеев и отдельных художников.

По книгам и их упаковке можно было судить о странах, в которых эти книги издавались. Например, самыми неаккуратными были Польша и Болгария. В альбомах могли быть вырваны страницы, суперобложки помяты, а переплёты повреждены. Приходилось обменивать брак. Немцы, Чехи и Югославы были максимально педантичны и аккуратны. Про финнов и говорить нечего.

Однажды парторг завода, герр Ливанов, худой и высокий, как жердь, решил поехать со мной «на добычу», будучи недоволен теми открытками и тонкими книжками, которые прилагались к альбомам в виде пресловутой нагрузки, он неожиданно залез ко мне в микроавтобус, всю дорогу пыхтел, согнувшись в три погибели, устроил в магазине скандал, и мы вернулись обратно ни с чем. Однако на ухо мне было сказано:

– Мы понимаем, что это не твоя вина, а потому приезжай, мы всегда дадим тебе то, что ты захочешь, поштучно, а договор с вашим предприятием на этом расторгается.

Светочка расстроилась необычайно, ведь альбомы были своего рода валютой в обществе «ты мне, я тебе», однако, какого ляда надо было подсовывать мне этого желчного язвенника с дурным характером, посчитавшего, что ему все должны, когда подобные отношения всегда держались исключительно на личном обаянии? Мне-то и вовсе было уже не до альбомов, если честно. Я только-только успевала поворачиваться. Два дня в неделю у меня была смена и дети оставались то с отцом, если это был выходной, то с Ниной, то с моими милыми пожилыми соседями. Зато потом трое суток я безраздельно наслаждалась общением с моими малышками.

Иванов уговорил меня отправить их на заводскую дачу хотя бы на одну смену, и я опять, как дура, пошла у него на поводу. Место это мне было хорошо известно: зимой на лыжах я пробежала в той степи «за честь завода» двадцать километров, – заблудилась, сойдя с дистанции, и всё же пришла восьмая из остальных сорока молодых разгильдяев, с вечера пивших и куривших в палатах пионерлагеря. Ненавижу сборища подобного рода, но, что поделаешь, ещё противнее, когда тебя униженно просят. Мне всегда сложно сказать «нет», глядя в глаза побитой собаке. Я со скрипом согласилась, потащила с собой детей, и долго искала место, где бы не воняло табаком.

И вот мои дочки уехали в детсадовский лагерь вместе с другими заводскими детишками, чтобы повторно окунуться в соцреализм. Моё сердце выдержало ровно одну неделю.

– Куда ты собралась, оставь детей в покое! Они там от нас отдыхают! – Иванов был очень недоволен.

– Одной три, другой два, ты считаешь, что они уже забыли, что у них есть папа с мамой?

– Не забыли, но им там весело.

– Вот я и посмотрю, насколько им весело.

Воспитательница увидела меня издалека. Она вела детей то ли на прогулку, то ли на завтрак, я не знала, как у устроен быт в этих облупленных голубых корпусах, но при моём приближении толстозадая девица схватила Катю и Женю за руки и чуть ли не волоком потащила их назад, бросив всю группу на тропинке. Девочки разревелись, я ничего не поняла, – прятать от меня она их увела что ли? Ускорила шаги, подошла к крыльцу и увидела своих детей с поспешно замытыми рожицами и пробками зелёных соплей в маленьких носиках. «Хорошо ещё, что сопли не до колен», – подумалось мне, и мы успели на обратный автобус.

Иванов неистовствовал и кричал, что я ненормальная мать.

– Твоя мать нормальная, я знаю, брат твой зимой в сандалиях ходил, но это мои дети, и они будут одеты по сезону. Я их в лагерь отправляла со справками о здоровье, а теперь мне надо их лечить и брать больничный.

И я, испытывая чувство страшной вины, как могла, старалась отогреть моих малышек нежностью и лаской, и мне было наплевать на косые взгляды свекрови, каждому, как говорится, своё. Капли в нос, знаете ли, тоже приятного мало, счастье, что температуры не было.

Когда наши с Ивановым выходные совпадали, мы ездили на Истру. И вот однажды в один такой счастливый уикенд оказалось, что неподалёку от нашего аэродромного домика два весельчака, напившись, не поделили свою фемину и не нашли ничего лучшего, как удавить её и бросить в речку. Были они из ИТР какого-то «родственного» производства, – или с серии «Знамя Труда», или вовсе с Яковлева. И вот сижу я вместе с пузом на крылечке, чищу картошку, дети колупаются поодаль в песочке, Иванов в плавках и плащпалатке стоит напротив в позе постового в окружении своих приятелей, и тут на тропинке появляется толпа. Впереди – мой хороший знакомый с кинокамерой на плече, мы когда-то вместе учились в авиационном, а за ним – следаки с Петровки. Стас остановился, мы начали общаться, радуясь встрече:

– У вас тут бабу утопили, не страшно?

– Так её уже утопили, чего бояться-то?

– Которые тут твои?

– А все мои, особенно вон те две симпатичные.

– У меня тоже есть.

– Счастливчик.

Мы смеёмся, Иванов злится, – Стас красивый плечистый малый, ничуть не хуже Чингачгука. Но ему нужно догонять сотрудников, он прощается, а Иванов фыркает презрительно:

– Беременная с двумя детьми посреди леса мужика нашла! Посмотрите на неё!

Однако его дружбаны смотрят на меня с восхищением, я это вижу, и мне совершенно безразлично, что там восклицают плавки в зелёной плащпалатке.

Дома произошёл ещё один трагичный случай. Я что-то варила на кухне, дети играли в гостиной на софе, свекровь попивала «портвешок» и пялилась в экран телевизора. И вдруг я услышала сдавленный детский крик. Влетела в комнату и застала испуганную Катю над Женечкой, лежащей без сознания. Её глазки закатились, будучи открыты, она не дышала. Я стала делать ей искусственное дыхание, она пришла в себя и закричала: «болини, мама, болини!» Не выпуская её из рук, я побежала к соседке вызывать скорую помощь. Машина приехала быстро, мы с доктором добились от старшей дочки, что же произошло. Оказывается, во время игры Катюшка толкнула Женю, за ней это водилось, и мелкая ударилась спинкой о штырь, торчащий из батареи. Интересно, кто придумал это чудо со штырями, и какую функцию они выполняли?

– А это кто тут напротив сидит? – докторица разгневанно кивнула в сторону свекрови.

– Это наша бабушка.

– Отравила бы ты её!

Я засмеялась, хотя впору было заплакать. Бабушка уже остекленела. Мы поспешно спустились к машине скорой помощи, оставив Катю у Нины, и поехали делать Женечке рентген. Слава Богу, с почкой всё обошлось.

– Я ведь не просто так тебе это сказала! Всего одна поганка, бутулизм, экспертиза не придерётся! – врач говорила вполне серьёзно.

– Нет, я такой грех на душу не возьму. Сама помрёт. Она по колдунам бегает, ненавидит меня, её ненависть сожрёт.

Нас привезли домой. Я немного успокоилась. Назавтра у меня были сутки, и я с трудом оторвала от себя детей. Половину бригады повезли на стрельбы, и, ах, какое удовольствие было пострелять по целям, выколачивая из себя вчерашний страх за свою маленькую любимую глупышку, чей крик «мама болини!» до сих пор стоял у меня в ушах.

Среди моих сотрудников были женщины разного возраста – и молодые и преклонного возраста. Я перестала задаваться вопросом, куда подевались надзирательницы ГУЛАГа, их пристраивали именно во вневедомственную охрану, так как больше они ничего делать не умели. Это были полуграмотные, зато патриотичные члены КПСС. Всего подвизалось четыре смены, в каждой по пять-шесть человек, однако долго почти никто не выдерживал из-за лютости старших «специалистов». Офицером моей смены была как раз такая чертовка: седая зловещая бабища, которая никому не давала задремать даже ночью, хотя мы по инструкции имели право поспать с двенадцати ночи до пяти утра, для чего в каптёрке стояли раскладушки, ведь проходные всё равно закрывались наглухо и находились под сигнализацией, а забор был опутан колючей проволокой.

Скотское отношение к подчинённым было у бабищи в крови. Сама она умела спать сидя, как я понимала, это вошло у неё в привычку в годы изуверства над заключёнными. Мы были для неё точно такими же заключёнными, и особенно её раздражала я со своим беременным пузом. Она могла послать меня ночью без света и фонаря «проверять посты» в ОКБ. Лифты не работали, надо было спотыкаться по лестнице на пятый этаж. Наверное, эта сволочь надеялась, что я упаду и тем доставлю ей садистское удовольствие. Однако во время ползания по территории я случайно познакомилась с пожарным, молодым пареньком, у которого была беременна жена, и он настоял на том, что будет сопровождать меня во время этих ненужных походов, стоило только мне ему позвонить.

Вадим был хорошим рассказчиком и знал массу интересных историй, чем расцвечивал ночные блуждания по лестницам, взяв меня под руку. От него я услышала потрясающую историю, как во время рыбалки он встретил самую настоящую русалку с хвостом и удирал от неё, побросав рыболовные снасти. Короче, нам не было скучно, что выбешивало начальницу смены. Она шипела, клеймила меня нечленораздельными словами, но сделать ничего не могла. А вскоре к нам перевели девицу моего возраста, дочку работника Моссовета. Звали её Татьяна Муромцева, была она тощей амбициозной блондинкой, которая не слишком церемонилась с вертухайкой, и так я получила ещё одно подкрепление.

Татьяна обратила моё внимание на то, что наша начальница имеет обыкновение спать, сидя на табурете. Глаза её всегда были открыты, но они подёргивались бельмами, как у змеи. То есть, за многие годы «профессии» она отрастила себе настоящий рудимент. Это было воистину страшно. Мы махали руками перед лицом изуверки, она не реагировала, но чутко отзывалась на звуки, которые изучила в совершенстве. Стоило нам скрипнуть раскладушкой, как надзирательница вскакивала с места, мы замирали, а после разражались хохотом, добавляя масла в огонь. Представляю, что бы она с нами сделала, вернись её время.

Работали в охране и другие интересные персонажи. Например, тётя Маша, у которой было прозвище «и мне надо». Несунов на заводе обреталось множество, тащили они всё, что плохо лежало, через старую проходную. Тётя Маша, опытная «таможенница» на пенсии, как правило, вопрошала:

– Что несёшь? – удостоверившись, что вещь нужная, она говорила: «И мне надо!» Надо ей было всё.

Так работяги, выносящие пакетик клея, взяли у неё ключи от квартиры и загрузили туда дырявый мешок с цементом, благо жила тётя Маша в заводском доме неподалёку от проходной. Про неё ходили легенды, однако после мешка с цементом тётю Машу уволили.

В другой смене начальником служил Сергей, инвалид, отец троих детей, с которым Татьяна была хорошо знакома, так как их отцы дружили, – оба были фронтовиками. Сергей учился в литинституте, писал дипломную работу. Мы с Танькой угорали над его полярными медведями, сидевшими на полярных берёзах. А что, золотой век литературы канул в Лету, восходила звезда армии графоманов. Итак, Сергей много лет стоял в очереди на получение жилплощади, не хочу врать, кажется, пятнадцать. У его отца-генерала была трёшка, из которой он выпер бывшую жену и сына, женившись на молодой. Брак оказался неудачным, так как молодая была лесбиянкой и в первую же брачную ночь заперлась со своей подружкой – свидетельницей на свадьбе, захлопнув перед генералом дверь. Генерал поскрёбся-поскрёбся, да и успокоился, признаваться в подобном фиаско перед сослуживцами не стал, так и жил, мирясь со «своими девочками».

А Сергей однажды взял из сейфа табельное оружие, поймал такси, приехал в отдел учёта жилой площади и под дулом пистолета добыл себе ордер на трёхкомнатную квартиру. Потом жалел, что поскромничал, детей-то у него было трое, можно было отхватить и пятикомнатную, ведь обхезавшийся дедушка, сидевший на распределении, вывалил ему все ордера, какие были.

– Вот я балбес хромоногий, – восклицал наш литератор. Но поезд уже ушёл.

Людмила Евгеньевна Мурашко уложила меня на сохранение, чтобы дать хоть немного передохнуть. Но, как я могла отдыхать, не видя своих детей?

– Успокойся, у них есть отец и две бабки, как-нибудь присмотрят, у тебя в животе двойня, это мальчики. Ты же мечтала о сыне, так вот и береги свою мечту, и ни о чём не думай!

Чего стоили эти бабки, я прекрасно знала и попросила Иванова привезти девчонок, так как мне разрешали гулять в больничном садике. Но Иванов взял с собой только Женю и промычал нечто нечленораздельное в адрес Катюшки. Через пару дней он осмелился привезти и её. Над бровью ребёнка красовался гноящийся шрам. Естественно, я сразу вернулась домой.

Несчастье с ребёнком случилось во время очередного «расписывания пулечки», когда Катя с её невероятной падучестью запнулась о кого-то из игрунов, сидящих с ящиком пива перед горой креветок на столе посреди комнаты, ударилась об угол шкафа и залилась кровью. Никто даже не подумал отвезти её в травму, чтобы наложить швы. Я стала отмачивать болячку травами и мазать снадобьями, как учила меня бабушка, владевшая искусством народного врачевания.

– Подумаешь, шрамик, – говорил Иванов, – это мой шрамик!

– Ты ещё скажи, что он её украсил! Теперь я понимаю, что тебе есть чем гордиться! Почему он только не на твоём лице!

Но Иванов только ухмылялся и пыхтел, будто ему и дела не было, что я там бормочу, – какая чушь несусветная!

Служба во вневедомственной охране понижала мой статус не только в глазах бывших сотрудников, но и в глазах собственного мужа, он-то был «заводской элитой». Кто-то откровенно смеялся, видя меня, одетую в униформу, в кабине охраны на новой проходной, кто-то и вовсе крутил пальцем у виска, но мне было фиолетово, я не собиралась никому ничего объяснять, тем более, что дети смеяльцев и улыбальцев ходили в детский сад, и я имела представление, каково им там было. Кугутство осуждения было в совочной крови, в ней не было места индивидуальности, носители идеологии марксизма всех стригли под одну гребёнку. Главное было не высовываться, ничем не отличаться от толпы, равномерно размазанной по безбожию и осуждению непохожих.

В один прекрасный день я решила навестить папеньку и показать ему его внучек. Отец был женат то ли третий, то ли четвёртый раз, помимо меня у него был сын, чью мать он застал под своим другом, фото братика он подарил мне давным-давно вместе с книжкой Аркадия Гайдара из собрания сочинений, купленного когда-то для меня. Малыш с обнажённой пиписькой был чрезвычайно серьёзен, как на партсобрании, а с обратной стороны фотографии так и было написано каллиграфическим почерком отца: «Сестричке от братика».

Папенька жил в коммуналке у вокзала. Его жена Капитолина получила эту комнату на первом этаже барака ещё при царе Горохе, военные заслуги отца перед Родиной никому не были интересны. Папаня удивился, увидев меня, даже немного расстроился, что я отказалась пообедать:

– Пап, у вас тут и так повернуться негде, пойдём погуляем, если тётя Капа не возражает.

Мы шли по пыльному городу и отец, не умолкая, рассказывал мне о своих достижениях. На девятое мая его чуть было не убили, когда он при всех своих наградах вступился за какую-то женщину перед пьяной швалью. Гусарские привычки сохранялись у него с детства. Били его тщательно и впятером. Он сутки пролежал в сырой канаве, потом с трудом добрался до дома, и (о, чудо!) никто не догадался снять с него ордена и медали.

Ещё папенька поведал мне, что имел неосторожность процитировать без купюр Владимира Ильича Ленина в местной газетёнке, где по совместительству работал корреспондентом, – статья была что-то там про сук империализма, – за что был уволен по собственному желанию и без выходного пособия.

И тут Катя открыла свой прелестный ротик и сказала, что она хочет какать. Катастрофа была неизбежна, я сошла с дороги в пыльные кусты, оставив папеньку с младшей девочкой и растопыренными над ней руками.

– Вы всегда сгёте на улице? – грассируя своей дворянской «р», произнёс величественный дедушка.

– Пап, лучше срать на улице, чем Ленина цитировать, – отпарировала я, держа на весу увесистую Катю.

– А чем вы будете вытигаться? – ехидно заулыбался папенька.

– Так лопухом же, ты что, не вытирался никогда?

Мы простились тепло, овеянные каждый своими приятными воспоминаниями. Мать устроила мне разнос:

– Зачем ты к нему попёрлась, ты не знаешь, как я его ненавижу?! Он тебе алименты платил три копейки, хотя у него были заработки будь здоров!

– Мама, он мой отец, я просто захотела его увидеть.

– Увидела?

– Увидела. А ещё я хотела понять, какая перспектива ждёт моих детей.

– Ты что, решила сделать их сиротами?

– Мы все в этой стране сироты, ты ещё не поняла?

– Аааа, значит, я тебя не растила, душу в тебя не вкладывала?

– Давай оставим этот нелепый разговор, ты же видишь, что я не одна, покорми детей, да мы поедем.

– Ты постоянно ими прикрываешься, лишь бы не разговаривать, лишь бы не работать, лишь бы…

Маман задохнулась от гнева, а я взяла детей за руки, и мы ушли восвояси. На вокзале я купила девчонкам пирожки с повидлом по пять копеек. Мы сели на электричку и отбыли с моей малой родины на большую, где, в сущности, меня ждали сплошные разочарования, но два тёплых тельца рядом, перепачканные повидлом, и два в животе согревали мою душу, и никакие обстоятельства не могли поколебать меня в уверенности, что это и есть счастье, единственное во всём мире.

Лето выдалось жарким. Поскольку у меня были свободные дни, то и по магазинам приходилось таскаться мне, имея при себе двоих детей снаружи и двоих внутри. Никогда не пробовали? Попробуйте, очень вдохновляет, однако я не о своей ноше, а о добрых самаритянах, которым абсолютно всё равно, кто перед ними, вернее, не так, их развлекает зрелище беременной женщины, и основная задача заключается в том, чтобы не дать этой проныре пролезть вперёд.

– Нарожают и думают, что им что-то дадут без очереди!

– Да они просто работать не хотят, мечтают об ордене «мать героиня».

– Они тупые, только и умеют ноги раздвигать!

– Твари они бессовестные, вот что. Тут с одним ребёнком с ног собьёшься, а эти нарожают недоносков и думают, что родину осчастливили.

– Им же приплачивают, вот они и стараются…

Иногда так хотелось засветить по какой-нибудь роже, похожей на говорящий блин, однако я старалась поскорее увести детей подальше от этого быдлятника, чтобы они не слышали подобных слов в адрес своей матери, хотя иной раз я погружалась в уныние: и впрямь, на какую судьбу я обрекаю своих малышей, среди кого им предстояло жить? Эти пророческие мысли набегали, как тень на солнце, я отгоняла их от себя и тащила дальше свой маленький мирок, подобно карусельной лошадке. Я была счастлива вне зависимости ни от чего. Дура? Возможно, но я уже говорила, что тёплые маленькие лапки девчонок компенсировали мою взрослую боль от невозможности сделать этот мир хоть немного добрее.

И тут дед прислал письмо, в котором говорилось, что бабушка снова слегла, её надо помыть, а помыть некому, – мать затыкает нос и отворачивается, а ему одному свою старуху до ванны не дотащить. И я поехала. У маман в гостях был военком, они сидели на кухне за бутылкой вина и ворковали, а мы с дедом пёрли бабульку в ванную комнату. Дед взвалил её на закорки, мне оставалось только придерживать чугунные парализованные ноги, уперев их в свой беременный живот. И тут маман выскочила с кухни и начала орать, дескать, идиотка, только ты одна хорошая, а мы все сволочи, а ты знаешь, что у меня от вони кусок в горло не лезет, и, если ты рассчитываешь получить квартиру после моей матери в наследство, то ты сильно ошибаешься, ты здесь никто и звать тебя никак!

Мы с дедом положили бабушку в тёплую воду, и я начала освобождать её от одежды. Она стеснялась мужа, прожив с ним всю свою жизнь! Мне она доверяла полностью, на её лице отразилось умиротворение, бабуля закрыла глаза… Мне хотелось плакать, но я сдержалась. Дети остались с Ниной, мать – жадная кретинка, дед – несчастный человек, которому я мало чем могу помочь, а я… Что я? Деваться-то мне от них некуда! Неоднократно возникала возможность уехать за границу, но, как бы я оставила бабку с дедом, которые меня вырастили? А мать – это вроде нагрузки к альбому с репродукциями всей моей жизни, хочешь продолжить – получи и распишись, иной раз собственной кровью.

Устроив бабушку в кровати, я засобиралась в обратную дорогу, но тут снова, как чёрт из табакерки, выскочила маман и начала верещать про мои права, вернее, про их отсутствие. И я не выдержала, схватила с дедовой постели подушку и отфигачила родную матушку по морде, в которой явственно проступали черты тех толкушек из очередей, говоривших мне совдепские комплименты. О, вы не видели её удивления, она была воистину ошарашена, что же произошло, как же я посмела покуситься на святое! Но я уже закрывала за собой входную дверь. Мне до слёз было жалко стариков, однако испытывать терпение Нины я тоже не имела права, мои проблемы оставались моими и ничьими больше.

Свекровь практически постоянно пила, с ней творилось что-то неладное. Меня обступал какой-то заколдованный лес, из него торчали рожи, а не лица, по ним я стучала кулаками во сне, а наяву приходилось терпеть и разгребать, терпеть и разгребать, при этом стараясь не навредить своим детям. Соседка Наташа продала мне две «банки» чёрной икры, если эти плоские коробки, как из-под киноплёнки, можно было назвать банками. Подруга Наташи работала врачом на рыбацкой тоне под Астраханью, ей приносили на анализ вёдра икры, она фасовала их по банкам-коробкам и везла в Москву. Стоила эта роскошь семьдесят рублей за единицу, вот мои девчонки и налопались ею от пуза. Надо сказать, что икра им обеим очень понравилась.

Иванов мостился к икре, как только я зазеваюсь, как будто отродясь её не ел. Странно, что свекровь приносила исключительно длинные чёрные отонки, уж не знаю, где они там в рыбе прятались, но полноценной икры от неё было не дождаться. Вообще она была жутко экономная, мясо на рынке никогда не покупала, хотя могла выловить его из кастрюли со щами руками и тут же над кастрюлей съесть. Терпи и разгребай…

Да ну их всех в задницу, жизнь всё равно прекрасна, думалось мне, особенно, за городом, куда мы вывозили детишек при каждом удобном случае. На наш с Катькой день рождения Анатолий Васильевич приплыл на лодочке и подарил мне ленту на лоб и кашпо для цветка собственного изготовления. Я была счастлива, ведь значимее этого человека в моём судорожном бытие не было, в сущности, никого, разумеется, после Катюхи, Женечки и тех двоих чигрушат, что шевелились под сердцем.

Иванов познакомился с какими-то людьми, по своему обыкновению сразу назвав их «друзьями», и активно пытался затащить нас с девочками к этой паре в гости:

– У них трое детей, они тебе понравятся!

С чего он взял, что мне нравятся пары с тремя детьми? «Друзья» жили на Юго-Западной и автобусом семь вёрст киселя хлебать. Я устала, дети измучились, а оно надо было? У Веры и Саши была новая пустая четырёхкомнатная квартира, три девочки разного возраста, которые не проявили к нам никакого интереса, жидкий чай с нашим тортом и бла-бла-бла ни о чём.

Иванов надулся, как мышь на крупу, мол, не умеешь поддерживать беседу, какую беседу, с кем, о чём? У меня на уме дети, как их одеть и накормить, бабка с дедом, брошенные на произвол судьбы за семьдесят кэмэ, свекровь, от которой воняет, не пойми чем, Андрюшины письма из стройбата, на которые отвечаю только я, наконец, работа, во время которой у меня существует только одна дырка в голове, как там девочки…

И вот разъяснилась свекрухина трагедия: рак груди. Она сама себе в этом не признавалась, закладывала в рану вату, мазалась моими кремами, вытиралась моим полотенцем, брала Женю на руки и кормила со своей вилки.

– Саш, скажи ей, чтобы она этого не делала.

– Вот ты и скажи.

– Я говорила, не драться же мне с ней.

– А ты подерись, у тебя получится, – ха-ха-ха, и морда при этом идиотская, как из той же очереди.

А дальше с каждым днём кошмарнее. Нервы ни к чёрту, на работе пара сволочей нас с Танькой откровенно ненавидит. Одна – начальница, вторая – наушница её, которая всё о нас докладывает, как встали, как сели, куда отходили. Я отдыхаю, уткнувшись в своих малышат. Пришла со смены, говорю, – посидите спокойно пять минут, пока мама примет душ. Ага? Ага! Выхожу, на полу белые куделёчки. Спрашиваю, – куколку постригли? Кивают обе, а у Женьки половина черепка лысая. Господи Иисусе, одеваю обеих, тащу в парикмахерскую. То и вовсе крупу рассыпали ровным слоем по полу на кухне, – мама сказку про Золушку прочитала. Сообразительные, горох от гречки отличают…

И наступил тот самый день, который ни в сказке сказать. Увезли свекровь по скорой через Минздрав, Людмила Евгеньевна Мурашко помогла, а после неё меня – буквально через полчаса. И осталась я без мальчишек. Самое страшное и непоправимое, что они не похоронены. Не хочу оправдываться, сорвалась, голова не выдержала, людей не узнавала, память отшибло начисто. Иванов с трудом сдерживал какое-то иезуитское довольство. Он бы и мать не похоронил, если бы с её работы не надоедали и не звонили. Словно в насмешку, после этих трёх смертей нам поставили телефон, звони – не хочу. Свекрухины товарки приехали, расшуровали её вещи, всё золото искали, даже на шкаф слазали.

Было дело, когда мы с Ивановым только заявление подали, Валентина взяла пятнадцать грамм платиновой проволоки, которую подарил мне Владимир Иванович сто лет назад, и семь грамм золотого лома – сломанные серёжки, сказав, что у неё есть хороший ювелир, ну и испортил этот её умелец все драгметаллы. Золото сгорело в платине, а формы и вовсе были кустарные, получилось два осколепка, даже не помню, что с ними стало. Меня познакомили с Геннадием Пименовым, он входил в пятёрку лучших ювелиров Москвы, работал в Оружейке, собственно, этот человек отлил нам два обручальных кольца с серебряными змейками по золотому полю. Так вот, свекрухины подружки, наслушавшись от неё сказок про то, как она меня озолотила, пришли искать это самое золото.